27 Октября. Наши голодные шкрабы мобилизованы собирать подаяние для фронта, и занятий сегодня нет.

О. Афанасий — необходим, как смерть, всем умирать, и всем нужен о. Афанасий, он прикрывает свое страшное значение смиренной улыбочкой (религия смерти)… (дорога навозная к небу).

Размножились волки в страшном количестве, так, что некоторые дороги, предсказывают, — как, напр., в Посадчине, зимой из-за них будут непроезжими.

28 Октября. Прошлое, будто берег каменный из скалы. Циклоп набросал, накидал — не подойти к нему моей лодочке на живой воде: впереди ураган, водяные столбы, позади скала на скале, между волнами и между скалами зыблется моя лодочка…

29 Октября. Стоят морозы в 4–5° с ветром и легкой порошкой. Волки все наглеют. При помощи маленького огонька на блюдечке боремся с тьмою, а ведь до солнцеворота еще прибавится тьмы на 2 1/2 часа.

Одна — женщина, а соберутся вместе — бабы; так и русская интеллигенция, когда вместе — все равно, что бабий базар.

Пишет Иванов-Разумник, зовет собраться скифам… {66} нет!.. множество содеянных мною лютых помышляя, окаянный {67} .

Краеведение.

Вода — земля.

Океаны — леса.

Моря — степь.

Реки.

Озера — пустыня.

Морозы до 15° Р. Земля полуприкрыта рассыпанным, как крупа, слоем снега — наметы. И ветры.

30 Октября. Наблюдения в колонии: что приносит детям авторитет общества вместо авторитета родителей (сватья хотела взять девочку из колонии, как бывало брали из приюта, но девочку спросили, и она не пошла). Взгляд сверху: стадо гонимое — писк, шум, крик…

Разделение на группы.

Наблюдения в классе: дочь пролетарской вдовы, не в пример прочим, питается в колонии, и у нее в косах розовая ленточка, в учителях пролетарский пошиб, т. е. все говорится с вывертом (пролетарий — это существо, живущее всегда вне своей сферы).

Сдало, 4° Р. Весь день валит снег.

31 Октября. …Вы намекаете мне на разницу наших полит, взглядов (моховые болота и Вольфил и т. д.) {68} — не понимаю, дорогой мой Р. В., что это: разве могут быть разные взгляды на упавшую скалу, на силу тяжести и т. п.?

Можно отвернуться иногда и чувствовать во всей силе полноту радости жизни: иногда, когда лунным утром при звездах и алом востоке я прохожу теперь нашими только час замерзшими озерами, сверкающими новыми звездами, я испытываю бесконечную радость! Мне бывает приятно и когда весь мой большой деревенский класс замирает, слушая мой рассказ о борьбе человека с пещерным медведем. Я испытываю гордость победителя, когда мужики обступают меня с просьбами принять и их детей в мою школу: «Попались, голубчики, — думаю я, — и мы, „шкрабы“, что-то значим на свете». Удачный промен рубашки на сало, счастливый выстрел в зайца и потом пирог с начинкой из заячьей печенки и капусты и мало ли чего хорошего на свете всегда было и будет — какие тут могут быть разные взгляды? Зачем они вам так нужны, эти непременно разные взгляды, почему бы вообще с годами и опытом не сбросить с себя эту шелуху (Вольфил).

На другой стороне, где все тужат, где всеобщая туга под силой насилия, разве опять и тут непременно нужно искать разные взгляды? зачем преднамеренно…

1 Ноября. …В этой туге мы теперь познали нечто, о чем говорят: «Сытый голодного не разумеет», узнали голодного все, и разных взглядов у нас на это быть не может. У меня бывали месяцы такой голодухи, что теперь я, как мало-мальски шевельнется какая-нибудь радость в душе, все думаю: уж не оттого ли это, что сыт, но в общем удивительно скоро забывается чувство голодного, как съел, так и забыл и вспоминать не хочешь, и нет уже ничего, и никакого опыта и вывода…

Чувство насыщения дает и табак, иногда бывало, хлеба нет — покуришь и опять идешь дальше, я думаю, даже некоторая доля образования и природного таланта есть тоже как бы духовная рента, отличающая всегда наше положение от истинного пролетарского, истинный пролетарий должен быть и необразован, и бесталанен, и голоден.

Какого-нибудь иностранного критика интересует в моем произведении только стиль мой, но меня делает автором не стиль мой, а уверенность, что изображенное мною существует в жизни, и в этом открытии жизненного я нахожу и ценность, и гордость свою как автора нового произведения.

…могла ли бы существовать литература, если бы писатели были русские, а критики японцы и жили бы в Японии, получая по почте наши произведения для <1 нрзб.>, значит, для существования литературы нужно, чтобы и критик немного верил в жизнь и чуть-чуть бы страдал тою же авторской национальной глупостью.

Ремизов страдал всегда недостатком материалов, ему Россия казалась заповедной страной, в которую ему нет входа, и так он пользовался архивами — почему это так?