Нет смысла описывать ее. Все равно в городке о ней теперь рассказывают по-разному. Каждый рисует свой портрет. Но в тот день она показалась ему ангелом во плоти – той, о которой следующей пьяной ночью он вывел дрожащей рукой такие строки:

Видя его смущение, она чуть пригнула голову («о, эта грациозная шейка, этот поворот, наклон головы!») и спросила хрипловатым, нежным грудным голосом:

– Вам интересно читать такую умную книгу?

Он ничего не ответил. Как хотел бы он сейчас стать здоровым, пусть только на одну минуту. Всю жизнь за мгновение – то мгновение, когда, взяв за руку незнакомку… именно о ней, ни о ком больше он отныне не мог даже подумать… он прошелся бы по знойному пляжу… И там, в тени башни, разрушенной неведомыми завоевателями, она поцеловала бы его. Да, да, непременно поцеловала бы. Он был уверен, он знал это. И лишь поднеся руку к щеке и почувствовав подушечками пальцев иголочки семидневной щетины, он вспомнил свое отражение, увиденное в зеркале, висевшем в винной лавке (дома он не держал зеркал), куда заезжал каждый день, возвращаясь с берега. Он вспомнил изможденное, опухшее от пьянства и бессонных ночей лицо молодого старика и, пытаясь скрыться от позора – или прося прощения у Всемогущего, – он прикрыл лицо руками.

– Что с вами? Я вас чем-то обидела? Простите, я не хотела…

В ее голосе ему послышался испуг, нежность и нежелание причинить боль кому бы то ни было – пусть даже самому отъявленному мерзавцу, даже если тот и заслуживает наказания.

«О Боже! Ты дал мне силы перенести ужас убогости, кошмар беспомощности! Дай же мне сил перенести пытку уродства!»

– Нет, я вижу, что чем-то вас расстроила.

Она присела рядом, на скамейку, возле которой стояло его инвалидное кресло, и осторожно коснулась его руки. Это прикосновение что-то изменило в нем. Он почувствовал тепло этой руки, ее силу, и, посмотрев ей в глаза, робко улыбнулся. Эта улыбка, вначале заискрившаяся лишь в уголках глаз, медленно сползла на края губ и там, спрятавшись в седой щетине, придала его лицу гордое и даже несколько высокомерное выражение.

– Я… Я испугался, что оскорбил вас… тебя…– он замолчал, затянув паузу, выжидая, что она произнесет свое имя. Нежной и терзающей сердце мелодией скрипки прозвучал ответ:

– Леонора.

– Лео-но-ра, – повторил он, прислушиваясь к чуть твердому, но какому-то южному, добродушному «лео», переходящему в строгое «но», и завершающему стаккатно звонкому «ра».

Так они и познакомились.

Он узнал, что зовут ее Леонора, что она любит вышивать разноцветным бисером и живет с отцом, отставным егерем, неподалеку от маяка, на другом конце приморского городка. Испугавшись, что его имя ей не понравится, он назвался просто Охотником. А потом он долго рассказывал ей о нечисти, о лесах Эсмиральда, далеких походах, заброшенных колдовских землях и ночевках у костра на берегах бездонных черных озер…

А когда стало темнеть и большое багровое солнце окунулось в свинцовые воды Зеленого моря, они простились, но Леонора обещала, что обязательно придет на пляж на следующий день.

Вечером того же дня Охотник ( я стану называть его тем именем, что он сам себе выбрал) впервые за три года, прошедшие с момента оставления службы, не зашел в винную лавку старого Витама. Добравшись до дома, он вытащил из пыльного, пропитанного нафталином сундука охотничий мундир – тот, в котором он восемь лет назад щеголял на пляже перед Академией.

Разложив его на столе, Охотник отыскал разноцветные лычки, узорные гербовые нашивки и потускневшие, но от этого выглядевшие еще более героическими медали, которыми наградил его Император за многие славные дела. Дела, которые успел совершить он за пять лет, пока никчемным инвалидом не ушел в бесславную отставку.

Он никогда не задавал себе вопрос: кому нужна Охота? Зачем посылать бравых, здоровых парней на смерть в леса Эсмиральда? Приказы Императора не обсуждались, а опасная жизнь первопроходца, радость повелевать судьбой и оружием утверждать свое право сильнейшего пришлись ему по душе.

Когда Охотник почти закончил работу над своим мундиром, в дверь постучали. Стук заставил его вздрогнуть. Расставив руки, он, словно курица, попытался закрыть свой мундир от чужого взгляда, как курица прикрывает малых цыплят от взгляда незваного гостя – коршуна.

– Кто там? – спросил он и не услышал своего голоса. Слова застряли в гортани. На мгновение ему показалось: вот она! Наглая и бесцеремонная толпа, которая сейчас вломится в дом, в его последнюю крепость – чтобы громко рассмеяться над ним и над его неожиданно вспыхнувшей… Чу! Ни слова! Ведь это и вправду смешно: красавица и калека – опустившийся урод, пытающийся припомнить былую славу, вытащив из могилы давно погребенный труп своего величия.

Но на пороге появились не хохочущие мальцы, а старый, седой и сгорбленный лавочник Витам. Старик принес бутылку темного как чернила вина; он хотел поставить ее на стол, но увидел разложенный мундир, удивленно хмыкнул и осторожно присел на единственный в доме колченогий стул, поставив бутылку на пол перед собой. Незваный гость взглянул на Охотника и тяжело вздохнул.

– Ты не зашел, как всегда… Я подумал, что-то случилось…– неуверенно начал он, и эта неуверенность гостя свидетельствовала, что старик чувствует себя неудобно. Раньше, даже называя его Охотником, никто никогда не верил в этот титул – а, может, просто и не задумывался над его прошлым.