Шрифт:
– Было мне виденье и голос от твоего батюшки. Велел он рыбака к себе прислать, чтобы окуньков ему на ушицу наловил.
Согласилась Светлянка. Рыбак с похмелья во дворце мучился. Холуи схватили его, завернули в сети и поволокли на реку. Сгребли на берегу деревьев пребольшую кучу, рыбака взвалили, сучьями забросали да и зажгли, чтобы душа его с дымом на небо летела. Рыбак унюхал – паленым пахнет, сразу очухался и думает: «Жить тошно, да и умирать не находка». Выпутался из сетей, в дыму потихоньку к воде сполз и уплыл на остров. Мудрецы-думщики обрадовались, что избавились от него и опять за свое, начали царством ворочать.
Живут.
Прошло сколько-то время, подъявился рыбак как ни в чем не бывало – и прямо к царевне.
– Так и так... Близко ли, далёко ли, долго ли, коротко ли, низко ли, высоко ли, а побывал я у твоего батюшки и рыбки ему наловил, насолил.
– О чем он с тобой побеседовал? – спрашивает дочь.
– О чем ему со мной, дураком, беседовать? – отвечает рыбак. – Просил он для умной беседы всех мудрецов-думщиков той же дорогой к нему прислать.
Мудрецы – круть-верть, туда-сюда, не тут-то было. По приказанью царевны, свалили их всех на кострище и сожгли [70/71] под барабанный бой. Рыбак не будь дурен, царевну на себе оженил и сам царем стал. Весь народ возрадовался. На целый год пошло у них пированье. И я там был, вино и мед пил, украл царев шлык, в подворотню – шмыг, и поминай как звали...»
Отгремела весна
отсверкала красна.
Кама вбралась в берега, загустели леса, в лесах – калина, малина и дикое вишенье, хоть косой коси.
Заря зорю встречала.
В лесах тосковала кукушка, на перекатах судак бил малька, и по ночам – в грозы – над омутами, как свиньи, плескались сомы.
Крепко спится под шум ветра, под плеск волны.
Шли своей силою на веслах и на шестах, и бечевою, подпрягая в лямки набранных по пути татар и чувашей, бежали парусным погодьем.
Секли дожди, хлестала волна.
Полон дикого своеволья и напористой силы, Ярмак не щадил ни своих, ни чужих костей и – гнал. Вставал он раньше всех, наскоро молился на закопченную складную икону и тормошил караванного:
– Поплыли!
Караванный поднимал куренных старшин:
– Поплыли!
Куренные старшины будили людей:
– Поплыли!.. Поплыли!..
Подымались лохматые, рваные, с запухшими от комариных укусов рожами, крестились на алевший восток, обжигаясь хлебали заранее сваренную кухарями ушицу и, на ходу дожевывая обмусоленные овсяные лепешки, валились к стругам.
– Поплыли!
– Водопёх, выбирай бросовую, толкайся!
– Загребные, на весла!
Струги гуськом пробирались вдоль бережка.
– Ох, братцы, спал я нынче, – клюй ворона глаз – и носом бы не повел.
– Всех нас атаман примучил, ребро за ребро заходит.
– Торопыга.
– Крутенек батюшка, да пререкаться-то с ним не приходится.
– Терпи, кость, плывешь в гости.
– Вестимо, на то и гульба...
– Горе наше тут гуляет..
В самую жару устраивали привал. Наскоро пожевав чего придется, расползались в кусты и, укутав головы в тряпье, отдыхали. В полуденной тишине сонно бормотал ручей, перебирая [71/72] обмытые камни. Склонившись над ручьем, как завороженные дремали ивы.