– Любка… – прошептал Ванюшка прямо в родные, как у матери, глаза. – Жди в гостинице.

Университет – это университет, а не пустяки! Минута в минуту вошел Иван Мурзин в приемную декана, а еще через минуту – звоночек.

– Товарищ Мурзин, пройдите!

Иван в этом кабинете раньше не бывал, здесь в глаза бросались портреты маслом Лобачевского, Ньютона, Курчатова, Лейбница и прочих великих.

– Рад вас видеть, очень рад, – приветствовал Ванюшку профессор Томин, декан заочного отделения. – А это, с вашего разрешения, профессор Ясенев Николай Никифорович, заведующий кафедрой высшей математики. – Он сделался серьезным. – Алексей Иванович, то бишь ректор, разрешил вам сдавать по индивидуальному плану…

Иван был чуточку заторможен, словно клонило в сон, и все – Томин, Ясенев, Лобачевский, Курчатов, Лебедев, – все заметили это с некоторой тревогой, так как не знали, что заочник Мурзин только приходил в себя от новой встречи со своей убийственной, если рассудить разумно, любовью.

– Ну, а каков ваш план, Иван Васильевич? – спросил декан. – На что размахнется молодецкая рука?

В большую, видать, славу входил Иван Мурзин, если беседовали с ним, хоть и с усмешливой уважительностью, там, где с другими студентами, как он слыхал, обычно беседуют перед отчислением за большие грехи. «Поддерживать надо славу-то!» – подумал Иван.

– Для начала я мог бы, пожалуй, сдать матанализ за два курса, – неторопливо сказал Иван. Подождал, не захохочут ли от такой наглости, и добавил: – Нахальничаю?

– Ничуть! – сказал декан и покосился на Ясенева. Нараспашку открылись бесшумные двери, и в кабинет вошел ректор Алексей Иванович Денисов – историк по образованию, солдат по орденам и старый холостяк по убеждению. Ванюшка вспомнил, как Ирина Тихоновна говорила о Денисове, что он красив изысканно, слишком изысканно для ректора, доктора наук, знатока средних веков и холостяка в областном городе: ранняя седина, серые глаза и, по общему мнению, лицо, как у Алена Делона в фильмах типа «Черный тюльпан».

– Ага! – сказал ректор. – Приехал! – Он пожал руку Ивану. – Ну, желаю удачи, Ломоносов из Старо-Короткина! – Ректор в шутливом отчаянии прижал руки к груди. – Выручайте меня, Мурзин: за мной по пятам ходит знаменитый писатель Никонов и говорит только о вас… Николай Никифорович, – он – и вправду изящно – повернулся к Ясеневу, – я хотел с вами и с Юрием Модестовичем посоветоваться относительно некоторых факультетских ваших проблем… А вам, Мурзин, – ни пуха ни пера, и можете к черту меня не посылать, это за вас Никонов с успехом сделает… Идите, не то он сейчас всю мебель в приемной переломает от волнения.

Никон Никонович пришел в университет болеть за Ивана, так как издавна помнил строгую студенческую примету: уйдешь битым с экзамена, если за тебя в коридоре, держась за ручку и заглядывая в замочную скважину, кто-то не болеет. В замочную скважину заглядывать Никону Никоновичу мешало большое брюхо, но за дверную ручку держался, пока доцент Савелов в присутствии ассистента Калиниченко экзаменовал Ивана. Доцент Савелов был томный и тонкоголосый, умный и весь усталый, слегка только придирался, а вот ассистент Калиниченко – тот зверем набрасывался на Ивана, таким зверем, словно Иван через три минуты кончит университет и сядет на место Калиниченко.

Через час с минутами доцент Савелов – он древним профессорам подражал – лениво взял невинную зачетную книжку Ивана, развернул, посмотрел на соответствие фотографии и экзаменующегося и томно сказал:

– Весьма и весьма!

А вот в ассистенте Калиниченко Иван, оказывается, здорово ошибся – тот без стеснения бросился его обнимать, да еще с восклицаниями вроде: «Молодец! Талант!»

Правду, значит, говорил Никон Никонович, что ассистент Калиниченко – свой в доску, никогда не предаст, а придирался законно, как человек рабочий, ответственный, штучки-дрючки с «талантами-сыночками» не уважающий. Кто сам работает, тот от другого работы требует – закон!

– Спасибо! – благодарил Ванюшка. – Спасибо, спасибо.

Узнав, что экзамен прошел «весьма и весьма» и что Калиниченко обнимал, Никон Никонович прослезился и, чтобы вытереть глаза, вынул из кармана столовую салфетку, на этот раз не ресторанную, а из собственного хрустального дома-дворца.

Падал на университетскую рощу медленный снег, только что выпроставшийся из низких туч и потому нерешительный, словно раздумывал, достойна ли земля того, чтобы прекрасными снежинками ложиться на нее – грубую, истерзанную машинами и людьми. И как всегда, когда снег только начинает падать, когда снежинки еще кружатся, выбирая место на земле, приходило такое чувство, точно не снежинки летят на землю, а земля поднимается навстречу снежинкам, и в груди теплело, словно сердце укутывали невесомой шубой.

– Ты чего сопишь, как твой Костька? – сердито спросил Никон Никонович, шагая впереди Ивана и помахивая толстой палкой из неостроганной березины. – Ну!

– А вы откуда знаете, что Костя сопит?

– Настя писала.

– А!

– Нет, ты мне скажи, чего сопишь? – Никон Никонович остановился, хохотнул и очень похоже начал передразнивать Ивана Мурзина. – Я вам вот что скажу, Иван Васильевич, сильно вы мне сегодня не нравитесь. Так у нас дальше дело пойти не может! Сдал экзамен за два курса, жена-красавица, сын сопит, ну чего вам, Иван Васильевич, еще надо? А!