Shalicka
Канун
– Настасья?! – разглядела меня в сугробе подхватившая сапожок гадальный Варвара. – Глядишь-ты, не признала – справна будешь! Чегось сочельник проморгала, да в гости не пожаловала? Ужель Малой не забегал, негодник, весточки не занес?
Занес. Да больно надо было идти, насмешницам на радость затылком стриженным светить! В глаза – сочувственные «ахи-охи«, а хребтом смешки издевательские выслушивать. К тому ж старостиной дочке повод дать своей добродетелью похвалиться – сироту обогрела, убогую пожалела – перетопчется!
Высыпавшие за ворота на разговор девки к вечерку гадальному разоделись, нарядами, загодя припасенными, тела белые потешили. Бусы деревянные крашенные в четыре ряда, косы лентами яркими затейливо перевитые. Сбились хохотушки в пеструю стайку, улыбками жемчужными сверкают.
– Хлопотно мне! – пробурчала я, выбираясь из сугроба и опять впрягаясь в санки. – У дьяка корова, стельная, прихворнула – догляд нужен.
– Без косы осталась, а спеси не растеряла! – зло понеслось в спину. – Хлебосольством старосты побрезговала, на хлев сменяла.
Я не обернулась. Не окоротила, мол, «не ты ли, Лушка, мне подруженькой в оны дни набивалась? И гордыня моя глаза не колола?» – пусть бы краснела, да заикалась.
Могла бы, да не стала. Как и кланяться за варькино «Лушка, утихни!».
Что браниться, коль так и было? И новолуний с тех пор минуло, по пальцам одной руки пересчитать…
*** Заносчивости во мне всегда хватало. А как в пору вошла, так столько стало – в самый раз другим одалживать, а доход проживать. На посиделках первой красой слыла. Стан березкой тонкой изгибался. Косищу, мужского запястья толще, округом пояса завязать могла – еще и хвостик оставался. Волосья в ней – чисто золото плавильное. Личиком белым, румянцем нежным, синими, словно омуты, очами, да улыбкой озорной парней покоя лишала, с ума сводила. И так недалекого. Как тут не загордиться: краше девки на сто верст было не сыскать! А может и больше – дальше-то никто из поселковых не ездил! Как шестнадцатый годок пошел, так и зачастили сваты к нашему порогу. Да только тетка, знахарка деревенская, не торопилась меня с рук сбыть – одна я у нее кровиночка оставалась – все прогадать боялась. Меж тем гонору у меня все прибывало и прибывало. Подруженьки на зависть черную исходили, а с ведьмовским родом остерегались связываться – сплетнями бессильными тешились. Парни, точно привязанные, след в след тянулись, гостинцы мешками таскали, байками развлекали, но сердца девичьего так никто и не задел.– Замуж девке пора, – вздохнула тетка, поглядев на жениховские хороводы вокруг нашего двора. – Покамест беды не случилось.
У ведуньи слово с делом надолго не расходится: кузнеца в женихи строптивой племяннице приглядела. Суровый неразговорчивый Воля, заручившись родительским согласием, никого взамен себя засылать не стал, сам свататься пришел. А за ним и вся деревня на погляд набежала.
Одна я ничего слышать не слыхивала, ведать не ведала…
Мы с теткой как раз при деле толклись, когда беда в ворота постучала.
– Поди, дочка, глянь, чего там люду понадобилось, – гам на улице бульканье в котле начал заглушать. – Очереда дурман-травы дождусь, тоже выйду.
Я как из сенец выскочила, так и обомлела. Все Заречье за нашей оградой собралось. А шум-то стоял! Батюшка с чудотворной иконой благословенья направо-налево раздавал, бабки семечки лузгали, кумушки языки чесали, молодежь зубоскалила, ребятня галдела без продыха.
– Доброго здоровьичка всем. С чем пожаловал, Воля Васильевич? – я – не дура, смекнула, конечно, с какой целью разодетый парень у калитки мнется. – Не захворал ли часом? Погляжу, с лица совсем спал, похудел, осунулся…
От грянувшего хохота листья с тополей посыпались. Кузнец побагровел.
– У вас товар, у нас кузнец… тьфу… купец, – дружок его лучший, Ромаш, не дал опростоволоситься.
– Погодь, Ромаш, – обрел голос кузнец. – Сам разберусь.
Отодвинул друга и ступил во двор.
– Замуж за меня пойдешь, шутница? Рушника молодцу не пожалей!
– Как тетушка Прасковья, меня взрастившая, отца с матерью сироте заменившая, скажет, так и поступлю, – в притворном смирении я потупила очи.
А улыбка-то насмешливая губы мои кривила.
– Вот и славно, с первыми холодами свадьбу и сыграем, – выглянула из дома рекомая. – Удивила старую – я, грешным делом, опасалась, что норов свой, Настёна, непростой начнешь выказывать!
Я аж взвилась вся.
– Да хоть две играйте, но без меня!
– На кого голос повышаешь, девка неразумная! Пойдешь! Я слово родительское дала!
– А меня спросила, прежде чем посулами бросаться?! – я притопнула ногой, наскоро растеряв напускную покорность. – Не пойду!