Он стоял рядом с Джейн на узком тротуаре, встревоженно и неуверенно на нее глядя. Потом прошептал ее имя и коснулся своей рукой ее руки - осторожно, словно открытой раны.

Она быстро опустила руки, подхватила сползавшую с плеч белую шаль и, стиснув пальцы, скрепила ее на груди.

– Скажи мне, Лаф. Скажи честно: ты действительно считаешь, что имеешь право делать то, что тебе хочется?

Помолчав, он сказал мягко, но очень спокойно:

– Мужчина всегда имеет право делать то, что ему хочется. Это так.

Она посмотрела на него даже с неким восхищением:

– Хотелось бы мне быть такой женщиной, которая способна с этим мириться!

– И мне бы тоже очень этого хотелось!
– воскликнул он шутливо, но в его голосе слышалось страстное желание.
– Ах, Джейни, просто скажи, чего именно хочешь ты?

– Я думаю, что самое лучшее для меня - уехать на север, домой.

– На все лето?

Она не ответила.

– Хорошо, я приеду в сентябре.

Она покачала головой.

– Я приеду в сентябре!
– повторил он.

– Нет. Я вернусь сюда сама - когда захочу! И.., если захочу!

Некоторое время они молча смотрели друг на друга; оба, казалось, были потрясены неожиданным взрывом ее гнева. Она обхватила себя руками под тонкой шелковой шалью, чтобы согреться. Легкая бахрома трепетала на ветру, несущем клочья тумана.

– Ты моя жена, и я приеду к тебе, - сказал он спокойно и твердо.

– Я не твоя жена, если для тебя жена - просто одна из принадлежащих тебе женщин!

Слова прозвучали фальшиво, точно отрепетированные заранее.

– Пойдем. Пойдем домой, Джейни. У тебя это уже превращается в идею фикс. И ты совершенно себя измучила. Пойдем. Зря мы сегодня собрались в театр. И ты, я надеюсь, не станешь устраивать мне спектакль прямо здесь?
– Его красивое молодое лицо побледнело и выглядело страшно усталым.
– Ты вся дрожишь, - сказал он и с искренней заботой обнял ее за плечи, стараясь покрепче прижать к себе, укрыть от ветра. А потом они двинулись в обратный путь по тем же улицам, по которым пришли сюда, и брели медленно, словно сросшиеся сиамские близнецы.

– Я ведь не лошадь, Лаф, - сказала она наконец, когда они прошли уже два квартала.

Он наклонился и, недоумевая, заглянул ей в лицо.

– Ты обращаешься со мной, как с Роани, когда она пугается стада коров. Успокаиваешь, говоришь всякие милые глупости, поворачиваешь домой...

– Не упрямься, Джейни.

Она промолчала.

– Я хочу обнимать тебя, защищать. Заботиться о тебе. Ты очень дорога мне и очень мне нужна! Ты - средоточие моей жизни. Но почему-то любые мои слова и поступки ты в последнее время переворачиваешь с ног на голову. У меня такое ощущение, что я уже и не могу ничего ни сделать, ни сказать так, как надо.

Он по-прежнему обнимал ее, и она чувствовала, как льнет к ней его тело, но рука его, лежавшая у нее на плече, казалась какой-то негнущейся, тяжелой, неживой..

– Мое единственное достояние - это уважение к себе, - сказала она.
– И ты в значительной степени помог мне его обрести. Ты был как бы его частью. Лучшей его частью. Я так тобой гордилась! Теперь это все в прошлом. Мне пришлось отказаться от этого. Но больше я ни от чего отказываться не намерена.

– Господи, Джейн, я в который раз уже спрашиваю: чего же ты хочешь? Скажи ради бога? Ну что мне сделать?

– Играй честно.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ты и сам знаешь, что значит играть честно.

– А разве ты сама честно играешь, сводя меня с ума своими намеками, подозрениями и обвинениями? Это твое самоуважение так проявляется?

– Салли Эджерс, - прошептала она, словно стыдясь произносить это имя.

– Что?
– довольно спокойно переспросил он и вдруг остановился. И сразу от нее отодвинулся. Потом довольно долго молчал и наконец сказал почти беззвучно:

– Я не могу с этим жить! Ты просто загнала меня своей ревностью, бесконечной слежкой, какими-то пробными, тренировочными скандалами, которые ты устраиваешь во имя своей победы надо мной. Я всегда считал, что ты достаточно великодушна.

Услышав это слово, Джейн поморщилась; ее лицо в туманном свете фонаря выглядело усталым и осунувшимся.