Второго января, к вечеру, мы благополучно прибыли в Собычин. И сразу я закрутился в командирских делах. Замельтешила карусель встреч. Чтобы не оторваться от главного, решил прежде всего потолковать с начальником штаба Васей Войцеховичем. Он один пока должен был знать задачу во всей ее полноте.

— Не больше недели на подготовку… Немедленно давай займемся каждым батальоном. Распределяй оружие, боеприпасы.

— Самое сложное положение с транспортом, — задумчиво сказал Войцехович. — Не ожидали мы выхода в новый рейд.

— Придется, Вася, придержать твоих волов. До Горыни дотянем на них? А там уже добудем лошадок.

— Вообще–то, выход правильный. Но…

Войцехович замялся, и по озабоченному его лицу я заметил, что не один транспорт беспокоит начштаба. За время выхода из Карпат, прошагав вместе без малого тысячу километров, мы научились понимать один другого с полуслова.

— Что же еще? Говори!

— Уполномоченный, — процедил сквозь зубы начштаба и выругался. Это случалось с ним редко. — Черт его принес к нам перед самым рейдом.

— Это который?

— Да тот самый, полковник Соколенко–Мартынчук.

— Ба! Неужели тот самый? — Я о нем уже и позабыл. Ходил он в оперативных начальниках. Может быть, и знал военное ремесло, но во взаимоотношениях его с партизанскими командирами всегда веяло какой–то фальшью. То лебезил, то бравировал, разыгрывая из себя лихого «братишку», что явно устарело и совсем «не работало» в года Отечественной войны. И охотно создавал «дела», раздувая мелкие промахи или ковыряясь в не очень устроенной личной жизни партизанских командиров.

Как–то еще перед походом на Карпаты зашел о нем разговор.

— Що ты от него хочешь? Может, у него натура такая? — сказал тогда начштаба Базьша.

— Нет, тут совсем другое — зависть. Аж пищит, но лезет в генералы, — засмеялся Михаил Иванович Павловский, наш бессменный помпохоз.

— А что вы думаете? — вмешался в разговор комиссар, сам кадровый военный. — Многие из его бывших подчиненных уже в генералах ходят. А он как начал войну полковником, так и остался им по сей день.

— Многие из наших партизанских командиров и не кадровые, а в генералы вышли, — заметил кто–то.

— Конечно. Вот и войдите по–человечески в положение этого Соколенко–Мартынчука, — засмеялся комиссар. — Поймите психологию…

— Злодейка–судьба явно подшутила над полковником, — засмеялся Базыма.

— Что судьба?.. Языкастые штабные острословы злее судьбы подшучивают, — ухмыльнулся Павловский.

— Насчет генеральской папахи? — спросил Войцехович.

— Папаха еще так–сяк. А хлопцы толкуют, що трусики Мартынчуковы видели… з лампасами.

…Сейчас, сидя с Войцеховичем, мы невольно вспомнили этот разговор.

— И стал этот уполномоченный ориентировать всех партизан на то, что для нас война кончилась, — жаловался Войцехович. — Вот только подвинется правое крыло Первого Украинского фронта километров полсотни, и вам, говорит, можно будет прямо походным маршем на Киев курс держать. На партизанских тачанках и телегах так, мол, и двигайте.

«Черт его знает, что за человек этот Соколенко–Мартынчук?» — подумал я. А начальник штаба тем временем продолжал свой доклад:

— Ничего удивительного и нет в том, что у какой–то части личного состава после этих прогнозов полковника появились демобилизационные настроения. В особенности среди стариков ветеранов. Они ведь в тылу врага чуть ли не с первого дня войны: горя–то хлебанули.

— Соколенко–Мартынчук высказывался официально? — перебил я начальника штаба. — А то сразу можно дать шифровку генералу Строкачу.

— Да в том–то и дело, что неофициально. Но от этого нам не легче. У него особая манера говорить: сказано будто в шутку, а слух пошел.

— Ох, слухи, слухи… Сколько от них бед на войне!

Посоветовавшись, решили: не будем особенно задерживать у себя стариков, многим из них действительно надо отдохнуть, а вот в отношении молодежи займем твердую линию, чтобы люди поняли — война для них еще не окончена.

— Вот так–то, — вздохнул Вася, — пришлют одного лопуха в трусах с лампасами, заварит он кашу, а мы расхлебывай… Эх, был бы комиссар…