Шрифт:
Валентина тоже встала и подошла к Сонечке. Валентина была днем менее красива, цвет лица казался смуглее, огромные глаза еще больше от легких теней над ресницами. И сегодня вообще был не ее день, выражение с каждой минутой делалось суровее и вынужденнее. Ярко-красное платье, шерстяное, покрытое сплошь, до самого подола, толстым, белым кружевом, которое на воротник подымалось красивыми, грубоватыми брыжжами, еще немного смягчало суровость лица. Валентина теребила и мяла узкую красную ленту, которая схватывала сборчатое кружево у пояса.
Сонечка взглянула на подошедшую Валентину молча и вздохнула. Прошла минута молчания.
— О чем вы задумались, Сонечка? — произнесла Валентина.
— Так… Тоскливо…
— Что ж все тосковать. А вы бы почитали, музыкой занялись, то, другое…
— Что музыка? Я молода… Вот пока молода и повеселиться бы… Я так ждала, так ждала, когда кончу… Думала — вот, широко распахнутся передо мной двери жизни…
— Откуда у вас такие слова, Сонечка? Верно, вы потихоньку французские романы читали?..
— Нет, мы русские читали. И в русских многое сказано. Да, ждешь-ждешь — устанешь ждать…
Валентина взглянула на Сонечку. Действительно, вся ее маленькая фигура, миловидное лицо, глаза — вся она выражала какое-то ожидание, тревогу, нетерпение…
— Чего же вы ждете Сонечка?
— Ах, как я бы хотела… Я бы хотела… Любить и быть любимой…
Последние слова Сонечка произнесла с придыханием, шепотом. Валентина сначала сделала движение назад, потом усмехнулась и ласковым жестом обняла Сонечку.
— А, барышня у нас замуж хочет? — шутливо произнесла она. — Ничего, ничего, женихи найдутся… Только, право, следует сначала повеселиться… Вот на бал съездите, туда, сюда…
Валентина уже несколько раз видела Сонечку и всегда относилась к ней со сдержанным участием, точно присматриваясь. Теперь она вдруг заговорила весело, просто и равнодушно. Сонечка ей показалась не пустым полем, на котором ничего не растет, потому что не посеяно, а полем, где действительно ничего не посеяно, но где все равно ничто не может вырасти. Сонечка, как Сонечка, уже перестала ее трогать. Ей было интересно другое.
— Вот что, дуся моя, я вам расскажу… — зашептала вдруг Сонечка — но тут вошел лакей и доложил:
— Господин Кириллов.
Что-то неуловимое пробежало по лицу Валентины. Она подняла ресницы и сказала:
— Попросите в кабинет. Я сейчас выйду.
Толстая дама поднялась.
— Мы уж не будем вам мешать, душенька, к вам кто-то приехал… А кто это?
— Профессор один московский… Да куда же вы, Анна Ивановна? Перейдемте в кабинет, там у меня топится камин, посидите…
— Нет, нет, нам пора… Только на минуточку разве, посмотреть этого профессора… Иди, Сонечка, моя шляпка, кстати, в кабинете осталась…
Сонечка уже юркнула вон. Тетушка поплыла за нею. Валентина подошла к брату.
— Тебе хуже сегодня, Ваня? Эта болтушка тебя расстроила?
— Да. Пожалуйста, давай мне знать, кто у тебя. Я ни ее, ни эту Сонечку неприличную видеть не в состоянии…
— Чем же Сонечка виновата? Ребенок…
— Хорош ребенок! Противно видеть жадные и глупые глаза с вечной просьбой: ах, если бы мужчина! Ах, если бы такой офицер, о котором у нас в институте с незапамятных времен рассказы ведутся!
— Ты болен и раздражаешься, — сказала Валентина кротко. — Ты знаешь, я не люблю, когда ты так резок.
Иван Сергеевич сверкнул на нее глазами из-под нависших бровей.
— Позови Ефима, домой пойду, лягу. Ты потом зайди узнать, жив ли.
Лакей помог ему подняться с кресла. Опираясь на его руку, Иван Сергеевич пошел к двери. Даже спина его в синем меховом кафтанчике, слегка сгорбленная, выражала гнев и раздражение.
Валентина проводила его глазами, потом медленно провела рукой по волосам — и пошла в кабинет.
VIII
В кабинете действительно топился камин. Опять куски кокса пылали широко и жарко, и красные отраженья мелькали на стене, напротив. Здесь было еще темнее от тяжелых портьер, да и день уже гас.
Толстая тетенька успела познакомиться с Кирилловым, да и Сонечка тоже. Кириллов, от неожиданности сделавшийся еще более неловким, стоял в принужденной позе и с застывшей, почти страдальческой улыбкой слушал рацеи полной дамы. Сонечка стояла сбоку, у стола, и бросала на Кириллова взоры из-под ресниц.
— А мы уж познакомились, — заявила тетушка, увидя Валентину. — Мсье Кириллов говорит, что в Москве гораздо веселее живут, чем в Петербурге.
— Я, право, сам не знаю… Я живу очень уединенно… Но слыхал, что общество дружнее…