Рассказ из книги «Горькие воды»
БРАТЬЯ
Оторвав глаза от газеты, Камышов поднял голову, глянул — трамвай поворачивал за угол и собирался завезти неведомо куда. «Прозевал остановку!» Ноги напружинились, сами вынесли Камышова на площадку, — сунув скомканную газету в карман, он спрыгнул. И только перебегая мостовую сообразил, что еще с площадки трамвая заметил на тротуаре полицейского.
Полицейский спокойно поджидал Камышова. Снисходительно-вежливо притронувшись двумя пальцами к козырьку черной каски, он негромко спросил:
— Вам известно, что прыгать на ходу запрещено?
«Влип, — констатировал Камышов, соображая, что бы предпринять. — Как это я сплоховал? Проехать бы чуть дальше…» Полицейский смотрел чересчур спокойно, так, как могут смотреть только непоколебимо убежденные в своей правоте представители власти. Словно даже участливо вздохнув, он предложил:
— Платите штраф, три марки.
В кармане у Камышова лежали шесть марок — отдать половину своего капитала было не легко. Досадливо смотря в лицо полицейскому, он не находил, что возразить: было очевидно, что непоколебимость полицейского ничем не пробить. Рука преодолела чувство протеста и полезла в карман.
— Может, я хотел самоубийством покончить? — проворчал он первое, что подвернулось на язык, передавая три марки. Аккуратно сложив их, полицейский вручил Камышову квитанцию и ответил, с противной любезностью в голосе:
— Пожалуйста, ничего не имеем, против. Только не на улице, не таким способом, придется вызывать скорую помощь, останавливать движение, возбудится нездоровое любопытство. Порядок должен быть, — он опять приложил два пальца к каске и негромко прищелкнул каблуками, давая понять, что разговор окончен.
Камышов засмеялся и пошёл по улице. Слова полицейского сгладили потерю трех марок. «Это восхитительно! Порядок! — мысленно передразнил он полицейского. — А в голове у тебя порядок? Ты кто, социал-демократ, христианский демократ, коммунист, или какой еще Чёрт Иваныч? У тебя же, небось, мозги набекрень, всё вкривь и вкось, а туда же, порядок! Ей-ей, не жалко трех марок заплатить, сразу вся Европа на ладони! Мне до тебя дела нет, хоть в петлю полезай, только с виду порядок соблюди! Чудеса! А самое интересное в том, что, как ни крути, а каким-то боком он прав!» — неожиданно заключил Камышов.
Надвигались сумерки. Был тот час, когда потоки служащих из учреждений и магазинов уже схлынули и по тротуарам негусто торопились домой задержавшиеся. Кое-где засветились витрины. Шедшая навстречу хорошенькая немочка в кокетливой шляпке насмешливо, как показалось Камышову, взглянула на него и прошла мимо упруго-дразнящей походкой. Камышов невольно оглянулся:
— Ишь, как маркой подарила! А ничего, не часто такую встретишь. Впрочем, чего там! — отмахнулся он. — Когда-то я любопытничал, а что думает сейчас вот такая? Казалось, каждый человек — загадка и уж непременно таит в себе массу интересного. А что в нем может быть, кроме всякой сомнительной ерунды — мыслей о еде, о любовниках или любовницах, о шнапсе, мышиных забот о семье и прочего в том же духе? И не мыслей даже, а так, туманных представлений, вожделений, чего-то неопределенного и по большей части гнусноватого. Привлекательные тайны!
Он окинул, взглядом улицу — глаза поймали десятка два-три мужчин, женщин, с портфелями, с сумками; издали грохоча приближался трамвай, с тремя пока не нужно светящимися глазами.
— Ползут по улице, расплываются, как… протоплазма. Факт, протоплазма, из тысячи наберется пять-шесть думающих, умеющих осознавать свои чувства и пытаться управлять ими, а у остальных так, неосознанные рефлексы, лягушачьи подрыгиванья. Всё вместе составляет человеческую массу, а каждый в отдельности… гм, а каждый в отдельности, как никак, всё же живой человек. И ничего ты с этим фактом не сделаешь, ибо — человек! И ты, друг, не хватай через край, — мысленно погрозил он самому себе, — в дебри не забирайся. «Всё благо; бдения и сна»… и так далее. А следовательно, и шнапс и прочее в таком роде не такая уж плохая вещь, — усмехнулся Камышов.
Он прошел мимо вокзала, всё еще не отремонтированного после войны, с торчащими в небо полуразрушенными башнями над входом. Вспомнилось, что сегодняшнее настроение, которое Камышов, в шутку называл «философическим», возникло еще утром и весь день он был немного в необычном состоянии.
— С чего, собственно, началось? А, да, письмо с юга… Дремучая эмигрантская история: одни не поладили с другими, а третьи со всеми вместе, в том числе и с самими собой. Монархисты, социалисты, такие, сякие, — механика! А за ней всё та же протоплазма: мелкие честолюбия, желание «играть роль» и вообще безглазость и безликость. Кричат: на бой, на бой, бороться с коммунизмом! А скажи всей этой толпе: пойди — и умри! — мигом в кусты бросятся и — опять единицы останутся… Гм, это что-же, тоже благо? — с сомнением спросил он себя.
Днем, во власти этого настроения, Камышов сказал — одному из своих друзей:
— Вообще говоря, можно подумать, что на свете стало так пакостно, что вполне можно закрыть глаза и бежать, куда попадется. Например, — поехать в Калифорнию апельсины собирать.
— Или репатриироваться, вернуться в СССР? — улыбнулся друг.
В воздухе парило. Дождя не было дня три, но к вечеру с моря наплывала влажная мгла, нагретые камни домов и мостовых превращали влагу в душный пар. Похоже было-что идешь сквозь молочные испарения — и вкус воздуха напоминал тепловатое, начинавшее киснуть молоко.