(Ибо после смерти Роберта Македонского титул и герцогство перешли к его падчерице Эстефании.)

Увы! Подобно тому, как все солдаты разными средствами выполняют одну и ту же задачу — колят, рубят, прорываются, убивают, забрасывают камнями, пускают стрелы и держат щиты, иначе говоря, убивают противника, — буквы в письме Эстефании, складываясь в многоразличные слова, служили одной-единственной цели: выразить ее бесконечную любовь к Диафебу. И ни о чем более они не сообщали.

— Где посланец? — спросил севастократор, опуская руку с письмом.

Диафеб осторожно отобрал у него письмо:

— Я позову его.

Человек императора явился вскоре и встал на колени перед ложем Тиранта.

— Мне жаль видеть вашу милость в таком печальном состоянии, — выговорил он, целуя руку Тиранта. — Все турки дрожат при одном только звуке вашего имени. Говорят, что в Византии появился франк, который не проиграл ни одного сражения.

— Да, — сказал Тирант рассеянно. — Что император?

— Бесконечно счастлив.

— А ее высочество принцесса?

— Она тревожится за жизнь вашей милости.

Тирант отвернулся и некоторое время молчал, пытаясь совладать с волнением. А тот человек добавил:

— Каких только подвигов не совершила прекрасная Кармезина! Не далее как вчера, облачившись в доспехи, она смело вошла в лагерь турок и пленила там одного из врагов. Клянусь спасением души, она схватила его за волосы и притащила к нам, а мы связали его руки и доставили в замок Малвеи, так что ваша милость сможет увидеть его при первой же возможности.

— Да? — сказал Тирант. — Боже, это ведь было опасно!

— На войне нет безопасных мест, — ответил слуга. — Пленник Кармезины находится под особой охраной. Полагаю, принцесса собирается подарить его вашей милости.

— Такой дар трудно переоценить, — сказал Тирант.

И приказал Диафебу немедленно седлать коня и отправляться в замок Малвеи.

— Я хочу, чтобы император, его достойнейшая дочь и все остальные узнали о случившемся из ваших собственных уст, — добавил Тирант Белый, — и берегитесь, если я узнаю, что вы солгали! Потому что ваши уши, брат, находятся в полном моем распоряжении, и я имею право отрезать их, когда мне заблагорассудится!

— Мои уши? — поразился Диафеб и воззрился на брата с искренним недоумением. — Вы намерены отрезать мои уши?

— Возможно, — сказал Тирант.

— И полагаете, будто я не стану сопротивляться этому?

— Может быть, и станете.

— Но я ведь имею законное право отстаивать мои уши, — продолжал Диафеб со вполне понятной горячностью, — поскольку они составляют часть моей прекрасной наружности и я закладываю за них некоторые из моих локонов.

— С недавних пор ваши уши — в полной моей власти, — произнес Тирант твердо. — Когда я приказывал вам сидеть в засаде, вы поклялись ими, а потом нарушили клятву.

Диафеб пригорюнился, вынужденный признать правоту кузена.

— Ступайте же, — велел ему Тирант. — Мое самое горячее желание — спасти императора и его дочь от боли неведения, в котором они пребывают.

— И Эстефанию, — присовокупил Диафеб.

— Это уж как вам угодно, — сказал Тирант.

О прибытии Диафеба стало известно, едва лишь он спрыгнул с коня. Не переменив одежды, сеньор Мунтальский сразу проследовал к императору, и вскорости туда же явились все дамы во главе с принцессой, которая вела с собой пленного арапчонка, разодетого в хорошенький кафтан красного цвета и пышные белые штаны; арапчонок был бос; принцесса держала золотую цепочку, которая крепилась к поясу пленника. Желая подчеркнуть свою принадлежность к воинской касте, принцесса оставила себе свой шлем с золотой короной; вся прочая одежда на ней была обыкновенной, пристойной для девицы из императорского дома.

Диафеб поцеловал руку императора, а затем перецеловал всех девиц без исключения, и последней он поцеловал Эстефанию. Герцогиня Македонская слишком настрадалась из-за предположения о том, что Диафеб, возможно, погиб, поэтому не могла больше скрывать своей страсти. Она держалась из последних сил и то и дело принималась плакать. Тогда Кармезина поднимала руку, как бы для того, чтобы поправить шлем, но на самом деле — дабы закрывать своим рукавом от посторонних взоров лицо Эстефании.

Когда Диафеб завершил повествование, Кармезина спросила: