Но тишина царила недолго. Сперва жена шепотом просила повлиять на Ладу, чтоб она не увлекалась негром, «а то при ее шалом характере недалеко и до беды».

Ивана Васильевича это развеселило.

— Ты отсталый элемент, Ольга. Надо крепить международные связи.

— А ты старый дурень, — рассердилась Ольга Устиновна, увидев, что муж смеется над ней.

Но сердиться она не умела и через минуту стала с наивной хитростью уговаривать, чтоб он сходил к кому-нибудь из старых друзей, по-прежнему занимавших высокое положение.

— Такие перемены. Неужто тебе не интересно узнать, что там думают?

— Нет, не интересно… Что думает — не каждый скажет. А что каждый из них скажет, это я знаю наперед.

— Иван, ты губишь себя.

— Гублю.

— Ты замуровываешь себя в четырех стенах.

— Замуровываю.

Она трагически застонала:

— О, если бы кто-нибудь знал, как ты играешь на моих нервах. От тебя переняла и Лада… Два тирана!

Густые, поседевшие брови его сошлись над переносицей, резче стали морщины под глазами и у рта. Глубоко вдохнул и задержал воздух. Обидели слова жены. Однако перемог обиду. Спросил с болью, ласково, шепотом:

— Я тиранил тебя, Оля?

Жена приблизилась, положила руку ему на голову, на волосы, которые всегда казались ей жесткими, потому что он коротко стригся — под бокс. Но когда-то они были черные, как вороново крыло, а теперь, хотя и не очень еще поседели, как будто выцвели. «И, кажется, помягчели», — подумала она. Сказала:

— Тиранят дети. Они эгоисты. И ты. Ты стал, как маленький.

— Я — пенсионер.

— Иван!

— У тебя что-то горит на кухне!..

Потом Иван Васильевич задремал. Больше всего его пугала такая внезапная дремота. Чаще, чем что другое, она напоминала о приближении старости, о вынужденном бездействии. Раньше он мог работать двое суток без сна, без отдыха и не помнит, чтоб хоть раз уснул за рабочим столом, в кресле. Разбудил крик Лады и Стасика. Понял, что пришли зять и старшая дочка. Лада протестовала против их раннего прихода: завтра ей надо измерять энергию гамма-квантов. Голоса Майи не слыхать. Ее голоса никогда не слышно. Она добивается своего молчанием и слезами. На мать это действует вернее, чем Ладин крик.

Звучит солидный басок зятя. Все трое наступают на Ладу, как всегда обвиняя ее во всех смертных грехах: эгоизме, истеричности и так далее. Бедная девочка! При нечеловеческом напряжении ума, которое требуется, чтоб познать тайны всех этих нуклонов и антинуклонов, позитронов и мезонов, ей приходится тратить поистине ядерную энергию, чтоб организовать тишину. Наверху скачет соседский сын так, что звенит посуда в серванте, за стеной без конца бренчит пианино, за другой стеной плачет ребенок. И это в добротном старом доме, жильцам которого завидуют. А как можно изучать атомную теорию или писать стихи в тех «гармониках», которые стали строить в микрорайонах?

Зять вошел, не постучавшись. Поздоровался, будто милость оказал:

— Добрый день, Иван Васильевич.

— Добрый день, отроче Геннадиус, сын Филиппов.

Зять хохотнул над этой новой формой обращения к нему. Весело, но с ноткой этакого снисходительного превосходства: мол, давай, давай, чуди, старый хрыч, больше тебе нечем заниматься. Со стола, из-под носа Ивана Васильевича, сгреб все газеты.

— Есть «Неделька»? Надо взять почитать.

Надо взять — и никаких гвоздей, не попросит, не осведомится: а прочитал ли эту. «Недельку» сам хозяин? Такая бесцеремонность уже не трогала. Раньше когда-то возмущался. Зять, когда жил здесь, с ними, так же лазил по книжным шкафам, не стеснялся заглянуть и в ящик стола, если Иван Васильевич забывал запереть его на ключ. Мог без стука зайти даже в спальню ночью, чтобы спросить, где сегодняшняя «Комсомольская правда» или в каком году умер Плеханов.

Несколько раз Иван Васильевич взрывался — выдавал «на высоких нотах» и ему, Геннадию, и Майе, и доброй теще, которая дрожала, как бы, упаси бог, не обидеть дорогого зятька. Постепенно выработался некий иммунитет: научился не только сдерживать возмущение, но тушить его в самом зародыше. А вот удивляться не перестал. Прямо поражала необыкновенная способность этого человека — их зятя — не усваивать самых простых, элементарных правил культурного поведения.

Иван Васильевич при всем своем богатом опыте никак не мог понять — почему это? Не дурак же парень. Безусловно хитер. Женился, верно, по расчету. Однако нельзя сказать, что так уж надеялся на положение тестя. За то, что, работая слесарем в гараже, учился на вечернем отделении института и пускай посредственно, но без единого провала сдавал все экзамены, Иван Васильевич прощал ему все. И после своих срывов казнил себя и просил прощения — не у зятя! — у жены, потому что с Геннадия «как с гуся вода». А Ольга плакала после мужниных вспышек.

Но вот уже два года, как Геннадий — инженер, начальник участка на автозаводе. Не без его, Антонюка, помощи получил квартиру, однокомнатную, но отдельную и в хорошем районе. Спасибо за это, как и за многое другое, Иван Васильевич от него, конечно, не услышал. Более того, зять вел себя так, как будто его обманули и не отдают обещанного. Претензий он, правда, никаких не высказывал, — это была, пожалуй, единственная примета его культуры, однако брать не стеснялся; явно под его влиянием и Майя становилась по-кулацки жадной.

Когда у них на новоселье, среди множества вещей, совершенно ненужных молодым людям в маленькой квартирке, Иван Васильевич увидел и халат, который ему подарили узбеки, то это так его развеселило, что он, подвыпив, весь вечер хохотал, на удивление своим и гостям. Ольга Устиновна только дома узнала причину его веселья, когда он стал допытываться: «Нет, ты скажи мне, пожалуйста, а халат… халат узбекский им на что?» Но и это Иван Васильевич умел понять и простить. В зяте сильна крестьянская психология, правда — не народная, естественная, а извращенная, изуродованная городом и далеко не лучшими личными качествами.