Шрифт:
РАСПЯТИЕ
«…и опять этот сон. Хватаю кисть и малюю — Лоб в колючем венце, ребра, торчащие железно, Ткань вокруг бедер и кровь настоящую, живую, Струящуюся по запястьям и ступням бестелесным… Ох ты, человек мой, ох, тело мое родное, — Как же тебя они мучают, как же тебя пытают! Вот была бы я, милый, твоею земной женою — Перегрызла бы глотки мучителям, даром что не святая!..» «Тише, дочь, тише… Хорошо, что ты плакать можешь. Погляди-ка, как я Его написал: голого, худого, седого, С изогнутой кочергой ключицей, с гусиной кожей, Зубы гнилые в слепой улыбке показывающим бредово… Вот Он жил-жил на свете, да всю жизнь и прожил. И вроде бы Смерть сейчас для Него — благо! А погляди-ка: в какой зимородковой, голубиной дрожи Он на Кресте за жизнь хватается, бедолага… Ох, дочка! Он знает все! Знает, что воскреснет! Что Его именем будут сжигать и вешать! Что о Нем под куполами будут петь лучистые песни, Что Ему будут молиться все — и кто чист, и кто грешен… Но сейчас-то, сейчас! Больно рукам распятым! Больно ногам пробитым! Больно пронзенным ребрам! И последние секунды живет Он в этом мире проклятом, И молится, чтоб еще секунду пожить в этом мире недобром! И жилы вздуваются: это реки ломают льды. И глаза закатываются: это гаснут двойные звезды. И солдат в заржавелом шлеме тянет на копье Ему губку — глоток воды! Это Божья милость! А Он умирает, как человек — мучительно, грозно и просто.» ЖЕНА ЛОТА
И пламя черное! И гром! Наш мир обрушился! И кровли Стекали жидким серебром, Потоками орущей крови! Поняв, что драгоценна жизнь, Забыв все золото — во Имя… — Бежали все, чтобы спастись! И я бежала вместе с ними. Таща корзины и детей, Крестясь, безумствуя и плача, Бежала вдаль толпа людей По тверди высохшей, горячей. И в этом колыханье душ, Что смерть и ночь огнем хлестала, — «… наш дом горит!..» — мне крикнул муж… Я бросила бежать. Я стала. И, в потный маленький кулак Зажав навеки ожерелье, Я оглянулась! Посмотрела! Да, это в самом деле так! Я больше чуда не ждала. Я просто знала: нету чуда. И обняла меня остуда И прямо к сердцу подошла. И, каменея от любви, И, ничего уже не слыша, Я подняла глаза свои От гибели — туда, превыше. РЕВОЛЮЦИЯ
Это тысячу раз приходило во сне. Площадь. Черная грязь костоломных снегов. Лязги выстрелов. Рваное небо в огне. И костры наподобье кровавых стогов. На снегу, близко лавки, где надпись: «МЪХА», В кровянистых сполохах голодных костров, В мире, вывернувшем все свои потроха Под ножами планет, под штыками ветров, — В дольнем мире, где пахнет карболкой и вшой, И засохшим бинтом, и ружейною ржой, — Тело тощей Старухи прощалось с душой, Навзничь кинуто за баррикадной межой. Поддергайчик залатан. Рубаха горит Рваной раной — в иссохшей груди земляной. Ангел снега, над нею рыдая, парит. Над костром — мат солдатский, посконный, хмельной. И рубахи поверх ярко выбился крест. И по снегу — звенящие пряди волос. Кашель, ругань и хохот, и холод окрест. Это прошлое с будущим вдруг обнялось. А Старуха лежала — чугунна, мертва. Так огромна, как только огромна земля. Так права — только смерть так бесцельно права. И снега проходили над нею, пыля. И под пулями, меж заревой солдатни, Меж гуденья косматых площадных огней К ней метнулась Девчонка: — Спаси! Сохрани… — И, рыданьем давясь, наклонилась над ней. А Девчонка та — в лагерной робе была. Выживала на клейком блокадном пайке. И косынка ей красная лоб обвила. И трофейный наган бился в нежной руке. А у Девочки той стыл высокий живот На густом, будто мед, сквозняке мировом… И шептала Девчонка: — Робенок помрет… — И мечтала о нем — о живом! О живом! Через звездную кожу ее живота — В пулевом — бронебойном — прицельном кольцен — В мир глядела замученная Красота — Царским высверком на пролетарском лице. В мир глядели забитые насмерть глаза Голодух, выселений, сожженных церквей, — А Девчонка шептала: — Ох, плакать нельзя… А не то он родится… да с жалью моей!.. И себе зажимала искусанный рот Обмороженной, белой, худою рукой! А Старуха лежала. И мимо народ Тек великой и нищей, родною рекой. Тек снегами и трупами, криком речей, Кумачом, что под вьюгою — хоть отжимай, Тек торчащими ребрами тонких свечей И командами, чито походили на лай, Самокруткою, что драгоценней любви, И любовью, стыдом поджигавшей барак, И бараком, что плыл, будто храм на Крови, Полон детскими воплями, светел и наг! Тек проселками, знаменем, снегом — опять, Что песком — на зубах, что огнем — по врагу! И стояла Девчонка — Великая Мать. И лежала Старуха на красном снегу. АССУР, АМАН И ЭСФИРЬ
Тьма комнаты — разливом устья. Узоры скатертной парчи. В чугунных пальцах чаша хрустнет. И сталактиты — две свечи. Мужик вино ко рту подносит. Небриты щеки. Сед висок. Копье морщины в переносье. А в мочке золота кусок. А рядом с ним в тугих браслетах — Царица выжженной земли. Холодным именем планеты Ее когда-то нарекли. И третий — за столом накрытым. И оба ей в глаза глядят. Лицо — предсмертием изрыто. И только жить глаза — хотят. Уже не встать! Посуду локтем Не опрокинуть со стола! Лишь ревности стальные когти Вонзились в мир, где яжила! И два мужицких тяжких взора, Два жадно брошенных копья, Вошли. И брызнула позором Поверх виссона — жизнь моя. ВИДЕНИЕ ПРОРОКА ИЕЗЕКИИЛЯ
Гола была пустыня и суха. И черный ветер с севера катился. И тучи поднимались, как меха. И холод из небесной чаши лился. Я мерз. Я в шкуру завернулся весь. Обветренный свой лик я вскинул в небо. Пока не умер я. Пока я здесь. Под тяжестью одежд — лепешка хлеба. А черный ветер шкуры туч метал. Над сохлой коркой выжженной пустыни Блеснул во тьме пылающий металл! Такого я не видывал доныне. Я испугался. Поднялись власы. Спина полкрылась вся зернистым потом. Земля качалась, словно бы весы. А я следил за варварским полетом. Дрожал. Во тьме ветров узрел едва — На диске металлическом, кострами В ночи горя, живые существа Смеялись или плакали над нами! Огромный человек глядел в меня. А справа — лев лучами выгнул гриву. А там сидел орел — язык огня. А слева — бык, безумный и красивый. Они глядели молча. Я узрел, Что, как колеса, крылья их ходили. И ветер в тех колесах засвистел! И свет пошел от облученной пыли! Ободья были высоки, страшны И были полны глаз! Я помолился — Не помогло. Круглее живота Луны, Горячий диск из туч ко мне катился! Глаза мигали! Усмехался рот! Гудел и рвался воздух раскаленный! И я стоял и мыслил, ослепленный: Что, если он сейчас меня возьмет? И он спустился — глыбою огня. Меня сиянье радугой схватило. И голос был: — Зри и услышь меня — Чтоб не на жизнь, а на века хватило. Я буду гордо говорить с тобой. Запоминай — слова, как та лепешка, В какую ты вцепился под полой, Какую съешь, губами все до крошки С ладони подобрав… Но съешь сперва, Что дам тебе. Допрежь смертей и пыток Рука простерлась, яростна, жива, А в ней — сухой пергамент, мертвый свиток. Исписан был с изнанки и с лица. И прочитал я: «ПЛАЧ, И СТОН, И ГОРЕ.» Что, Мертвое опять увижу море?! Я не избегну своего конца, То знаю! Но зачем опять о муке? Избави мя от страха и стыда. Я поцелуями украсить руки Возлюбленной хочу! Ее уста — Устами заклеймить! Я помню, Боже, Что смертен я, что смертна и она. Зачем ты начертал на бычьей коже О скорби человечьей письмена?! Гром загремел. В округлом медном шлеме Пришелец тяжко на песок ступил. «Ты зверь еще. Ты проклинаешь Время. Ты счастье в лавке за обол купил. Вы, люди, убиваете друг друга. Земля сухая впитывает кровь. От тулова единого мне руки Протянуты — насилье и любовь. Хрипишь, врага ломая, нож — под ребра. И потным животом рабыню мнешь. На злые звезды щуришься недобро. На кремне точишь — снова! — ржавый нож… Се человек! Я думал, вы другие. Там, в небесах, когда сюда летел… А вы лежите здесь в крови, нагие, Хоть генофонд один у наших тел! Я вычислял прогноз: планета гнева, Планета горя, боли и тоски. О, где, равновеликие, о, где вы? Сжимаю шлемом гулкие виски. Язычники, отребье, обезьяны, Я так люблю, беспомощные, вас, Дерущихся, слупых, поющих, пьяных, Глядящих морем просоленных глаз, Орущих в родах, кротких перед смертью, С улыбками посмертных чистых лиц, И тянущих из моря рыбу — сетью, И пред кумиром падающих ниц… В вас — в каждом — есть такая зверья сила — Ни ядом, ни мечом ни истребить. Хоть мать меня небесная носила — Хочу жену земную полюбить. Хочу войти в горячечное лоно, Исторгнув свет, во тьме звезду зачать, Допрежь рыданий, прежде воплей, стонов Поставить яркой Радости печать! Воздам сполна за ваши злодеянья, Огнем Содомы ваш поражу, — Но посреди звериного страданья От самой светлой радости дрожу: Мужчиной — бить; и женщиной — томиться; Плодом — буравить клещи жарких чресл; Ребенком — от усталости валиться Среди игры; быть старцем, что воскрес От летаргии; и старухой в черном, С чахоткою меж высохших грудей, Что в пальцах мелет костяные четки, Считая, сколько лет осталось ей; И ветошью обвязанным солдатом, Чья ругань запеклась в проеме уст; И прокаженным нищим; и богатым, Чей дом назавтра будет гол и пуст… — И выбежит на ветер он палящий, Под ливни разрушенья и огня, И закричит, что мир ненастоящий, И проклянет небесного меня… Но я люблю вас! Я люблю вас, люди! Тебя, о человек Езекииль! Я улечу. Меня уже не будет. А только обо мне пребудет быль. Еще хлебнете мерзости и мрака. Еще летит по ветру мертвый пух. Но волком станет дикая собака, И арфу будет обнимать пастух. И к звездной красоте лицо поднимешь, По жизни плача странной и чужой, И камень, как любимую, обнимешь, Поскольку камень наделен душой, И бабье имя дашь звезде лиловой, Поскольку в мире все оживлено Сверкающим, веселым, горьким Словом — Да будет от меня тебе оно Не даром — а лепешкой подгорелой, Тем штопанным, застиранным тряпьем, Которым укрывал нагое тело В пожизненном страдании своем…» * * *
…И встал огонь — ночь до краев наполнил! И полетел с небес горячий град! Я, голову задрав, себя не помнил. Меж мной и небом не было преград. Жужжали звезды в волосах жуками. Планеты сладким молоком текли. Но дальше, дальше уходило пламя Спиралодиска — с высохшей земли. И я упал! Сухой живот пустыни Живот ожег мне твердой пустотой. Звенела ночь. Я был один отныне — Сам себе царь и сам себе святой. Самсебе Бог и сам себе держава. Сам себе счастье. Сам себе беда. И я заплакал ненасытно, жадно, О том, чего не будет никогда. БАРЖА С КАРТОШКОЙ. 1946 ГОД
Нет для писания войны Ни масла, ни глотка, ни крошки… По дегтю северной волны — Баржа с прогнившею картошкой. Клешнями уцепив штурвал, Следя огни на стылой суше, Отец не плакал — он давал Слезам затечь обратно в душу. Моряцкий стаж, не подкачай! Художник, он глядит угрюмо. И горек невский черный чай У рта задраенного трюма. Баржу с картошкой он ведет Не по фарватеру и створу — Во тьму, где молится народ Войной увенчанному вору. Где варят детям желатин. Где золотом — за слиток масла. Где жизнью пахнет керосин, А смех — трисвят и триедин, Хоть радость — фитилем погасла! Где смерть — не таинство, а быт. Где за проржавленное сало Мужик на Карповке убит. И где ничто не воскресало. Баржа с картошкою, вперед! Обветренные скулы красны. Он был фрунжак — он доведет. Хоть кто-нибудь — да не умрет. Хоть кто-нибудь — да не погаснет. Накормит сытно он братву. Парной мундир сдерут ногтями. И не во сне, а наяву Мешок картошки он притянет В академический подвал И на чердак, где топят печку Подрамником! Где целовал Натурщицу — худую свечку! Рогода драная, шерстись! Шершаво на пол сыпьтесь, клубни! И станет прожитая жизнь Безвыходней и неприступней. И станет будущая боль Громадным, грубым Настоящим — Щепотью, где замерзла соль, Ножом — заморышем ледащим, Друзьями, что в виду холста Над паром жадно греют руки, И Радостью, когда чиста Душа — вне сытости и муки. ЦЫГАНКА ОЛЬГА. 1947 ГОД
Против ветра — как в забое! Гневный айсберг — Эрмитаж… Ты, художник, не в запое. Нынче — красочный кураж. Как дрова, несешь этюдник! Жжет худую плоть кашне… Что, блокадник, что, простудник?.. Где там истина: в вине?.. Ты шагаешь, не шатаясь. Держишь марку: голод — гиль. В зале Рембрандта — святая Оботрет старуха пыль С этой пламенной картины, С этой вспаханной земли, Пред которою мужчины Статус Бога обрели… Два шага до тяжкой двери. Не свалиться. Не упасть. Вой декабрьского зверя. Белая разверста пасть. Но когда ты рухнул, плача, В ледяную нашу грязь, Кто-то вдруг рукой незрячей За плечо тебя потряс. Ты очнулся. Вьюга пела. Плыл этюдник кораблем. Одиноко ныло тело. Только были вы вдвоем. Заморенная цыганка, Вся замотана в тряпье, Кинула: — Ослаб по пьянке Или скушал все свое?.. — Больше не сронив ни слова, Крепко за руку взяла — И дошли, светло, сурово, К дому, к запаху стола. Дом?.. Орущей глоткой арки, Вонью лестницы вобрал… Дом?.. Поближе к печи жаркой Руки, ноги подбирал… Малый щеник черномащзый, Кучерявый, головня — Вмиг в этюдник нищий слазал, Разложил вблизи огня Яркие цветы — этюды… Маслом выпачкался весь… Кашель питерской простуды Сотрясал дыханья взвесь… Не взглянула. Не спросила. Лишь молчала и ждала. Лишь поила и кормила — На тугом крыле стола. Суп дымился. И селедка Пахла ржавой кочергой. И дышала баба кротко, Будто — самый дорогой… На плечах платки лежали Лихом выцветших дорог… В мочках серьги задрожали… Закрутился завиток За щекою — дравидийской, Той тоской — огню сродни… — Ну, наелся?.. Оглядись-ка И маленько отдохни… «Живописец этот парень… Уж такая худерьба… Хоть во сне — отпустит Память И отступится Судьба…» И, пока он спал, сутулый, До полу прогнув кровать, — Космосом во щели дуло, Время шло — за ратью рать, Мать, груба, тоща, чернява, Прямо на пол села — и Ну давай глядеть на славу Красоты — и мощь любви. Вы, отцовские этюды, — Как вас нюхала она, Краски жара и остуды, Кадмий, злато, белизна! Ледокол во льдах Вайгача. И Венеру, где Амур Держит зеркало… И плача Старой матери прищур. И негодную картонку, Глде, лияся, как вино, Во метель плыла девчонка Сквозь отверстое окно… И медведицу с дитятей: Мать мертва, остался вой Медвежонка… И Распятье С подожженной головой. Спал художник. А цыганка Все глядела. Все ждала. Уложила на лежанку Сына. Снова подожгла Синие огни поленьев. Разогрела кипятку. Жизнь текла без промедленья — Тьмой, сужденной на веку. Он запомнил только имя: — Ольга!.. — гул… …сырой подвал…. Поздно. Пальцами моими Ты ее поцеловал.