Из переулка опрометью выбежал мальчишка – картуз набекрень, пальтишко расстегнуто, длинный ремень почтовой сумки перекрутился жгутом.

– «Полицейский вестник», – пискнул он у Баклавского за спиной. – Купите газету, дяденька! «Леди Герда» прямой наводкой засадила по любековскому сухогрузу, представляете? Берите, тут грамотно рассказано!

Баклавский нашарил в кармане монетку и получил взамен серый мятый листок со строгой каракатицей на шапке. Дернул дверь, шагнул в парадное. А потом в левом глазу потемнело, и Баклавский, едва не уронив тяжелый пакет, привалился боком к косяку. Пытаясь заморозить боль, он прижался щекой к масляным разводам жирной, заросшей мертвой паутиной стены.

В октябре не бывает гроз.

Тварь… Я найду тебя, слышишь? Из-за твоих игр расстреляли моих людей… Иглесиас, Варма, Ханукян, Шевский. И Май. Как полсердца прочь. Май. Как сказать Кноб Хуну? Чангу? Только доделать то, что начато. Размотать эту гнилую, пахнущую трупами нитку. Круг сузился, дорогой незнакомый враг, и я уже иду за тобой! Только передохну…

Баклавский опустился на ступени. То ли на минуту, то ли на час. Кто-то прошел мимо, аккуратно переступив через пакет. Трубы в стене зашумели водой. Дом просыпался.

Когда боль в виске чуть утихла, Баклавский медленно поковылял вверх по лестнице. На каждом этаже из узких пыльных зеркал, встроенных в проемы напротив дверей неработающего лифта, на него глядел новый Ежи, постепенно избавляющийся от титулов, званий, роли в обществе и прочих сугубо внешних побрякушек. Последний, на шестом, оказался просто усталым мужчиной средних лет, с чуть перекошенными плечами, чтобы не так болел разорванный бок, мужчиной, обрюзгшим от бессонной ночи, обросшим ровной золотистой щетиной и не способным подмигнуть собственному отражению.

Кнопка над выцветшей табличкой «Заречная» произвела за дверью скрежещущий звон, и из глубины квартиры послышались шаги.

Энни-Нина в тяжелом шелковом халате ничуть не походила на плетельщицу. Заплаканные глаза смотрели близоруко и беззащитно. Баклавский молча протянул ей открытую ладонь, на которой лежал обрывок шпагата. Нина так же молча посмотрела ему в глаза, потом опустила взгляд к ладони и снова посмотрела в лицо. Было в ней что-то странное, шальное, непонятное.

– Я пришел поблагодарить вас, Нина, – голос неожиданно подвел, выдав курьезный фальцет. Баклавский откашлялся. – Здесь яблоки…

– Яблоки? – Нина сделала два шага назад, полуприглашая его войти. – Как странно! Здесь – вы… И яблоки…

Баклавский перешагнул порог. Тусклый и резкий свет дуговой лампы драпировал коридор причудливыми тенями. Половина лица Нины пряталась в темноте, черно-белая театральная маска.

– Я поняла еще в театре, что творится что-то страшное. Поняла, когда увидела вас, – медленно проговаривая слова, сказала она. – Макс только отшучивался, когда я спрашивала, к чему эти переодевания. Но он не тот человек, чтобы тратить время на безобидные розыгрыши. А потом я увидела, как вы верите всему, что я говорю… Это было ужасно…

Она потянулась мимо него, чтобы закрыть дверь, и ощущение ее близости вызвало у Баклавского крупную дрожь.

– Когда он отправил меня домой, а сам умчался неизвестно куда, я хотела сразу найти вас… Простите меня…

Нина отступала, а Баклавский шел за ней следом. Они миновали длинный неосвещенный коридор и оказались в комнате с большим круглым столом под лампой с зеленым абажуром посередине, кроватью, видимо в спешке прикрытой покрывалом, старинным секретером в дальнем углу и широкой прикроватной тумбочкой.

– Вечером был спектакль, я едва сыграла. Ночью пришли из уголовной. Искали Макса. А потом я поняла, что опоздала и вы мертвы…

– Отчего же… – сказал Баклавский, не в силах оторвать взгляда от стоящей на тумбочке ржавой терки, красивой черной пиалы, кувшина с молоком и блюдечка с крупными ярко-голубыми горошинами. – Отчего же сразу хоронить?..

– Так мне об этом с улицы кричат. Кричат, ты убила человека. И мне нечего им ответить. Инспектор Баклавский пытался провести судно без сигнальных огней мимо кораблей заграждения. – Нина закрыла лицо руками. – А я даже не знаю, зачем изображала в «Ла Гвардиа» плетельщицу и почему Максу это было нужно, но он плохой человек, а вы хороший, и вы умерли, и значит, это я виновата…

Наконец она заметила, куда смотрит Баклавский. Хлюпнула носом.

– Конфискуете? – спросила саркастически, резко, ощетиниваясь еще до того, как он скажет хоть слово.

Баклавский тяжело опустился на край кровати, отставил в сторону пакет со снедью и взял с блюдечка двумя пальцами продолговатый сомский боб. Сине-голубые прожилки, глянцевый муаровый узор. Вот так всегда – как ни конопать дырки, а контрабанда свою лазейку находит. В вечной борьбе защиты и нападения второе, как обычно, на шаг впереди.