Шрифт:
(23 июля 1874)
Горе старого Наума*
Волжская быль
1
Науму паточный завод И дворик постоялый Дают порядочный доход. Наум — неглупый малый: Задаром сняв клочок земли, Крестьянину с охотой В нужде ссужает он рубли, А тот плати работой — Так обращен нагой пустырь В картофельное поле… Вблизи — Бабайский монастырь, Село Большие Соли, Недалеко и Кострома. Наум живет — не тужит, И Волга-матушка сама Его карману служит. Питейный дом его стоит На самом «перекате»; Как лето Волгу обмелит К пустынной этой хате Тропа знакома бурлакам: Выходит много «чарки»… Здесь ходу нет большим судам; Здесь «паузятся» барки. Купцы бегут: «Помогу дай!» Наум купцов встречает, Мигнет народу: не плошай! И сам не оплошает… Кипит работа до утра: Всё весело, довольно. Итак, нет худа без добра! Подумаешь невольно, Что ты, жалея бедняка, Мелеешь год от года, Благословенная река, Кормилица народа! 2
Люблю я краткой той поры Случайные тревоги, И труд, и песни, и костры. С береговой дороги Я вижу сотни рук и лиц, Мелькающих красиво, А паруса, что крылья птиц, Колеблются лениво, А месяц медленно плывет, А Волга чуть лепечет. Чу! резко свистнул пароход; Бежит и искры мечет, Ущелья темных берегов Стогласым эхом полны… Не всё же песням бурлаков Внимают эти волны. Я слушал жадно иногда И тот напев унылый, Но гул довольного труда Мне слышать слаще было. Увы! я дожил до седин, Но изменился мало. Иных времен, иных картин Провижу я начало В случайной жизни берегов Моей реки любимой: Освобожденный от оков, Народ неутомимый Созреет, густо заселит Прибрежные пустыни; Наука воды углубит: По гладкой их равнине Суда-гиганты побегут Несчетною толпою, И будет вечен бодрый труд Над вечною рекою… 3
Мечты!.. Я верую в народ, Хоть знаю: эта вера К добру покамест не ведет. Я мог бы для примера Напомнить лица, имена. Но это будет смело, А смелость в наши времена — Рискованное дело! Пока над нами не висит Ни тучки, солнце блещет, — Толпа трусливого клеймит, Отважным рукоплещет, Но поднял бурю смелый шаг, — Она же рада шикать, Друзья попрячутся, а враг Спешит беду накликать… О Русь!.. . . . . . . . . . . . . . . . 4
Науму с лишком пятьдесят, А ни детей, ни женки. Наум был сердцем суховат, Любил одни деньжонки. Он говорил: «Жениться — взять Обузу! А „сударки“ Еще тошней: и время трать, И деньги на подарки». Опровергать его речей Тогда не приходилось, Хоть, может быть, в груди моей Иное сердце билось, Хотя у нас, как лед и зной, Причины были розны: «Над одинокой головой Не так и тучи грозны; Пускай лентяи и рабы Идут путем обычным, Я должен быть своей судьбы Царем единоличным!» Я думал гордо. Кто не рад Оставить миру племя? Но я родился невпопад — Лихое было время! Забыло солнышко светить, Погас и месяц ясный, И трудно было отличить От ночи день ненастный. Гром непрестанно грохотал, И вихорь был ужасен, И человек под ним стоял Испуган и безгласен. Был краткий миг: заря зажгла Роскошно край лазури, И буря новая пришла На смену старой бури. И новым силам новый бой Готовился… Усталый, Поник я буйной головой. Погибли идеалы, Ушло и время… Места нет Желанному союзу. Умру — и мой исчезнет след! Надежда вся на музу! 5
Судьба Наума берегла, По милости господней Что год — обширнее дела, А сам сытей, дородней. Он говорил: «Чего ж еще? Хоть плавать я умею, Купаюсь в Волге по плечо, Не лезу я по шею!» Стреляя серых куликов На отмели песчаной, Заслышу говор бубенцов, И свист, и топот рьяный, На кручу выбегу скорей: Знакомая тележка, Нарядны гривы у коней, У седока — усмешка… Лихая пара! На шлеях И бляхи и чешуйки. В личных высоких сапогах, В солидной, синей чуйке, В московском новом картузе, Сам правя пристяжною, Наум катит во всей красе. Увидит — рад душою! Кричит: «Довольно вам палить, Пора чайку покушать!..» Наум любил поговорить, А я любил послушать. Закуску, водку, самовар Вносили по порядку И Волги драгоценный дар — Янтарную стерлядку. Наум усердно предлагал Рябиновку, вишневку. А расходившись, обивал «Смоленую головку». «Ну, как делишки?» — «В барыше», — С улыбкой отвечает. Разговорившись по душе, Подробно исчисляет, Что дало в год ему вино И сколько от завода. «Накопчено, насолено — Чай, хватит на три года! Всё лето занято трудом, Хлопот по самый ворот. Придет зима — лежу сурком, Не то поеду в город. Начальство — други-кумовья, Стряслась беда — поправят, Работы много — свистну я: Соседи не оставят; Округа вся в горсти моей, Казна — надежней цепи; Уж нет помещичьих крепей, Мои остались крепи. Судью за денежки куплю, Умилостивлю бога…» (Русак природный — во хмелю Он был хвастлив немного)… 6
Полвека прожил так Наум И не тужил нимало, Работал в нем житейский ум, А сердце мирно спало. Встречаясь с ним, я вспоминал Невольно дуб красивый В моем саду: там сети ткал Паук трудолюбивый. С утра спускался он не раз По тонкой паутинке, Как по канату водолаз, К какой-нибудь личинке, То комара подстерегал И жадно влек в объятья. А пообедав, продолжал Обычные занятья. И вывел, точно напоказ, Паук мой паутину. Какая ткань! Какой запас На черную годину! Там мошек целые стада Нашли себе могилы, Попали бабочки туда — Летуньи пестрокрылы; Его сосед, другой паук, Качался там, замучен. А мой — отъелся вон из рук! Доволен, гладок, тучен. То мирно дремлет в уголку, То мухою закусит… Живется славно пауку: Не тужит и не трусит! С Наумом я давно знаком: Еще как был моложе, Наума с этим пауком Я сравнивал… И что же? Уж округлился капитал, В купцы бы надо вскоре, А человек затосковал! Пришло к Науму горе… 7
Сидел он поздно у ворот, В расчеты погруженный; Последний свистнул пароход На Волге полусонной, И потянулись на покой И человек, и птица. Зашли к Науму той порой Молодчик да девица: У Тани русая коса И голубые очи. У Вани вьются волоса. «Укрой от темной ночи!» — «А самоварчик надо греть?» — «Пожалуй»… Ни минутки Не могут гости посидеть: У них и смех, и шутки, Задеть друг дружку норовят Ногой, рукой, плечами, И так глядят… и так шалят, Чуть отвернись, губами! То вспыхнет личико у ней, То белое, как сливки… Поели гости калачей, Отведали наливки: «Теперь уснем мы до утра, У вас покой, приволье!» — «А кто вы?» — «Братец и сестра, Идем на богомолье». Он думал: «Врет! поди сманил Купеческую дочку! Да что мне? лишь бы заплатил! Пускай ночуют ночку». Он им подушек пару дал: «Уснете на диване». И доброй ночи пожелал И молодцу и Тане. В своей каморке на часах Поддернул кверху гири И утонул в пуховиках… Проснулся: бьет четыре, Еще темно; во рту горит. Кваску ему желалось, Да квас-то в горнице стоит, Где парочка осталась. «Жаль не пришло вчера на ум! Да я пройду тихонько, Добуду! (думает Наум) Чай, спят они крепонько, Не скоро их бы разбудил Теперь и конский топот…» Но только дверь приотворил, Услышал тихий шепот: «Покурим, Ваня!» — говорит Молодчику девица. И спичка чиркнула — горит… Увидел он их лица: Красиво Ванино лицо, Красивее у Тани! Рука, согнутая в кольцо, Лежит на шее Вани, Нагая, полная рука! У Тани грудь открыта, Как жар горит одна щека, Косой другая скрыта. Еще он видел на лету, Как встретились их очи, И вновь на юную чету Спустился полог ночи. Назад тихонько он ушел, И с той поры Наума Не узнают: он вечно зол, Сидит один угрюмо, Или пойдет бродить окрест И к ночи лишь вернется, Соленых рыжиков не ест, И чай ему не пьется. Забыл наливки настоять Душистой поленикой. Хозяйство стало упадать — Грозит урон великой! На счетах спутался не раз, Хоть счетчик был отменный… Две пары глаз, блаженных глаз, Горят пред ним бессменно! «Я сладко пил, я сладко ел, — Он думает уныло, — А кто мне в очи так смотрел?…» И всё ему постыло… (7-10 августа 1874)
Элегия*
А.Н. Еракову