История ночи
Читать

История ночи

Стихи и поэзия

:

поэзия

.

Проза

:

современная проза

.
2005 г.
Аннотация

Historia de la noche, сборник, 1977 год

Посвящение

За морскую синеву атласов и огромные моря мира. За Темзу, Рону и Арно. За начатки стального языка викингов. За погребальный костер на балтийском холме, "helmum behongen" [1] . За норвежцев, одолевающих прозрачную реку, подняв над головой щиты. За норвежский корабль, которого не увидели мои глаза. За тысячелетний камень альтинга. За диковинный лебединый остров. За кота в Манхэттене. За Кима и ламу, карабкающихся по горным уступам. За гордыню, грех самураев. За рай в стене. За аккорды, которых мы не услышали, за стихи, которые нам не встретились (по числу песчинок песка), за непознанный мир. За память о Леонор Асеведо. За Венецию, ее хрусталь и сумрак.

1

В украшении шлемов (англосакс.).

За ту, какой ты станешь; за ту, которой мне, вероятно, уже не узнать.

За все разрозненные подробности, эти, как подозревал Спиноза, черты и грани одного бесконечного целого, посвящаю эту книгу тебе, Мария Кодама.

Х.Л.Б. Буэнос-Айрес, 23 августа 1977 г

Александрия, 641 год по Р.Х

С Адама, различившего впервые Тьму, свет и линии своей руки, Мир сочиняет, предавая камню, Металлу и пергаменту все то, Что канет за день и приснится за ночь. Передо мной итог — Библиотека. Я слышал, что хранимых в ней томов Гораздо больше, чем песка в пустыне И звезд на небе. Каждый, кто решится Исчерпать их, навеки потеряет Спесивый ум и дерзкие глаза. Передо мною память миновавших Столетий — их герои и клинки, Сухие шифры алгебры, ученье О кругообращении светил, Повелевающих судьбою, свойства Магических растений и камней, Строка, хранящая чужую нежность, Наука, погруженная в безлюдье Господня лабиринта — богословье, Отыскиванье золота в грязи И мерзопакость идолопоклонства. Язычники считают, будто с ней История исчезнет. Маловеры! Полуночные бденья возродят Бесчисленные книги. Даже если Все сжечь дотла, они воссоздадут Любую строчку на любой странице, Все похожденья и труды Геракла И шаг за шагом — каждый манускрипт. И вот сегодня, в первом веке Хиджры, Я, покоритель персов, царь Омар, Я, утвердивший торжество Ислама, Послал своих солдат предать огню Всю исполинскую Библиотеку, Что не прейдет. Да славятся вовеки Аллах и Мухаммад, его пророк.

Метафоры "Тысячи и одной ночи"

В начале всех — метафора потока. Бескрайняя вода. Живой хрусталь, Хранящий заколдованные клады — Исламское наследие, теперь Тебе и мне доставшееся. Разом — Всесильный талисман и жалкий раб; Волшебной сулеймановой печатью В сосуд из меди заключенный дух; Царь, верный клятве и царицу ночи Наутро предающий правосудью Кинжала; одинокая луна; Золою умываемые руки; Скитания Синдбада — Одиссея, Которого ведет не гнев богов, А тяга к приключеньям; чудо-лампа; Приметы, показавшие Родриго Испанию под властью сарацин; Любитель шахмат, гнусной обезьяной Живущий; Царь, постигнутый проказой; Богатый караван; магнит-гора, На гибель обрекающая судно; Шейх и его газель; текучий шар Их переменчивых, как тучи в небе, Фигур, гонимых прихотью Судьбы Или Удачи, что одно и то же; Посланец Бога в облике бродяги И тайный грот по имени Сезам. Второй идет метафора узора Коврового, где различает глаз Бессвязный хаос контуров и пятен, Случайностей и умопомрачений, Но ими правит затаенный лад. Как в Мире (тоже чьем-то сновиденье), Немало в Книге Тысячи Ночей Условных знаков и охранных чисел: Семь братьев, а еще семь путешествий, Три кадия, а также три желанья, Среди которых есть и Ночь Ночей — Те пряди вороненого отлива, В чьих завитках три ночи встретил друг, Три визиря и трое осужденных, А надо всем — начало и конец Обозначений Бога — Единица. И третья из метафор — это сон, Что снился агарянину и персу Под скрытными порталами Востока Или в саду, теперь истлевшем в прах, И продолжает сниться всем живущим, Пока не грянет их последний день. Отрезок в парадоксе элеата, Сон тоже разделяется на сны, А те — еще раз и еще, сплетаясь, Досужие, в досужий лабиринт. Так в книге скрыта Книга Книг. Забывшись, Царица вновь ведет перед царем Рассказ о них. Запутавшись в сумбуре Чудес вчерашних, кто они теперь — Не знают сами и себе же снятся. А в завершенье всех метафор — карта Тех смутных сфер, что именуем "Время", Им измеряя череду теней И обветшанье мраморных надгробий, И смену поколений и родов, — Все. Звук и отголосок. То, что видит Двуликий Янус четырьмя глазами. Миры из золота и серебра И вековое бдение созвездий. Арабы учат, что никто не в силах Закончить Книгу Тысячи Ночей. Те Ночи — сна не знающее Время. Читай, читай, пока не умер день, И жизнь твою расскажет Шахразада.

Некто

Балх, Нишапур или Александрия — не все ли равно, как это назвать? Представим базар, кабачок, дворик с высокими глухими балконами, реку, в которой повторялись поколение за поколением. Или представим запыленный сад, ведь пустыня совсем рядом. Слушатели расселись кружком, и мужчина заговорил. Отсюда (через столько веков и царств) не различить его выцветшую чалму, живые глаза, оливковое лицо и хриплый голос, повествующий о чудесах. Он нас тоже не видит: мы здесь лишние. Он ведет рассказ о первом шейхе и газели, об Улиссе, на этот раз носящем имя Синдбад-Мореход.

Человек говорит, машет руками. И не знает (об этом узнают потом другие), что он — один из рода "confabulatores nocturni", сказителей ночи, которых звал к себе скрасить бессонницу Александр Двурогий. Он не знает (и не узнает никогда), скольким мы обязаны ему. Он думает, что говорит для считанных людей, ради считанных монет, и в навеки утраченном прошлом ткет и ткет "Книгу тысячи и одной ночи".

Музыкальная шкатулка

Японская мелодия. Скупая Клепсидра, одаряющая слух Незримым золотом, тягучим медом Бессчетных капель с общею судьбой — Мгновенной, вечной, тайной и прозрачной. Боишься за любую: вдруг конец? Но звуки длятся, возвращая время. Чей храм и палисадник на горе, Чьи бденья у неведомого моря, Какая целомудренная грусть, Какой умерший и воскресший вечер Их в смутное грядущее мне шлют? Не знаю. Все равно. Я в каждой ноте. Лишь ей живу. И умираю с ней.

Эндимион на Латмосе

Я спал на всхолмье, и прекрасны были Черты, состарившиеся теперь. Кентавр в гористом сумраке Эллады Удерживал четвероногий бег, Чтоб подсмотреть за мной. Я предавался Сну ради снов и некоего сна, Которого чурается сознанье, А он освобождает нас от ноши Удела, выпавшего на земле. Богиня в образе луны, Диана, Меня увидев спящим на холме, Ко мне в объятья — золото и нежность — Сошла в одну пылающую ночь. Я прикрывал свои земные веки И не хотел смотреть в ее лицо, Запятнанное тленными губами, Я пил медвяный аромат луны, Из дальних далей слыша свое имя. Прохлада щек, которых я искал, Глухие русла нежности и ночи, Касанье губ и трепет тетивы. Не помню, сколько длилось это счастье, Да и какие мерки подойдут Его корням, цветению и снегу? Меня обходят стороной. Ужасен Обычный смертный, избранный луной. Минуют годы. Но одна тревога Не покидает днем меня. А вдруг Та золотая буря на вершине Была не явью, а всего лишь сном? Я говорю себе: воспоминанье И сон — одно, но утешенья нет. Я одинокой тенью обегаю Земные тропы, но везде ищу В священном мраке первозданных таинств Дочь Зевса, безмятежную луну.

Схолия

После двадцати лет трудов и диковинных приключений Одиссей, сын Лаэрта, возвращается в Итаку. Вооружась стальным мечом и луком, он вершит положенное возмездие. Пораженная, испуганная Пенелопа не решается узнать чужеземца и, чтобы его испытать, прибегает к секрету, известному им и только им двоим: секрету их брачного ложа, которое не в силах сдвинуть никто из смертных, поскольку пошедшее на него оливковое дерево вросло корнями в землю. Так гласит история, рассказанная в двадцать третьей песни "Одиссеи".

Гомер понимал, что прямыми словами о мире не расскажешь. Понимали это и греки, чьим природным языком был миф. Рассказ о брачном ложе, оно же дерево, — своего рода метафора. Царица узнала, что незнакомец — царь, в ту же минуту, когда увидела себя в его глазах, когда почувствовала по его ласкам, что это ласки Одиссея.

Скуднее праха

Я проклял свой удел. Скупой судьбой Я награжден семнадцатым столетьем, Кастильской обыденщиной и пылью, Бесменным повтореньем, новым днем, Что снова обещает стать кануном, Советом брадобрея и попа, Растущим одиночеством и вздорной Племянницей, не знающею букв. Я в возрасте. Случайная страница Другие мне открыла времена Словами Амадиса и Урганды. Я продал земли и скупил тома Правдивейших рассказов о деяньях: Граале, что хранит Христову кровь, Истекшую для нашего спасенья, Бесценном истукане Магомета, Зубчатых стенах, стягах и клинках И вероломном чудо действе магов. Герои-рыцари, скача по свету, Отстаивали попранную честь И восстанавливали справедливость Ударом неподкупного меча. Бог захотел, чтобы его посланец Вернул ту доблесть нашим временам. Он снится мне. Я чувствую его В своем никчемном холостяцком теле, Не зная, как его зовут. Кихано, Я стану рыцарем. Своим же сном. Найдется в старом доме тарч из кожи, Клинок толедских мастеров, копье И книги, что направят эту руку. Направят руку? Своего лица Я век не знал и в зеркале не вижу. Скуднее праха, я всего лишь сон, Который ткет из снов своих и бдений Отец и брат мой, храбрый капитан, Сражавшийся в Лепанто и знакомый Слегка с латынью и чуть-чуть с арабским.. Чтоб видел я во сне того, другого, Чья память не изгладится теперь Из жизни поколений, умоляю: — Продли свой сон, сновидец мой и Бог.
в официальном магазине Литрес