Пейзаж души: «Поэзия гор и вод»
вернуться

Бо Ли
Шрифт:

Учусь у Древности думать о приграничье

Стою печально на Главе Дракона И Вас не вижу. Все внутри дрожит. Ведь даже ручеек, похоже, стонет, Сочувствуя, по склону вниз бежит. Наполнен грустью этот мир бескрайний, Заходит солнце, и встает тоска, Гора смыкается с небесной далью, Плывут по кромке неба облака. И мнится — белый гусь из темной ночи С надрывным кликом опуститься смог, На лапке — весточка: мой дальний хочет Послать своей далекой тяжкий вздох. Душа моя разорвана страданьем, Скрывает снег цветы десятый год. У Вас там нет весны, в том крае дальнем, Не возвратитесь Вы, уйдя в поход. Как смутный сон, от Вас я далека, В слезах-жемчужинках одежд шелка.

б/г

Глава Дракона: гора Луншоу на границе пров. Шэньси и Ганьсу, на ее вершине начинается горный ручей, к северу от нее простирается пустыня, где были расположены пограничные заставы. Белый гусь: поэтический символ письма.

«Я знаю мудрость, что несет вино»

Кто возьмется утверждать, что китайцы услаждали себя вином лишь на природе? Но душистое зелье, в котором покачиваются желтые лепестки осенних хризантем, среди умиротворяющей и чистой природы — это ритуал. Они неотделимы друг от друга, оба даруют свободу и возвращают к естественности утраченной цивилизовавшимся человеком чистой изначальности.

И потому в пейзажной лирике возлияние — не кутеж, а духовное очищение.

В одиночестве пью под луной

1
Среди цветов стоит кувшин вина, Я пью один, нет никого со мною. Взмахну бокалом — приходи, луна! Ведь с тенью нас и вовсе будет трое. Луна, конечно, не умеет пить, Тень лишь копирует мои движенья, И все-таки со мною разделить Помогут мне весеннее броженье. Луна шалеет от моих рулад, А тень сбивают с ног мои коленца, Пока мы пьем — друг другу каждый рад, Упьемся — наша тройка распадется… А что бы — дружества Земли презрев, Бродить мне с вами между звездных рек!
2
Не будь столь любо Небесам вино — Там не было бы Винного созвездья, Не будь Земле столь сладостно оно — Нам Винный не был бы родник известен. Вино приятно Небу и Земле, Так перед Небом этот грех не страшен. Ты святость обретешь навеселе, Ты мудрость обретешь от доброй чаши. А раз уж, выпив, ты и мудр, и свят, — Зачем же улетать нам к горним сяням? Три чаши отворят широкий Тракт, Большой черпак — мы вновь Природой станем. И если ты сей вкус вина прозрел — Храни секрет от тех, кто протрезвел.
3
В Сяньяне птичий гам, взошла луна, Цветы накрыли землю, как парчою… Так что ж тоской весна моя полна? С чего я пью перед такой красою? Богат ли, беден и когда умрешь — Все сочтено давно судьбой предвечной, А в чарке — жизнь и смерть ты обретешь, Кто в силах знать, чем век его помечен?! Ни Неба, ни Земли хмельному нет, Подушка для него всего дороже, Ведь даже тела потерялся след… Такого чувства выше быть не может!
4
Тоска приходит сотнями дорог, Но у меня тут — сотни три бокалов, Без них тоску прогнать бы я не смог, Тоска бескрайня, если зелья мало. Я знаю мудрость, что несет вино, Оно в безбрежность душу раскрывает. Пусть кто-то уморил себя давно, А кто-то бедствует и голодает… Коль не познать веселия сейчас — Что слава запоздалая, пустая? Клешня от краба — Сок Златой для нас, А холмик сусла — это холм Пэнлая. Ты доброго вина не избегай — С луною вознесешься в горний рай!

744 г., весна, Чанъань

№ 2. Вино— не злая дурманящая стихия, а благородное очищающее Зелье. Оно благословлено и Небом, и Землей, иначе не существовало бы ни Винного созвездья из трех звезд (на современных картах — часть созвездия Льва; в древних книгах оно упоминается как флажок (вывеска) над винным домом), ни Винного источника с винным привкусом в пров. Ганьсу, по преданию, открытого ханьским императором У-ди.

№ 3. Уже растерявший свои идиллические представления об императорском дворе как средоточии мудрости (Сяньян, столица империи Цинь, здесь выступает как метоним Чанъани), поэт утверждает подлинную истину — в вине, которое преодолевает даже судьбу.

№ 4. Стихотворение поэта, уже готовящегося подать прошение об отставке от императорского двора, проникнуто историческими символами, расширяющими смысл: сюжет о Бо И и Шу Ци времен династии Шан, которые в знак протеста против узурпатора У-вана уморили себя голодом на горе Шоуян (в пров. Хэнань); о талантливом ученике Конфуция, Янь Хуэй (521–490 гг. до н. э.), который бедствовал и рано умер (в трактате «Луньюй», Х1, 7, приводятся слова Конфуция: «Был Янь Хуэй, вот он философ. К несчастью, коротка судьба, и он безвременно почил. Теперь уж нет таких!» — пер. А.Е. Лукьянова), и всему этому противопоставляется вольность души, даруемая вином ( золотой сок— так называли расплавленное золото, из которого даосы изготавливали эликсир бессмертия) и уносящая в бессмертие ( Пэнлай— мифический остров бессмертных в Восточном море).