Отвальный пир

день и ночь утиху нет.

После всего перед церковью пили прощальный ковш вина и с песнями двинулись к стругам.

Старый солевар Макарка, провожая слезящимся взглядом подбритые казачьи затылки, с завистью сказал:

– Гулевой народ, пришли с песней и ушли с песней... Эх, кабы мне да годков поменьше!

Казаки, крестясь, отплыли.

Народ, чтоб погладить гулебщикам дорожку, доканчивал на площади недопитое винцо...

Вдали замирал многой песни гул...

24

Плыли.

25

Суров Урал в кряжах лесов.

С тяжким стоном и ревом метались речки, сдавленные горами. Водопад висел над кипящей пучиною. В горах паслись племена мирных озер, в камень закованных. По утрам на тихой воде озера солнце прядало будто саженное серебряное веретено на [95/96] синем блюде. До облак взлетала широкогрудая, обросшая мхом скала. С утесов шумные свергались потоки...

Тайга темна

берега пусты

места немы.

Чусовая металась в камнях, как щука в сетке. По реке рубцом вилась струя толщиною в руку. Клубилась и шумела мутная вода на каменных переборах.

Плыли, претерпевая многие трудности и боря их, – не в обычае было от затей своих отступаться.

Жили дружной артелью: не мимо говорит пословица – «Нужда и кошку с собакой дружит».

Без конца дивовались и смеялись над строгановскими людьми. Сядут лапотники сообща щи варить – хлёбово заодно, а свой кусок мяса каждый спускал в котел на своем лычке да, мало уварив, сам и съедал. Зипуны на них были столь толсты, что когда намокали от дождя, то под тяжестью их мужики не могли идти; портки и рубахи были столь крепкой дерюжины, что – повисни на сучке – и будешь висеть, пока высохнешь.

С Чусовой, по сказкам вожей, свернули в Серебрянку.

Подымались по Серебрянке с превеликим трудом, – речка та крута и резва, как огонь, стремит меж высоких гор. Тяжелые суда покинули, пошли на легких, но скоро и легким ходу не стало.

Тогда с берега на берег парусами принялись запруживать узкое русло, оттого вода в речке поднималась: так-то продвигались, пока было можно.

В верховьях Серебрянки срубили Кокуй-городок, порыли землянки и зазимовали.

Ударила зима, взыграла погодушка.

Мороз гулко рвал нагие скалы. В тихом сне стояли леса. Под вой вьюги крепко спалось медведю в берлоге.

Бездыханна лежала река.

Затомились гулебщики, в сырых норах сидючи, заедали их вши, гнула лихорадка.

– Эх-ха-ха!..

– Не стони, друг милый, а закручинишься – в первом бою тебя могилою придавит.

Скучали без баб да от безделья. Все помыслы – в бабу. И разговоры и сны полны бабами. Манила весна, бредили близкой наживою. Самые беспокойные, не считая вёрсты, налегке бегали в остяцкие и вогульские становища – забирали мясо медвежье, мясо лосино, рыбу вяленую и мороженую, забирали всю рухлядь, все пожитки, и собак сводили, и оленей угоняли, и все, что можно было увезти, увозили – до штанов и шуб, а вогулич и остяков оставляли в юртах нагих и голодных. [96/97]