Париж (1924-1925)
Читать

Париж (1924-1925)

Стихи и поэзия

:

поэзия

.
1978 г.
Аннотация

В основу цикла стихотворений «Париж» (поэма, по определению автора) легли впечатления от поездки поэта во Францию в ноябре — декабре 1924 года.

ЕДУ

Билет — щелк. Щека — чмок. Свисток — и рванулись туда мы куда, как сельди, в сети чулок плывут кругосветные дамы. Сегодня приедет — уродом-урод, а завтра — узнать посмейте-ка: в одно разубран и город и рот — помады, огней косметика. Веселых тянет в эту вот даль. В Париже грустить? Едва ли! В Париже площадь и та Этуаль, а звезды — так сплошь этуали. Засвистывай, трись, врезайся и режь сквозь Льежи и об Брюссели. Но нож и Париж, и Брюссель и Льеж — тому, кто, как я, обрусели. Сейчас бы в сани с ногами — в снегу, как в газетном листе б… Свисти, заноси снегами меня, прихерсонская степь… Вечер, поле, огоньки, дальняя дорога, — сердце рвется от тоски, а в груди — тревога. Эх, раз, еще раз, стих — в пляс. Эх, раз, еще раз, рифм хряск. Эх, раз, еще раз, еще много, много раз… Люди разных стран и рас, копая порядков грядки, увидев, как я себя протряс, скажут: в лихорадке.

ГОРОД

Один Париж — адвокатов, казарм, другой — без казарм и без Эррио. Не оторвать от второго глаза — от этого города серого. Со стен обещают: «Un verre de Koto donne de l’energie» [1] . Вином любви каким и кто мою взбудоражит жизнь? Может, критики знают лучше. Может, их и слушать надо. Но кому я, к черту, попутчик! Ни души не шагает рядом. Как раньше, свой раскачивай горб впереди поэтовых арб — неси, один, и радость, и скорбь, и прочий людской скарб. Мне скучно здесь одному впереди,— поэту не надо многого,— пусть только время скорей родит такого, как я, быстроногого. Мы рядом пойдем дорожной пыльцой. Одно желанье пучит: мне скучно — желаю видеть в лицо, кому это я попутчик?! «Je suis un chameau» [2] , в плакате стоят литеры, каждая — фут. Совершенно верно: «je suis»,— это «я», a «chameau» — это «я верблюд». Лиловая туча, скорей нагнись, меня и Париж полей, чтоб только скорей зацвели огни длиной Елисейских полей. Во всё огонь — и небу в темь и в чернь промокшей пыли. В огне жуками всех систем жужжат автомобили. Горит вода, земля горит, горит асфальт до жжения, как будто зубрят фонари таблицу умножения. Площадь красивей и тысяч дам-болонок. Эта площадь оправдала б каждый город. Если б был я Вандомская колонна, я б женился на Place de la Concorde [3] .

1

Стакан Кото дает энергию (франц.).

2

Я верблюд (франц.).

3

Площадь Согласия (франц.).

ВЕРЛЕН И СЕЗАН

Я стукаюсь о стол, о шкафа острия — четыре метра ежедневно мерь. Мне тесно здесь в отеле Istria [4] — на коротышке rue Campagne-Premi`ere [5] , Мне жмет. Парижская жизнь не про нас — в бульвары тоску рассыпай. Направо от нас — Boulevard Montparnasse [6] , налево — Boulevard Raspail [7] . Хожу и хожу, не щадя каблука,— хожу и ночь и день я, — хожу трафаретным поэтом, пока в глазах не встанут виденья. Туман — парикмахер, он делает гениев — загримировал одного бородой — Добрый вечер, m-г Тургенев. Добрый вечер, m-me Виардо. Пошел: «За что боролись? А Рудин?.. А вы, именье возьми подпальни»… Мне их разговор эмигрантский нуден, и юркаю в кафе от скульни. Да. Это он, вот эта сова — не тронул великого тлен. Приподнял шляпу: «Comment ca va, cher camarade Verlaine? [8] Откуда вас знаю? Вас знают все. И вот довелось состукаться. Лет сорок вы тянете свой абсент из тысячи репродукций. Я раньше вас почти не читал, а нынче — вышло из моды, — и рад бы прочесть — не поймешь ни черта: по-русски дрянь,— переводы. Не злитесь,— со мной, должно быть, и вы знакомы лишь понаслышке. Поговорим о пустяках путевых, о нашинском ремеслишке. Теперь плохие стихи — труха. Хороший — себе дороже. С хорошим и я б свои потроха сложил под забором тоже. Бумаги гладь облевывая пером, концом губы — поэт, как блядь рублевая, живет с словцом любым. Я жизнь отдать за сегодня рад. Какая это громада! Вы чуете слово — пролетариат? — ему грандиозное надо. Из кожи надо вылазить тут, а нас — к журнальчикам премией. Когда ж поймут, что поэзия — труд, что место нужно и время ей. «Лицом к деревне» — заданье дано,— за гусли, поэты-други! Поймите ж — лицо у меня одно — оно лицо, а не флюгер. А тут и ГУС отверзает уста: вопрос не решен. «Который? Поэт? Так ведь это ж — просто кустарь, простой кустарь, без мотора». Перо такому в язык вонзи, прибей к векам кунсткамер. Ты врешь. Еще не найден бензин, что движет сердец кусками. Идею нельзя замешать на воде. В воде отсыреет идейка. Поэт никогда и не жил без идей. Что я — попугай? индейка? К рабочему надо идти серьезней — недооценили их мы. Поэты, покайтесь, пока не поздно, во всех отглагольных рифмах. У нас поэт событья берет — опишет вчерашний гул, а надо рваться в завтра, вперед, чтоб брюки трещали в шагу. В садах коммуны вспомнят о барде какие птицы зальются им? Что будет с веток товарищ Вардин рассвистывать свои резолюции?! За глотку возьмем. «Теперь поори, несбитая быта морда!» И вижу, зависть зажглась и горит в глазах моего натюрморта. И каплет с Верлена в стакан слеза. Он весь — как зуб на сверле. Тут к нам подходит Поль Сезан: «Я так напишу вас, Верлен». Он пишет. Смотрю, как краска свежа. Monsieur, простите вы меня, у нас старикам, как под хвост вожжа, бывало от вашего имени. Бывало — сезон, наш бог — Ван-Гог, другой сезон — Сезан. Теперь ушли от искусства вбок — не краску любят, а сан. Птенцы — у них молоко на губах,— а с детства к смирению падки. Большущее имя взяли АХРР, а чешут ответственным пятки. Небось не напишут мой портрет,— не трут понапрасну кисти. Ведь то же лицо как будто,— ан нет, рисуют кто поцекистей. Сезан остановился на линии, и весь размерсился — тронутый. Париж, фиолетовый, Париж в анилине, вставал за окном «Ротонды».

4

Истрия (франц.).

5

Название улицы в Париже (франц.).

6

Бульвар Монпарнас (франц.).

7

Бульвар Распай (франц.).

8

Как поживаете, дорогой товарищ Верлен? (франц.)

NOTRE-DAME

Другие здания лежат, как грязная кора, в воспоминании о Notre-Dame’e [9] . Прошедшего возвышенный корабль, о время зацепившийся и севший на мель. Раскрыли дверь — тоски тяжелей; желе из железа — нелепее. Прошли сквозь монаший служилый елей в соборное великолепие. Читал письмена, украшавшие храм, про боговы блага на небе. Спускался в партер, подымался к хорам, смотрел удобства и мебель. Я вышел — со мной переводчица-дура, щебечет бантиком-ротиком: «Ну, как вам нравится архитектура? Какая небесная готика!» Я взвесил все и обдумал, — ну вот: он лучше Блаженного Васьки. Конечно, под клуб не пойдет — темноват, об этом не думали классики. Не стиль… Я в этих делах не мастак. Не дался старью на съедение. Но то хорошо, что уже места готовы тебе для сидения. Его ни к чему перестраивать заново — приладим с грехом пополам, а в наших — ни стульев нет, ни органов. Копнёшь — одни купола. И лучше б оркестр, да игра дорога — сначала не будет финансов, — а то ли дело когда орган — играй хоть пять сеансов. Ясно — репертуар иной — фокстроты, а не сопенье. Нельзя же французскому госкино духовные песнопения. А для рекламы — не храм, а краса — старайся во все тяжкие. Электрорекламе — лучший фасад: меж башен пустить перетяжки, да буквами разными: «Signe de Zoro» [10] , чтоб буквы бежали, как мышь. Такая реклама так заорет, что видно во весь Boulmiche [11] . А если и лампочки вставить в глаза химерам в углах собора, тогда — никто не уйдет назад: подряд — битковые сборы! Да, надо быть бережливым тут, ядром чего не попортив. В особенности, если пойдут громить префектуру напротив.

9

Собор Парижской богоматери (франц.).

10

Знак Зоро (франц.).

11

Бульвар в Париже (франц.).

ВЕРСАЛЬ

По этой дороге, спеша во дворец, бесчисленные Людовики трясли в шелках золоченых каретц телес десятипудовики. И ляжек своих отмахав шатуны, по ней, марсельезой пропет, плюя на корону, теряя штаны, бежал из Парижа Капет. Теперь по ней веселый Париж гоняет авто рассияв, — кокотки, рантье, подсчитавший барыш, американцы и я. Версаль. Возглас первый: «Хорошо жили стервы!» Дворцы на тыщи спален и зал — и в каждой и стол и кровать. Таких вторых и построить нельзя — хоть целую жизнь воровать! А за дворцом, и сюды и туды, чтоб жизнь им была свежа, пруды, фонтаны, и снова пруды с фонтаном из медных жаб. Вокруг, в поощренье жантильных манер, дорожки полны статуями — везде Аполлоны, а этих Венер безруких,— так целые уймы. А дальше — жилья для их Помпадурш — Большой Трианон и Маленький. Вот тут Помпадуршу водили под душ, вот тут помпадуршины спаленки. Смотрю на жизнь — ах, как не нова! Красивость — аж дух выматывает! Как будто влип в акварель Бенуа, к каким-то стишкам Ахматовой. Я все осмотрел, поощупал вещи. Из всей красотищи этой мне больше всего понравилась трещина на столике Антуанетты. В него штыка революции клин вогнали, пляша под распевку, когда санкюлоты поволокли на эшафот королевку. Смотрю, а все же — завидные видики! Сады завидные — в розах! Скорей бы культуру такой же выделки, но в новый, машинный розмах! В музеи вот эти лачуги б вымести! Сюда бы — стальной и стекольный рабочий дворец миллионной вместимости, — такой, чтоб и глазу больно. Всем, еще имеющим купоны и монеты, всем царям — еще имеющимся — в назидание: с гильотины неба, головой Антуанетты, солнце покатилось умирать на зданиях. Расплылась и лип и каштанов толпа, слегка листочки ворся. Прозрачный вечерний небесный колпак закрыл музейный Версаль.

ЖОРЕС

Ноябрь, а народ зажат до жары. Стою и смотрю долго: на шинах машинных мимо — шары катаются в треуголках. Войной обагренные руки умыв и красные шансы взвесив, коммерцию новую вбили в умы — хотят спекульнуть на Жоресе. Покажут рабочим — смотрите, и он с великими нашими тоже. Жорес настоящий француз. Пантеон не станет же он тревожить. Готовы потоки слезливых фраз. Эскорт, колесницы — эффект! Ни с места! Скажите, кем из вас в окне пристрелен Жорес? Теперь пришли панихидами выть. Зорче, рабочий класс! Товарищ Жорес, не дай убить себя во второй раз. Не даст. Подняв знамен мачтовый лес, спаяв людей в один плывущий флот, громовый и живой, по-прежнему Жорес проходит в Пантеон по улице Суфло. Он в этих криках, несущихся вверх, в знаменах, в шагах, в горбах «Vivent les Soviets!.. A bas la guerre!.. Capitalisme `a bas!..» [12] И вот — взбегает огонь и горит, и песня краснеет у рта. И кажется — снова в дыму пушкари идут к парижским фортам. Спиною к витринам отжали — и вот из книжек выжались тени. И снова 71-й год встает у страниц в шелестении. Гора на груди могла б подняться. Там гневный окрик орет: «Кто смел сказать, что мы в семнадцатом предали французский народ? Неправда, мы с вами, французские блузники. Забудьте этот поклеп дрянной. На всех баррикадах мы ваши союзники, рабочий Крезо, и рабочий Рено».

12

Да здравствуют Советы!..

Долой войну!..

Долой капитализм!.. (франц.)

ПРОЩАНИЕ

(КАФЕ)
Обыкновенно мы говорим: все дороги приводят в Рим. Не так у монпарнасца. Готов поклясться. И Рем и Ромул, и Ремул и Ром в «Ротонду» придут или в «Дом» [13] . В кафе идут по сотням дорог, плывут по бульварной реке. Вплываю и я: «Garcon, un grog americain!» [14] Сначала слова и губы и скулы кафейный гомон сливал. Но вот пошли вылупляться из гула и лепятся фразой слова. «Тут проходил Маяковский давеча, хромой — не видали рази?» — «А с кем он шел?» — «С Николай Николаичем». — «С каким?» — «Да с великим князем!» «С великим князем? Будет врать! Он кругл и лыс, как ладонь. Чекист он, послан сюда взорвать…» — «Кого?» — «Буа-дю-Булонь [15] . Езжай, мол, Мишка…» Другой поправил: «Вы врете, противно слушать! Совсем и не Мишка он, а Павел. Бывало сядем — Павлуша! — а тут же его супруга, княжна, брюнетка, лет под тридцать…» — «Чья? Маяковского? Он не женат». — «Женат — и на императрице». — «На ком? Ее же расстреляли…» — «И он поверил… Сделайте милость! Ее ж Маяковский спас за трильон! Она же ж омолодилась!» Благоразумный голос: «Да нет, Вы врете — Маяковский — поэт». — «Ну да, — вмешалось двое саврасов, — в конце семнадцатого года в Москве чекой конфискован Некрасов и весь Маяковскому отдан. Вы думаете — сам он? Сбондил до иот — весь стих, с запятыми, скраден. Достанет Некрасова и продает — червонцев по десять на день». Где вы, свахи? Подымись, Агафья! Предлагается жених невиданный. Видано ль, чтоб человек с такою биографией был бы холост и старел невыданный?! Париж, тебе ль, столице столетий, к лицу эмигрантская нудь? Смахни за ушми эмигрантские сплетни. Провинция! — не продохнуть. — Я вышел в раздумье — черт его знает! Отплюнулся — тьфу напасть! Дыра в ушах не у всех сквозная — другому может запасть! Слушайте, читатели, когда прочтете, что с Черчиллем Маяковский дружбу вертит или что женился я на кулиджевской тете, то, покорнейше прошу, — не верьте.

13

Кафе на Монпарнасе.

14

Официант,

грог

по-американски! (франц.)

15

Булонский лес.

ПРОЩАНЬЕ

В авто, последний франк разменяв, — В котором часу на Марсель? — Париж бежит, провожая меня, во всей невозможной красе. Подступай к глазам, разлуки жижа, сердце мне сантиментальностью расквась! Я хотел бы жить и умереть в Париже, Если б не было такой земли — Москва.
в официальном магазине Литрес