— Да ты наконец толком скажешь, что с сыном? — взмолилась Надя.

Гончар провел ладонью по лицу. Оно горело, как в приступе лихорадки. Глухо сказал:

— Не торопись, все узнаешь!..

Капитан и помполит встали и собрались уходить.

— Надя, зайдите ко мне завтра с утра, — сказал Серов.

— Вместе все обсудим и решим, — добавил помполит. — Отдельная квартира из двух комнат вам очень нужна.

И они вышли.

Наступила какая-то гнетущая тишина, даже слышно было, как во дворе соседка рубила дрова; топор жалобно звенел, и этот звук западал в душу Кости, дурманил его. Он сидел молча, не двигаясь, не решаясь взглянуть на жену; он не видел ее, но чувствовал, что она рядом, видно, ждала, когда он заговорит. А Костя упрямо молчал, его угнетала тишина, и он не знал, с чего начать разговор. Наконец он поднял голову и взглянул на жену. Она сидела на диване неподвижно, как изваяние, дышала глубоко и не глядела в его сторону. Лицо — серое, безмятежное, как море после шторма. Ему вдруг стало жаль ее, хотелось подойти к ней, ласково обнять и сказать: «Надюша, зорька моя, и чего ты мне душу рвешь? Я же люблю тебя...» Но он раздумал. «Чего я полезу к ней с извинениями? Это она должна извиниться передо мной. Мне бы давно бежать на корабль, потому что я опаздываю, да не бегу, ибо на сердце пружина какая-то разладилась, стучит, трясется оно, а боль по всему телу. А ей что? Ей, видно, этого не понять. Сына родила, а дома его нет, сидишь по вечерам как краб в своей норе. А что, разве меня кто лишил семейного уюта да счастья? Вон жена командира тоже родила малыша, у нее тоже есть бабушка, но Скляров не позволил малыша увезти... Нет, сына я заберу...»

— Ну, я жду, когда скажешь о сыне, — первой нарушила жена затянувшееся молчание.

«Все еще злится на меня, — подумал Костя. — А разве я заварил кашу? Нет, голубка бескрылая, ты заварила кашу».

— У меня был Каштанов, — глухо заговорил Костя. — Матери сделали операцию, она все еще в больнице, а Олег наш у них... Ты слышишь?

— Не глухая, — отозвалась жена, и Костя уловил в ее голосе раздражение, и обидно ему стало, закипело на душе, и он, не желая больше сдерживать себя, грубо сказал:

— Ты должна уйти на берег.

— Да? — усмехнулась она, тряхнув волосами. — А еще что?

Костя закусил губу, чтобы не выругаться.

— А еще мы должны забрать сына к себе... И немедленно. — Он полез в карман, достал платок, вытер потное лицо. — Я собрался ехать за Олегом, командир разрешил, но теперь, видно, не отпустят меня.

— Почему? — голос у нее прозвучал мягко, и Костя немного ободрился.

— Уже скоро час ночи, а меня уволили до ноля часов, — грустно сказал Костя. — За такое дело по головке не гладят.

Она усмехнулась:

— Скажи, что мне плохо было, приступ, мол, сердечный. Что, не поверят?

— Может, и поверят, но я на это не пойду. Обманывать командира — значит совесть свою марать.

Она опять усмехнулась:

— Ишь, какой ты чистенький. А то забыл, как я после родов металась в кровати, огнем вся горела, врач полагал, что умру я. А ты так и не пришел.

Его больно укололи ее слова — ведь знает же, что был он в далеком океане.

— Как понять это? — спросил Костя.

— А так, что черствый ты, как тот сухарь, — она встала, сходила на кухню, попила воды и стала перед зеркалом расчесываться.

— Пора мне на корабль, — тихо сказал Костя, поднимаясь.

Он ожидал, что она, как это бывало раньше, подойдет к нему, обнимет и ласково скажет: «Побереги себя в море, оно дикое и разгульное». Но ничего этого она не сказала, даже не подошла к нему.

— Ты что, глухая? — сердясь, спросил он. — Я ухожу...

— А как же сын? — вдруг спросила она.

Костя сказал, что «Горбуша» будет стоять в гавани еще недели две и она успеет съездить в село.

— Да? — она усмехнулась. — Нет уж, голубок мой, сам поезжай, а я утром иду на судно. Квартиру из двух комнат не хочу потерять. Хватит ютиться в этой клетушке.

У Кости от обиды лицо перекосилось.

— А ты злая... Кажется, я ошибся в тебе. Ладно, живи тут как знаешь...

И он, резко хлопнув дверью, вышел.

Какое-то мгновение она стояла у зеркала растерянная, сбитая с толку, но потом выскочила на крыльцо, окликнула мужа, но во дворе его уже не было. Тихо кругом. Лишь темное небо холодно блестело звездами да в заливе перекликались сонные чайки.

«Так тебе и надо, гордая ты и вредная, до чего довела мужа», — сказала она себе и упала на диван.

Она плакала. Громко, надрывно, хотя сама ненавидела слезы. Но сейчас в них она находила облегчение.

Тяжело сложилась у Нади жизнь. Отец, воевавший где-то на фронте, пропал без вести, когда ей был год. А после войны умерла мать.

Не сразу зарубцевалось торе. Надя плавала на сейнере, ее избрали комсоргом. Однажды повстречался ей Костя Гончар — статный, добрый военный моряк... Сквозь слезы, будто наяву, увидела тот памятный день. Они взобрались на скалу. Солнце щедро заливало землю лучами. Ветер крутил волны, бросал на берег ноздреватую пену. Она спросила:

— Скажи, а чайки кричат перед смертью? Лебеди — не поют, а как чайки?

Гончар дрожащей рукой привлек ее к себе. Зардевшись, она шепнула:

— Ты... Ты любишь?

— Спрашиваешь, да? Эх, Надюша, зорька моя... Может, сгорел я душой. Ты-то, любишь?

У нее закружилась голова, и, не помня себя, она стала его целовать...

А теперь Надя задыхалась от слез. Она пришла в себя, когда за дверью услышала голос соседки.

— Костя-то, дома?

Утирая кончиком косынки лицо, Надя отозвалась: