Великий спор, затеянный веками,Взывает к справедливому суду.Но только суд безмолвствует, как камень,Что был протянут некогда Христу.Кто различит, где истина нагая?..Где ложь в парче и царских соболях?..Кто фолианты дел перелистаетИ сделает пометки на полях?И кто отыщет судей благородных,Презревших сети взяток и наград,Посмевших сильным мира не в угодуРешить, как есть — кто прав, кто виноват?Заполнен зал огромный до отказа…И затаит дыхание народ,Когда, как гром небесный, грянет фразаНад всей планетой нашей: — Суд идет!И в этот миг я встану, как свидетель,Коснувшись сердца правою рукой.И той, что мне дороже всех на свете,Я поклянусь пред небом и землей.Преодолев угрозы и невзгоды,Не отрекусь от выстраданных слов.Поэт и лжесвидетель — антиподы,Несовместимы, как добро и зло.Судейский молоток ударит триждыПо центру мира — точке болевой,Так громко, что глухой его расслышитИ вновь дар речи обретет немой.И эха отдаленного раскатыВзорвутся троекратно: — Суд идет,Который «равнодушен к звону злата»И все о каждом знает наперед.Пред ним бессильны даже президентыИ беззащитней пешек короли.Он беспристрастен с этого моментаК любому обитателю земли.… Но вдруг какой-то путник неизвестныйВорвался в зал в распахнутом пальтоИ выкрикнул взволнованно, но вескоРазящее, как меч: — А судьи кто?Пусть всяк из четверых поочередноПоднимется из кресла своегоИ, не таясь, расскажет всенародно:Какие есть заслуги у него?И первый судия промолвил строго:— Я — правда. Я на правильном пути.В меня народы верили, как в Бога,Когда им было некуда идти.Но старики, шептавшиеся робко,Заговорили вдруг наперебой:— Извилиста в горах любая тропка,Но разве правда может быть кривой?И курица взахлеб захохотала,И завизжала сытая свинья.И, обнажив раздвоенное жало,В клубок свернулась скользкая змея.Тогда второй судья сказал достойно:— Я — справедливость. Испокон вековМое возмездье прекращало войны,Рабов освобождало от оков.Но юноши, молчавшие до срока,Затопали ногами в свой черед:— Да разве справедлива та дорога,Что неуклонно к пропасти ведет?Захрюкала свинья самодовольно,Уткнувшись рылом в грязную бадью.Несушка закудахтала невольно,Перепугав уснувшую змею.Тут третий судия воскликнул, стоя:— Я — подвиг. Сочетаются во мнеДва совершенства — мудрость с красотою,И этого достаточно вполне.Но дети, что сидели терпеливо,В два пальца засвистели, как в кино:Мол, сыты мы и мудростью трусливой,И глупою отвагою давно.От возмущенья курица застылаИ зашипела грозная змея.И, вытянув запачканное рыло,Еще сильней зачавкала свинья.Тем временем решительно встал с местаТот судия, что прочих был главней,И резко отчеканил: — Я известенВ народе непредвзятостью своей.Мой зоркий взгляд огнем испепеляет,Он для иных страшнее, чем чума.Другим посмертно славу возвращает,Поскольку я — История сама!От этих слов, как будто рябь по морю,По залу дрожь испуга пронеслась…И, не понять, на счастье иль на горе,Вдруг разомкнулась временная связь.И, заглушая все иные звуки,С утробным стоном стены разошлись,И из земли бесчисленные рукиНа всех погостах мира поднялись.Задребезжали ржавые оковы,И с этим звоном слился общий глас:— Потомки наши, дайте же нам слово,Которое украдено у нас.И, будто доказательства немые,К ногам высоких судей в тот же мигШвырнули гневно руки неживыеВсё то, чем и поныне полон мир.Куски паучьей проволоки жесткой,Золу и полосатое тряпье,И гладко отшлифованные доски,Где выведено: «Каждому — свое».Сторожевые вышки, и бараки,И аккуратных виселиц ряды,И все те безымянные овраги,Где ни креста, ни камня, ни звезды…Приблизились и распахнулись дали,И среди женщин, незнакомых мне,Увидел вдруг я маму в черной шали,Стоявшую немного в стороне.Пока кричали все, она молчала,Как будто никого и не виня,Но взор ее, исполненный печали,Был устремлен сквозь годы на меня.— Чего вам, люди, надобно?.. Ответьте. —Опешил растерявшийся судья. —Давно уже вас нет на белом свете,И в том повинен, кажется, не я.— Но кто же виноват, — спросили люди, —Что мы ушли до срока в мир иной?История, тебя судить мы будемПо праву, оскверненному тобой.Твоих кумиров свергнем с пьедесталов,Гранит и мрамор яростно дробя.История, ты точно одеяло,Которое все тянут на себя.Расплылись кляксы на твоих страницахИ факты погребли в чернильной мгле,Как будто фараоновы гробницы,Фундаментом приросшие к земле.История, порою ты похожаНа женщину, которая мужейМеняет, как змея меняет кожу,И гонит опостылевших взашей.Кривые зеркала в твоих покояхНа мир бесстыже пялятся со стен,И в каждом отражение кривоеАнтичной подражает красоте.История, ты критикам подобна,Чье мненье, извиваясь без конца,Становится прямым, когда удобноДля высокостоящего лица.Под чьи ты только дудки не плясала,В чьи только платья не рядилась ты:То рядовым была, то генералом,Играя, точно в кубики, в посты.Не ты ль в бараний рог согнула правду,А кривду обтесала, как бревно?..Но пробил час — и нам теперь на равныхС тобою разговаривать дано.История, бездарная актриса,Пускай тебе партер рукоплескал,Зато галерка откровенным свистомВсегда обескураживала зал.Сотри же грим!.. Белила и румянаТвоих морщин не в силах скрыть уже,Хотя они скрывали наши раны,Горящие на теле и в душе.История, болтливая гадалка,Тебе, преодолевшей стыд и страх,Шестерок замусоленных не жалко,Коль козырной король в твоих руках.Не ты ли свои лучшие страницыСпалила на безжалостном костре?Не ты ли хладнокровною убийцейВела людей безвинных на расстрел?Не ты ль трубила: Сталин — вождь народа!Когда над всей страной сгустилась мгла?Не ты ли в упоении свободыЕго тираном после нарекла?Где Тухачевский? Где Муслим Атаев?Где сотни тысяч безымянных жертв?..История, молчи! Не доверяюЯ твоему раскаянью уже.Ведь даже Шамиля ты пятикратноОговорила, глазом не моргнув,Но нынче клевету твою обратноТебе я с отвращением верну.Пускай урчит хавронья над корытом,Гадюка извивается дугойИ курица в курятнике сердитоНа петуха кудахчет день-деньской.… Взмолился зал: — Сикстинская мадонна!Лицо свое прекрасное яви.И, может быть, прозреют миллионыИ снова возродятся для любви.Но вздрогнула картина Рафаэля,И гладкий лик растрескался, скорбя,А губы прошептали еле-еле:— И Гитлер мнил художником себя…Взгляните на безумные полотна —Они в цене, поскольку вновь и вновьИх кто-то реставрирует охотно,Обмакивая кисть в густую кровь.— О, пощади народ, святая дева,Сойди на землю с белых облаков,Чтоб нас спасти от праведного гневаИ защитить от собственных грехов.Но только был ответ Марии кратким:— Ах, люди, снизошла бы я, да вотБоюсь, что ваши волчьи все повадкиМладенец непорочный переймет.На небе сострадая вам безмерно,Я все же не покину райских врат…Я мать, и потому я милосердна,Но из меня неважный адвокат.… Притихли люди в зале заседаний,Потупив повлажневшие глаза.И в тот же миг у каменного зданьяПротяжно завизжали тормоза.Сутулый инвалид, каких в РоссииНе счесть, на «Москвиче» приехал в судИ в зал вошел, прихрамывая сильно.Откашлялся… — Кто главным будет тут?История спросила: — Вы свидетель?Повестку вашу предъявите мне.Но, усмехнувшись, ветеран ответил:— Повестку я оставил на войне.И тотчас из кармана осторожноОн два портрета выцветших извлек,Сказав при этом: — Ими, если можно,Я заменю казенный ваш листок.Как будто по команде, судьи всталиИ фото поднесли к своим глазам…— Позвольте, гражданин, ведь это Сталин…Зачем его вы притащили нам?И не один, а сразу два портрета…Задумался старик и произнес:— Вся жизнь моя является ответомНа этот заковыристый вопрос.Ведь Сталин был один, когда отважноЯ с именем его бросался в бой.И потому мне знать сегодня важно,Откуда появился вдруг второй?Вы нынче не кумира развенчали,А молодость суровую мою,Раненья и солдатские медали,Добытые в решительном бою.История вздохнула: — Я согласнаС тобой во многом, только всякий разНе люди ли писали ежечасноМои страницы, кто во что горазд?И грамотей, и неуч бестолковый,Глядеть не смея истине в глаза,Пытались, каждый, вставить свое словоИли хотя бы букву дописать.Но лишнюю любую запятуюВы сваливали тут же на меня,Забыв одну пословицу простую,Что нечего на зеркало пенять…Пьянчужка не поддастся уговорамНи друга, ни месткома, ни жены.Вор, отсидев в тюрьме, вернется вором,Когда его наклонности дурны.Хапуга не побрезгует наваром,И клеветник не выронит пера.Не каждому отчаянным ХочбаромДано шагнуть в чистилище костра.Вы можете кумиров ниспровергнутьИ новым поклоняться в свой черед,Но от ошибок сотня нюренберговВас все равно не предостережет.Свинья угрюмо вытянула рыло,Змея проворно выплеснула яд,А курица панически укрылаПод крыльями взъерошенных цыплят.
II
По ночам, работая усердно,Я писал о радости земной,Женщину возлюбленную к сердцуПрижимая левою рукой.И как будто рукоять кинжала,Чтоб была упругою строка,Карандаш отточенный сжималаКрепко моя правая рука.Но в разгар мучительной работы,Оборвав связующую нить,Кто-то стал в железные воротаКулаками громко колотить.Подошел к окну я, чертыхаясь,И увидел полный двор папах,Что сгрудились, без толку толкаясь,Точно овцы где-нибудь в горах.Мотоциклы их и лимузиныФыркали, как будто скакуны.Я подумал: веские причиныУ гостей полночных быть должны.Колокольчик медный надрывалсяНад входною дверью, бил в набат,Мол, давай, цадинец, просыпайсяДа буди скорее Патимат.Что ж, прощай, любимая работа,После твои главы завершу…А сейчас открою я воротаИ гостей незваных приглашу.Патимат, на поздний час не сетуй,Лучше стол проворнее накрой.И в поэме будущей за этоЯ хвалу воздам тебе с лихвой.Заскрипела дверь, и гости разомЗашумели:— Здравствуй, депутат!—Не видал я раньше их ни разу,Но знакомству новому был рад.Притащил один из них барашка,А другой бутылки с коньяком,Из которых каждая вальяжноДорогим гордилась ярлыком.Походя мне гости сообщили,Что, увидев свет в моем окне,Все без исключения решилиЗаглянуть на час-другой ко мне.И, забывши даже извиниться,С пьяным любопытством в тот же мигСтали в моих рукописях рытьсяИ листать страницы редких книг.А один из них сказал небрежно:— Ты писал, наверное, стихи.Впрочем, не читаю я, конечно,Никогда подобной чепухи.А другой спросил:— Скажи, приятель,—Потрясая книжицей моей,—Много ли за это дело платятЧестно заработанных рублей?— Да не так уж много, — я ответил,—Книга-то ведь пишется года…И тогда заметил важно третий:— Значит, писанина — ерунда.Подмигнул четвертый сокровенноИ меня похлопал по плечу:— Я тебя, Гамзатов, непременноВзять в свою компанию хочу.Не стерпев такого панибратства,Крикнул я:— Да кто вы сами есть?И ответил первый:— Тунеядство.Воровство, — второй. А третий — Лесть.Этот вот — Стяжательство, тот — Жадность.Клевета с Развратом — там, в углу.Чинопочитание. Продажность.И, конечно, Пьянство на полу.— Я — Торговля, — хрюкнул самый тучный.— Зависть, — самый тощий прошипел.— Я — Война, — похвастался могучийИ на всех с презреньем поглядел.Кулаком я по столу ударил:— Нет, вы не приятели мои,Жалкие подобья жалких тварей —Курицы, гадюки и свиньи.Убирайтесь все, пока не поздно,За одну секунду скройтесь с глаз.А не то возьму отцовский посохИ огрею каждого из вас.— Погоди, Гамзатов, кипятиться.Ходят слухи, что ты вызван в суд.Так запомни: курица не птицаИ годится разве что на суп.Мы тебе пока не угрожаем,Просто продолжаем разговор.Ты народом нашим уважаем,Только знай, поэт — не прокурор.Если ты посмеешь ненарокомНас в суде позором заклеймить,То уже навряд ли сможешь к срокуНовую поэму завершить.Все найдется: речка, и опушка,И закат кровавый, как в кино…И хотя, конечно, ты не Пушкин,Мы не промахнемся все равно.Наша пуля знает свое дело,Ей невыносима тишина.Не она ль над Байроном свистела?..Лорку расстреляла ль не она?..У нее и взор, и нрав бесовский,Лишь бы отыскался пистолет…Лермонтов, Махмуд и Маяковский —В этом списке многих еще нет.Но не только пуля нам покорна,Есть огонь (он даже пострашней) —Жалами смертельными проворноЛижет он ладони площадей.Для него расправа не проблема.Пылкости ему не занимать.Корчится роман, трещит поэма,В пепел превращается тетрадь.Нервы раскаляются, как струны.Пот кипящий катится со щек…Жанна д'Арк, Хочбар, Джордано Бруно —В этом списке многих нет еще.Наша цель оправдывает средства,Будь то яд иль нож из-за угла.Их благоприятное соседствоДополняет швейная игла.Та, что рот Анхил Марин прекраснойНамертво зашила до крови,Чтоб она не пела ежечасноО желанной воле и любви.Издавна опасно быть поэтом,Потому даем тебе совет —Помолчи! Поскольку в мире этомНеподкупных судей больше нет.Взятки гладки — знают даже дети,Мы еще посмотрим, кто кого……Ничего я хамам не ответил,Выгнав их из дома своего.
III
А судьи кто?.. Вопрос извечныйТерзает многие умы.Но все-таки еще не вечер,И, слава Богу, живы мы.Ах, эти сложные вопросы —На них всегда ответов тьма.Стучат вагонные колесаИ сводят путников с ума.Но мир наш исстари вращаютНевидимые жерноваИ, как зерно, перетираютПоступки, чувства и слова.Так встаньте!.. Суд идет! Он тожеНапоминает колесо,Что катится по бездорожьюТысячелетий и часов.Куда? Зачем? К какой вершинеЗа поворотом поворотНеутомимая машинаПо краю пропасти ползет?Но там — вверху, за облаками,У родникового ручьяНе в кресле, а на грубом камнеСидит верховный судия.Он молотком ударит мерноТри раза по оси земной,И этот звук одновременноУслышат мертвый и живой.И в Хиросиме, и в ХатыниОткликнутся колокола,И опадет цветок полыни,И станет деревом зола.И, опершись на древний посох,Верховный скажет судия:— От имени седых утесовСудить уполномочен я.От имени бессменных елей,Что охраняют Мавзолей,Младенцев, спящих в колыбелях,И всех на свете матерей.От имени берез плакучихУ братских горестных могилИ кедров, чью большую участьЧиновник маленький решил.От имени Цада, чьи крышиСверкают звездною росой,И Ленинграда, и ПарижаС их совершенной красотой.От имени руин костлявыхВсех изувеченных жилищ,И Бухенвальда, и Дахау,Застенков, яров, пепелищ.От имени всех поколений,Уставших от обид и бед,Я предъявляю обвиненьеВсем тем, кому прощенья нет.Пусть их ряды необозримы.Пускай им имя легион.Но есть скамья для подсудимыхИ для преступников закон.Сидят они, клыки оскаливИ когти пряча в рукавах,Бритоголовые канальиС клеймом невидимым на лбах.Всю мерзость жизни воплощая,Они не ведают стыда,Но втайне все же уповаютНа милосердие суда.Сидят смиреннее овечек,Уже раскаявшись почти.Но злоба их нечеловечьяБурлит у каждого в груди.Как червь, что точит древо жизни,Как яд, что проникает в кровь,Их отравляющая лживость,Их фарисейская любовь.Сидят с оцепеневшим взором,Что устремлен издалекаНа судей и на прокурора,Как будто лезвие штыка.И всех свидетелей приметыФиксируют до мелочей,Пока есть малый шанс, что этаИгра закончится ничьей.И обвинительные речиЗубрят усердно, как стишки,Хотя на них ответить нечем,Поскольку руки коротки.Но ухмыляются украдкой,Еще надеясь на реванш,Свои звериные повадки,Как чемоданы, сдав в багаж.И уповают, как на чудо,Что их освободить должноНа путчи новые и смуты,Хоть поезд их ушел давно.Встать! Суд идет! И невозможноЕго уже остановить,Как невозможно правду с ложьюИ жизнь со смертью примирить.Он соблюдает повсеместноВерховной совести закон.Он выше пика Эвереста,Кумари непорочней он.Ему знаком язык природы:Гор, океанов и лесов.Он набирает обороты,Как вечной жизни колесо.Ему сродни людские страсти,И пенье птиц, и шум дождя.Он устремлен все время к счастью,Как будто к матери — дитя.Его серьезные урокиЗапомнятся не без труда,Ведь даже гениям порокиОн не прощает никогда.Но аду атомной пустыниПротивопоставляет жизнь,И приговор его отнынеОбжалованию не подлежит.
IV
Зал опустел… За окном киноварьюВспыхнул румянец закатной листвы.Вот и закончена песнь о Кумари,Лишь не хватает последней главы.Будто бы девственный снег Эвереста,Лист одинокий лежит на столе…Трудно быть матерью, сладко — невестой,Горько — богиней на грешной земле.Но не печалься, Кумари, до срока,Белой голубкой лети из дворца…Вертится мандала, манит дорога —И не видать ей покуда конца.Девочка, ты, постепенно взрослея,Сколько откроешь еще впереди.Только бы курицы, свиньи и змеиНе попадались тебе на пути.Жаль мне, Кумари, что ты не аварка…Добрый обычай в горах наших жив:Спевшему песню вручается чарка,Если, конечно, он пел от души.Будь же здорова, земная богиня —Листик прозрачный на древе земли.Точку поставлю. Бокал опрокинуИ по-аварски воскликну:— Сахли!Катманду — Дели — Москва — Цада1984 г.
