Кончалось лето, и Машке надо было думать о своем трудоустройстве. Мать начинала злиться – эта история ей явно не нравилась: в прислуги нанялась бесплатные, дура ты, Марья, несусветная, так и будут тебя пользовать всю жизнь. Но ничего, кроме предстоящей разлуки, не могло нарушить Машкино счастье.

В этом сезоне Альбина сказала, что съедет с дачи раньше – нужно готовиться к большой выставке за границей. А когда услышала про Машкины планы относительно трудоустройства, спокойно и деловито предложила поступить к ней секретарем. Она именно так и сказала – секретарем, подробно перечислив Машкины немалые обязанности: закупка продуктов, скромная готовка, уборка, закупка красок и холстов, оплата квартирных счетов, прачечная, химчистка et cetera. И деньги предложила за это вполне сносные. Да кто думал о деньгах? Быть с ней рядом в Москве! В ее мастерской! Общаться с ее друзьями! Участвовать в ее жизни так плотно! А главное – Машка чувствовала, что стала ей уже просто необходима. Впрочем, и сама Альбина от этого не отказывалась:

– Как я без вас, Маша, раньше жила, ума не приложу.

Переезжали в Москву в начале сентября, туго набив старенький «Опель» холстами, ящиками с красками и кистями. В Москве Машка тихо удивилась огромной квартире в старом сталинском доме, но вопросов не задавала. Машка вымыла огромное, «фонарями», окно, оттерла плиту и ванну, помогла расставить вещи. В одной из комнат была устроена мастерская. Тут впервые при свете дня Машка подробно и внимательно разглядела ее работы. И это стало еще одним потрясением.

Писала Альбина в основном в коричнево-бежевых тонах, иногда с блеклой голубизной или молочно-светлым. Сюжеты были странные – дама с кружевным зонтом и котом на плече, марионетки на тоненьких ниточках, клоун с глазами, полными слез. Но больше всего Машке понравились натюрморты – песочные лимоны, бурые гранаты, бежевый виноград, керамические, матово мерцающие блюда и кувшины… Машка сделала окончательный вывод – гений. В этом она не сомневалась.

И началось совместное существование. Приходила Машка рано, часам к восьми (не терпелось), выносила мусор, чистила на обед картошку, бежала в прачечную или на почту, бегло осматривала холодильник и шкафы – записывала, чего не хватает или что вот-вот кончится. Летела в магазин, а к двенадцати уже варила кофе и ждала, когда откроется дверь и павой выплывет Альбина, мелко зевая и закручивая в пучок свои богатые волосы. Потом они с Альбиной долго пили кофе, курили, перебрасываясь незначительными фразами, а затем Альбина уходила в мастерскую, а Машка – стирала, гладила, опять бежала теперь уже в сберкассу или на рынок, а потом, придя домой и разобрав сумки, звала Альбину обедать. Кулинар из Машки был никакой, но и Альбина была неприхотлива – ей было, в общем, все равно что есть. А потом Альбина опять шла работать, а Машка, прибравшись, дремала в кресле с книгой до той поры, пока Альбина не звала ее в мастерскую.

– Посмотри, мне нужен свежий глаз! – требовательно говорила она.

Машка долго вглядывалась, замирая сердцем, а потом обычно вздыхала:

– Потрясающе! – Слово было пошловатое, но шло оно из самых глубин неискушенной Машкиной души.

В Машкиной личной жизни ничего особенного не происходило. Вернее, не то что особенного, просто вообще ничего не происходило. Закончился вялотекущий романчик – дрянь сюжетец – с Костиком, барабанщиком самопальной группы, долговязым волосатиком в черных очочках и черных же майках. Костика в этой жизни не интересовали ни деньги, ни удовольствия, ни сама любовь. В сексе он был вял, отношения выстраивать не мог – словом, ничего ему было не надо, кроме палочек и собственно барабанов. Встречались они с Машкой раз в неделю «на флэту» у Костиковой сестры, покуривали, перебрасывались незначительными фразами и валялись на шатком сестрином диване. Там было все так же вяло, скучно и, кажется, тяготило их обоих. Потом история с Костиком разом закончилась. Машка, конечно, не опечалилась, а вот мать на Костика рассчитывала: пусть и никчемный, а кавалер – все лучше, чем ничего. А Машке-то уже к тридцати!

Гостей Альбина не любила, но все же имелся очень узкий круг людей, с которыми она общалась. Например, с семейной парой – Левушкой и Веттой. Левушка был кем-то при кинопроизводстве – не то звукорежиссером, не то монтажером, говорил про себя «мы, киношники». Ходил в твидовых пиджаках и ярких косыночках на тощей шее, видно было, кому-то подражает. Жена его Ветта была при доме и растила троих детей – тоже подвиг. Была она славная, немного заторможенная и незлобивая.

Приходили они по пятницам. Ветта приносила неизбежный «Наполеон», а Альбина начинала ворчать: дескать, опять, Ветка, с тобой жиреть начну. Выпивали бутылку хорошего «Мартеля» под Машкины бутерброды с сардинками и ветчиной и потом пили кофе с Веттиным «Наполеоном». Разговор шел обычный, житейский, блистал Левушка, ловко закручивая сюжеты из богемной жизни: кто с кем и кто где. Альбина тихо посмеивалась, Ветточка краснела, а Машка слушала раскрыв рот. Ей казалось, что она почти прикоснулась к настоящей, прекрасной, изысканной жизни, со всеми ее страстями и чудными перипетиями.

– Болтун, – бросала Альбина, когда за ними закрывалась дверь. – Болтун, но никуда от них не денешься, – вздыхала она и уходила к себе в комнату – отдыхать. С общением в этот день был явный перебор.

Как-то случилось, что Альбина уехала по делам в центр; Машка пылесосила и услышала настойчивый звонок в дверь. За дверью с какой-то коробкой стоял Левушка.

– Альбина дома? Нет? Передай ей это, тороплюсь. Хотя дай зайду, кофею выпью. Сообрази побыстрей.

Машка помчалась на кухню. Левушка медленно цедил кофе и пристально, словно в первый раз, разглядывал Машку. Она смутилась:

– Я пойду, Лев Валерьевич?

Он кивнул.

Машка ушла в спальню перебирать бельевой шкаф, но на сердце у нее почему-то было тревожно. Предчувствие ее не обмануло – Левушка вошел в спальню, плотно прикрыл за собой дверь и быстро и как-то деловито сотворил с Машкой то, что, собственно, сотворить и собирался. Машка отнекивалась вяло, но недолго. Почему? Кто бы задал ей этот вопрос? А если бы и задал, вряд ли получил бы вразумительный ответ. Левушка был нетерпелив, даже тороплив, но приговаривал какие-то нежные слова, типа «сладенькая моя», и Машка в это поверила, уговорив себя, что Левушке она нравится уже давно. А тут и случай подоспел.

Левушка ушел, а она долго лежала на широкой Альбининой кровати и говорила себе, что вот и у нее наконец-то появился настоящий любовник, завязался роман, теперь будет чем жить и о чем мечтать, ждать своего часа и трепетать наконец. Была ли она хоть чуть-чуть влюблена в Левушку? Вряд ли. Но нужна же молодой женщине хоть какая-то любовная история.

В пятницу, как всегда, пришли Левушка с Веттой и непременным «Наполеоном». Машка сбивалась с ног, суетилась, сильно накрасила глаза и томно курила, закинув ногу на ногу. Левушка вел себя как всегда – балагурил, острил, травил байки, Ветточка охала и краснела, а Альбина внимательно разглядывала Машку. Когда они ушли, бросила Машке: