Посмотрим!

Твой H-с.

2-го июля.

Я не могу оставаться здесь долее… Я должен ехать туда. Чем бы ни кончилось волнение умов, – я должен быть там, куда зовет меня все родное. Я сказал сегодня Ревекке, что уеду в Крит и пойду в охотники, если будет война. В первый раз я увидал ее в волнении. Она побледнела и спросила:

– Ты шутишь?

Я сам был взволнован, не отвечал ей ни слова и ушел домой.

Вчера Ревекка утром прислала мне записку и звала прийти скорей, пока мужа нет дома.

– Я не спала всю ночь, – сказала она мне. – Я тебя люблю. Если хочешь, я окрещусь и оставлю мужа. Только не уезжай отсюда.

Она подвела меня к комоду и вынула оттуда кучу бриллиантов.

– Это все мое, – сказала она. – Дом этот также мой. Есть у меня и деньги. Все это будет твое. Ты можешь служить на русской или греческой службе: будешь консулом, будешь, быть может, посланником. Ты мне говорил, что я создана для света. Не знаю, быть может, любовь тебя ослепила; но я знаю одно, что я никогда не заставлю тебя краснеть за себя. Вот мои последние слова! – прибавила она, краснея, и заплакала.

Я просил ее дать мне обдумать хоть два дня.

Вот уже третий день, друг мой, и я решился ехать… Никто из родных моих не знает, какую сокровенную жертву принесу я родине! Ты один ее узнаешь и поймешь.

Твой H-с.

Халеппа, 30-го июля 1866 года.

Итак, друг мой, я опять в семье; в той же семье, в том же доме, – в Халеппе нашей. Те же добрые соседи наши, те же красавцы юноши, те же старики почтенные, те же девушки милые. Так же, как и два года тому назад, плещет море наше в берега; все зелено; цикады оглушают меня пением своим. Но в воздухе нечто иное, нечто высшее… Гроза близка… Представители наших восставших округов разошлись. Они ждут ответа от султана. Уже тысячи критян под оружием. Третьего дня мой старший брат поклонился отцу и матери, прося благословить его… Когда бы ты видел наших критян, друг мой! Брат не плакал; не плакали и мы… Казалось, не на смерть, а на пышный брак отпускали его!

Прощай. Увидимся ли мы когда-нибудь?

Август.

Ты уже знаешь все, весть разнеслась повсюду, и оружие грянуло в наших горах… Прочти! о, прочти ты благородное воззвание к державам, которое, готовясь к ужасам битв, обнародовали мы! Ты увидишь, каков наш грек в бою… О, родина моя… Когда бы ты видел наших юношей… Когда бы ты видел, как я видел на днях двух братьев-отроков, вскормленных нашим священником. Прекрасные как ангелы, эти два мальчика-сироты пели в нашей скромной церкви. Им еще нет 17 лет, а они уже приняли благословение духовного отца своего и надели оружие… Сегодня мы простились с ними!

Август.

Кровь наша льется, но недаром! Турки бегут везде… Вчера была битва на горах у Проснеро. Я видел издали, как бежали турки, я видел дым ружей в кустах, видел, как наши львами ворвались в турецкий лагерь.

Утром я встал вне себя и ходил по террасе. Отец ехал в город. Я сказал ему, что не могу больше сносить мое позорное бездействие.

– Подожди, Йоргаки, в горах тяжко непривычному: настанут скоро холода, и северный ветер будет дуть, и снег будет падать. Останься при нас с матерью. Ты человек не боевой.

Не скажи отец последних слов, я бы остался, мне кажется. Но в этих словах я прочел ужасный укор, хуже которого нет для мужчины. Я вспомнил сестру, вспомнил стыд свой… И едва уехал отец, я пошел к одному молодому соседу-столяру, который только что женился на богатой красавице из Рефимно. Я знал, что он задумал расстаться с женой и бежать в горы. Мы условились. Завтра нас не будет в Халеппе. Прощай, быть может, навсегда!..

Один Розенцвейг будет знать о моем намерении. Родные пусть узнают, когда моя рука уже обагрится вражьею кровью! Пусть скажут: «Мы ошиблись в Йоргаки, он наш».

Еще два последние слова. С Розенцвейгом мы простились. Он уже не встает с постели, дни его сочтены.

– Вот моя битва, вот моя кровь, – сказал он, показывая мне окровавленный платок. – Вам, – продолжал он, – вам дай Бог жить долго и украсить вашею деятельностью освобожденную отчизну. Я говорю вам: вы будете свободны… Но, если моя молитва может быть услышана, я молю Бога об одном, молю, чтоб Он сохранил вашу родину и после освобождения в той изящной и величавой простоте, в которой Он сподобил нас с вами еще застать ее! Когда бы не рак европеизма…

Он не кончил, махнул рукой, и мы простились.

Твой H-с.

Сфакия, сентябрь.

Пишу тебе карандашом, на изломанном столе. Пароход наш «Аркадий» свезет его в Афины.

Мной все довольны здесь: я выношу ходьбу по камням лучше многих. Уже на долю моего ружья пало пятеро врагов; я еще не ранен. Зимвракаки думает уже поручить мне небольшой отряд. Дядя Яни, и тот уже помирился со мной.

– Э! – говорит он, – Йоргаки! Когда ты капитаном будешь, я под твое начальство пойду. Не послушаюсь, хвати меня по голове кулаком, как следует, либо рукоятью ножа. А я поклонюсь тебе и скажу: «простите, господин капитан! Молодым для науки!»