Он судорожно огляделся.

Пустой будуар. Еловые лапы в китайской вазе. Сбитые, попадавшие на пол подушки. Каракатица камеры. Он не успел упрятать ее в чехол.

— Никого нет, хорошо, — пробормотал он. — Я убью тебя и себя. Не нужны мне паршивые монеты твоего графа. Я покончу разом с мучением. Я устал жить. Ты погубила меня. Своей прелестью. Красотой. Силой. Ты выбилась из такой грязи, а я… я и посейчас в ней. Я отомщу тебе! И я спасу себя.

Он вытащил из кармана револьвер. Упал на Мадлен, прижал ее локтем к кровати, задавил; она не могла дышать, рвалась под ним, хватала ртом воздух.

— Что бьешься, рыба?.. — бормотнул Лурд, — боязно ТУДА идти?.. ножки не хотят, не идут… помолись… молилась ли ты на ночь…

Он приставил револьвер к ее виску, покрытому холодным потом.

Она скосила глаза и увидела: черное дуло, похожее на выдвинутый объектив камеры. И сейчас там, внутри, щелкнет, и она заснимется на кадр для Господа Бога, и пленка засветится, и сначала вспыхнет яркий свет, потом хлынет беспросветный мрак. Ее освидетельствуют. Как все просто. Ваш номер семнадцатый, кадр триста сорок пятый. Следующий! Вас вызовут! В очередь на небеса тоже надо проходить осмотр. В доме он бывал не раз. Дотошные, с поганенькими улыбочками, насмешливые врачи, чистюли и педанты, придирчиво разглядывали их, лягушачье растопыренных, беспомощных, задыхающихся, ковырялись в звенящих страшных инструментах, валявшихся в белом огромном тазу. Кто осмотрит ее сейчас? Несколько секунд. Раз, два, три. Почему он не стреляет?! Все синим огнем гори!

Прямо перед собой она увидела — близко — лицо Великого Князя.

Он глядел на нее. В его глазах была любовь, что выше и больше любви.

Его глаза сказали ей: «Спасись. Спасись для меня. Ради меня. Я все знаю. Я тебя прощаю. Я не прощу ни тебе, ни себе, если я тебя потеряю».

— Лурд, — сказала она нежно и, задыхаясь под его тяжестью, протянула ему, держащему ходящий ходуном револьвер у ее виска, губы для поцелуя. — Я помню все, Лурд. Ты помнишь сеновал?.. Как нам было хорошо. Ты помнишь наши первые каморки в Пари?.. Мансарды… под крышами?.. кровати на чердаках… там, где ютились голуби… и мы вместе с ними… Как ты обнимал меня тогда… Как я стонала в твоих объятьях… Обними меня сейчас так же… Я хочу встретить Бога только после того, как ты… со мной… вместе…

Она ловко извернулась под ним и обвила его руками и ногами. Как пахнет козлом черная кожа его куртки. Вот. Вот ее груди и соски перед ним, перед его лицом. Она поднесла их к его губам, как две чаши. Пей вино, Лурд! Божоле! Марсанну! Сен-Жозеф! Причмокивай! Все для тебя. В память о нашем старом объятии. Оно потускнело, как старое золото, но еще блестит, если поднести его к свету. Умереть мы всегда успеем. Лучше объятия нет ничего в мире. Целуй мою грудь, Лурд! Пьяней! Безумствуй! Да, во мне сила. Да, я и перед твоим выстрелом в меня беру тебя — целиком, не жуя, несвеженького, зачуханного, замученного, бедного, несчастного, с потрохами, с гнилыми зубами, с волчьим оскалом, с красным от пива и водки носом, с редкими волосенками, прилипшими к потному лбу: я помню тебя молодым парнем, наш сеновал, свечу, запах разнотравья — кашки, мяты, донника, чабреца — обнимающий нас дурманом и забвеньем, и твои губы на моих губах, и твой горячий язык, крутящийся юлой во мне, и твою настойчивую, огненную, молодую мужскую плоть, пронзающую меня мечом первого сраженья за свободу в любви. Куда уходит любовь, Лурд?! Мы не знаем. Она уходит, и все! Целуй меня! Люби меня! Я хочу перед смертью налюбиться всласть! Вдоволь! Как никогда при жизни! И пускай тот, последний, сужденный, будешь ты! Так судил Бог!

Она вырвала из рогожины его уличных гаменских брюк его влажное, истекающее слезами копье. Всадила в себя. Бесстыдно расставив ноги, подбрасывая его всем телом на себе, распялив рот в неистовом крике, она любила его грубо и мощно, велико и сильно, тупо и разухабисто, равнодушно и неистово, как любит, не любя, истасканная проститутка надоевшего хахаля, — отдаваясь до конца, втыкая его в себя, как древние менады — дидлос, предаваясь, не сдаваясь, мучая его бесконечно прибывающей силой, торжествуя над ним, лежа под ним; и кровать колыхалась и скрипела, едва не ломалась, она была старая, по дешевке купленная в Дом мадам Лу у старьевщика кровать, и все-таки у кровати подломилась ножка, и они упали вместе с досками и простынями и перинами, свалились, Мадлен завизжала, крепче обхватила Лурда, продолжая свой любовный танец, не выпуская его из власти и силы, и среди обломков, как на корабле, потерпевшем крушенье о скалы, они продолжали сотрясаться вместе, потные, соленые, горячие, красные — у Лурда была вся красная спина от труда любви и от пальцев и ногтей Мадлен, вцеплявшейся в него не хуже пумы, терзающей добычу, у Мадлен щеки пылали, как красные лампы, как два красных фонаря — что ж, бордельная девка, вот она, твоя жизнь! Ты поймала ее! Ты вырвала ее из когтей гибели! Ты отвоевала ее! Оторвала в честном бою! Бери! Владей! Торжествуй!

Лурд откинулся, вытянувшись в диких судорогах. Крепко обнял Мадлен. Затих.

Он лежал на ней еще долго, долго.

Они лежали и молчали.

Им нечего было сказать друг другу.

Настало время, когда он вырвался из ее рук. Встал с кровати. Оделся. Мрачно оглянулся на раскинувшееся поперек кровати стройное сияющее тело, миг — или век — назад бывшее под ним. Она снова победила. Она оказалась сильнее опять.

Он засунул руку в карман. Револьвера там не было.

Мадлен, лежа на изорванных подушках, вся в перьях и поту, прикрывала рукой черную смертоносную игрушку.

— Я не отдам тебе оружие, Лурд. Чтобы ты не убил себя. Я хочу, чтобы ты жил.

Он помрачнел еще больше и склонил выцветающую, лысеющую голову.

— Я буду жить, Мадлен. И ты будешь жить. Я ничего тебе не обещаю. Я сейчас уйду. Мне стыдно. Мне плохо. Отдай мне револьвер.

Она, глядя ему в глаза, привстала на постели и протянула ему револьвер на вытянутой руке, как мать протягивает ребенку яблоко.

В дверь постучали.

— Это за мной, — сказала Мадлен беспечно. — Барон. У меня все собрано. Сумка… вот она. Снимок ты сделал. Забирай свои манатки. Если сможешь…

Он запихивал скарб в чехлы и баулы.

—.. не попадайся на моем пути, пожалуйста.

Она обернулась и громко крикнула через дверь:

— Барон!.. Обождите минуту, я оденусь!.. У меня был последний гость в Доме!.. Я хотела справить праздник отъезда как следует!.. По всем правилам!..

Голос за дверью вежливо произнес:

— Что вы, что вы!.. Не спешите. Авто ждет. У нас много времени. Мы успеем заехать на рю Делакруа…

Она вздрогнула всем телом.

—.. в магазин Андрэ и купить там для вас необходимые платья для светских приемов, раутов и ресторанов. И выбросьте ваши позолоченные туфлишки, Мадлен! Они тошнотворны! Это обувь уличной прошмантовки! Выкиньте их! Я прослежу за этим сам!