Соледад пожала плечами.

— История остается правдивой независимо от того, где она совершилась. Может быть, такое случилось сразу в двух городах, а может, и в трех. В Лондоне, например.

— В Лондоне, сказывают, есть вороны. В Тауэре. Особенные черные вороны.

— Ты умнее меня, — сказала Соледад. — Впрочем, что тут удивительного, если ты — будущий царь!

От этих слов Георгия почему-то передернуло.

— Надо бы все-таки как-то так сделать, чтобы Киссельгаузена вытащили из колодца, — сказал он. — Меня это тревожит, Соледад.

Она рассмеялась.

— Не потешайся, — попросил Георгий. — Мало того, что мы лишили человека христианского погребения, так еще и воду осквернили.

— Вода — это просто жидкость, — молвила Соледад. — Что до христианского погребения… Ну вот кто это говорит? И о ком? Разве ты похоронил того человека, которого убил за несколько гнилых корок хлеба?

Георгий оцепенёл.

— Откуда ты знаешь? — выговорил он наконец немеющими губами.

Она приблизила качающийся палец к его лицу, коснулась кончика его носа.

— Я знаю о тебе все, Георгий! — сказала она. — Может быть, я даже знаю твою мать!

— Моя мать — Соломония Сабурова, — прошептал Георгий.

— Может быть, — согласилась Соледад. — Сейчас не это важно. Я хочу, — ты слышишь, что я сказала? — я хочу, чтобы ты перестал думать о Киссельгаузене. Он — обычный лютер, он не верит ни в святых, ни в мощи, ни в изображения. Для него ваша религия — суеверие. Ты не знал? Сколько раз он плевал, проезжая мимо ваших церквей! Ты не видел? я — видела. Я за ним следила. Я о нем многое знаю, как и о тебе. Он говорил, что вы, русские, погряз в самом примитивном идолопоклонстве, позорном и глупом, что вы обожаете доски, на которых худо намалеваны какие-то персоны, что вы целуетесь с трупами…

— Замолчи! — крикнул Георгий, подавился и мучительно закашлялся.

Соледад пожала плечами.

— Да я-то замолчу, мне ведь все равно, Георгий. Хочешь — целуйся с трупами, хочешь — не целуйся. Я тоже это делала. Знаешь, я что думаю? — Она наклонилась вперед, и Георгий, как завороженный, уставился на ее полуобнаженную грудь. — Я думаю, что мой учитель, Фердинанд, который прожил гораздо дольше, чем это дозволено обычному человеку, — что он на самом деле был мертвецом. А я отдавалась ему, как теперь отдаюсь тебе.

Георгий склонял лицо все ниже. Весь мир, казалось, заслонили для него эти пышные смуглые округлости, которые так и дышали жаром.

— Говорят, — шептала Соледад, — совокупляясь с женщиной, человек одновременно с тем соприкасается со всеми теми мужчинами, которые до него побывали в ее лоне. Подумай, с кем ты породнился через меня! Я лежала в постели с королями, с чернокнижниками, с цыганами, с убийцами, с солдатами, с монахами…

Георгий впился губами в ее грудь и на мгновение задохнулся. Соледад обняла его и прижала к себе.

— Ты ведь счастлив, Георгий? — спросила она, падая вместе с ним на земляной пол убогой хибары. — Тебе ведь весело?

Вокруг Новгорода расставили стражу, перегородив все дороги, ведущие прочь из города. Боялись, что чума перекинется на Москву, пойдет до Владимира и дальше. Беда охватила не только Новгород, но и Псков. Во всех монастырях, посадах и деревнях посадили «гарнизоны» — специально отобранных стрельцов, которым было наказано никого не пропускать из запертых городов. Заставы заняли не только большие дороги, но и малые проселки.

В нескольких милях от порта стояли царские корабли, которым велено было разбивать из пушек любое судно, которое попытается выйти из новгородской гавани. Несколько судовладельцев в первые же дни мора успели поплатиться за свою дерзость: потеряли корабли и нескольких матросов, а сами чудом доплыли обратно до порта на лодочках и плотах.

Пешком выбраться из зараженного города представлялось легче. Один человек все-таки может проскользнуть мимо заставы. Сидеть здесь, как крысе в ловушке, не хотелось никому. И каждый, кто пытался бежать из Новгорода, предполагал, что уж он-то совершенно здоров и не станет причиной распространения болезни.

Так рассуждали и двое братьев, давние, хотя и шапочные знакомцы Флора — корабельщики Петр и Димитрий Медоваровы. Они решились прорваться на свободу из окруженного города. Ребята они были лихие, крепкие, не раз ходили в море в дурную погоду и, преодолев шторма, привозили товар в такое время года, когда другие корабельщики и носа за пределы родного порта не высовывали.

Флор услыхал, как его зовут по имени, и показался над верхним краем своего забора.

Медоваровы сидели на конях, у каждого за спиной небольшой мешок с деньгами и какими-то ценными вещами. Кони плясали под седоками, предвкушая поездку. Братья махнули Флору: