— Стало быть… по рукам! — сказал он, повеселев.

Затем оба вошли в гостиную, где ожидала их Софья Григорьевна все в том же положении, в каком они оставили ее перед уходом в кабинет.

— Иван Павлыч сделал нам честь, — сказал Порфирий Петрович, подводя Вологжанина за руку.

— Очень приятно, — отвечала Софья Григорьевна. — Тисочка! ты можешь войти, душечка.

Иван Павлыч, как и следовало, поцеловал руку у будущей maman. В это время Тисочка, по обыкновению, кубариком подкатилась к родителям.

— Иван Павлыч делает тебе честь, — сказала ей Софья Григорьевна, любезно улыбаясь.

— Очень приятно, — отвечала, приседая, Тисочка, нисколько не изменившись в лице и не шевельнув ни одним мускулом.

Иван Павлыч поцеловал руку и у нее.

— Ну, стало быть, можно вас поздравить… очень приятно! — произнес Порфирий Петрович, — поздравляю!

Последовали взаимные поздравления и лобызания, после чего начался совершенно родственный и интимный разговор.

— Надо, Порфирий Петрович, представить Ивана Павлыча папеньке Григорию Семенычу, — сказала Софья Григорьевна, — и познакомить с дяденькой Семеном Семенычем и сестрицей Людмилой Григорьевной.

— Это необходимо, — отвечал Порфирий Петрович, — милости просим завтра вечерком вместе с нами.

Иван Павлыч сел подле невесты на диване, Порфирий Петрович расположился на кресле подле Ивана Павлыча, а Софья Григорьевна на диване же по другую сторону Тисочки. Таким образом, они представили из себя прелестнейшую семейную картину в фламандском вкусе. Иван Павлыч, по-видимому, очень желал сказать невесте что-нибудь приятное, но не находил слов, и потому ограничился лишь пристальным и маслянистым взглядом, в котором окунул всю маленькую особу Тисочки. Софья Григорьевна не могла достаточно налюбоваться на милую парочку и выражала свою душевную радость лишь движением губ и ноздрей. Порфирий Петрович, с своей стороны, тоже не желая нарушить картину безмятежного счастья, только притопывал ножкой и барабанил пальцами по коленке песню о чижике.

— Так вот, стало быть… мы и родственники! — сказал Порфирий Петрович, когда все уж достаточно насладились.

— Если бы вы знали, как я счастлив! — произнес Иван Павлыч, целуя у Тисочки руку.

— Очень приятно! — отвечал Порфирий Петрович, — милости просим к нам обедать…

— Надо, чтоб Тисочка привыкла к вам, — добавила от себя Софья Григорьевна.

— Да-с; вот вы, в один, можно сказать, день, и место получили, и судьбу свою ограничили, — сказал Порфирий Петрович, — не всякому удается так приятно устроить свои дела…

— Я очень счастлив, — отвечал Вологжанин, — поверьте, что я буду для вас именно почтительным сыном… тем более что и по службе… мне так приятно, что я буду иметь возможность пользоваться вашими советами…

— Да; я опытен. Но лучше всего, я вам советую обратиться за наставлениями к двоюродному моему брату по жене, отставному коллежскому асессору Зиновию Захарычу Гегемониеву * . Он вашу часть знает во всей подробности.

— Если позволите просить вашего посредничества…

— С удовольствием; мы, кроме родства, старинные приятели с Зиновием Захарычем… это именно, можно сказать, отличнейший и добродетельнейший человек!

Однако Иван Павлыч, почувствовав усталость вследствие понесенных утром трудов, решился откланяться, обещая непременно прибыть к обеду.

— Ну, кажется, это дело устроилось! — сказал он, совершенно счастливый садясь на дрожки.

Только будучи уже на половине дороги, он внезапно о чем-то вспомнил, весь побледнел и, вскочив на дрожках, с чрезвычайною силою ударил себя ладонью по лбу.

— Господи! а приданое! — вскричал он почти неестественным голосом, — да что ж это такое! главное-то, главное-то и забыл! что ж это такое! этот канальский Махоркин совсем, наконец, у меня память отшибет!

С своей стороны, Порфирий Петрович, прохаживаясь по гостиной, держал следующую речь:

— Ну, Софья Григорьевна, благодарение богу, мы с вами, кажется, прекрасно устроили Тисочку… даже о приданом ничего не спросил! Стало быть, любит и не интересан… а сверх того, и не пьяница!

Папенька Григорий Семеныч Плегунов жил в маленьком желтеньком домике, выходившем тремя своими окнами в Фе-доскин переулок, неподалеку от Проезжей улицы. Жил он вместе с братцем Семеном Семенычем и дочерью, из дворян девицей Людмилой Григорьевной. Папеньке было восемьдесят лет, дяденьке семьдесят девять, сестрице Людмиле Григорьевне пятьдесят семь. Существовали они пенсией, получаемой обоими братьями, и вели жизнь чрезвычайно своеобразную. Григорий Семеныч, как старший, был в доме главным лицом; но, сверх старшинства, он имел неоспоримое право на главенство еще потому, что некогда обучался в духовной академии, а впоследствии своим умом дошел до мартинизма * . Все это давало ему особый вес между семейными, которые ничего не находили лучшего, как безусловно покоряться всем его распоряжениям.