Ведь существует, я по привычке подозреваю, оставшееся. То есть остается — тоже по привычке? — существенное: Тулоны, Маренго, Аустерлицы... золотые конгрессы... И длинноклювые, как трава, листокрылые парии, воспарившие — белошвейными южными садами, затмившими город... или — ускользнувшую жизнь...

Вернее, их жизнь, просочившаяся сквозь свет — в сны, просквозившая спящих петрушками тайн, как петрушек, смущает меня — как временная... брульон! Сущее (и пересортица, перезвон, благовест синонимов) — не ускользнёт! И если их жизнь — такова, чему я — временная порука... она, как всякое настоящее, — в будущем!

Вариант: истинное не бывает прошлым, особенно — минутным, как прихоть, настоящим, оно — всегда...не меньше, чем сейчас... сейчас — равно всегда?..Ergo: мои тетки процветают! Вариант: настоящие — сейчас.

А если и от меня — вдруг? — часть речи вообще... часть речи:невыкупленный залог, и сады, и танцульки по семь сорок за штуку, и штуки огненных птиц, и часть речи — слова... в чужом тексте, вразброс — подайте им чужое! — но вами читаются сейчас?И возможно, я ещё вымараю бессрочные отступления — заносы между моими словами...

Или — настоящие: семь цветов, вставшие в тонущем слове — Иридой, спасут и слово, и меня?

Как настоящий Орфей — Петечка безоглядно везёт за собой подругу — зажигательную шутницу-Войну.

Как Яков Милостивый спасает шинель — в пару к докторской, порыжевшей — львиной, настигает — в беженцах из альбома, ловкачах, размноживших лица до безликости кули — побольше утащить на спине до темноты запечатанного в овалы-сердечки Белостока. А в шинели — не фунт изюма, а кто? Мамочка — на ременной шлейке через плечо утянувшая военный гошпиталь. Да зачем вам этот гиньоль?! Чтоб мелкий лист ракит с седых кариатид слетал на сырость плит осенних госпиталей.И отозвана — в страницу, где скучает суконная майорша — шинель с дядей Лёвой, итого: гардероб... выеден, как распоследний Яков! И, взметнув клейкую кисть (Гро — ко мне!), бросается, как на Аркольский мост, умножать себя на доломаны, колеты, кителя и прочие клумбы. И грести, как на галере, скорбь... то есть — скарб: плечики под мундиры.

Тут — в великих, крушащихся, как цивилизации, монологах — картавая отсебятина красавца на жёлтом глазу: орла, племянника, выхлопывающего крылья на пути из тоги-претексты — в красные шаровары, и зависшего — над мелкими летунами на выкромсанных из Белостока дельтапланах: Белосток? Хо-хо... И как мы имеем просторы России?

Как! Вы припозднились допросить дядю Гришу, кто сорвался в Сибирь и сманил всех?

Дядя-рвач. А почему не сиделось в другую сторону? Мы могли жить во Франции, а?

Так с той же стороны палили, как идиоты!..

Но — грассируя, насморочно — я спррашиваю, почему мы не во Франции? По мудрости небес — и в этом нет сомнений — народу каждому присущ особый гений, но также верно то, что место или век меняют всё, что мог замыслить человек!

Он не слышит кроме себя, что стреляли? Кто! Кому так по-немецки приспичило? Четырнадцатый год... шестнадцатый — я знаю, пока меня не было? — застыв посреди альбома с охапкой плечиков — под летучие эполеты — под ветром в раскрытой раме: Яков Первый и рыцари-госпитальеры — в голубых лентах бинтов.

Какая б только кисть изобразить могла...да, кистью, вмазанной вами в клей, я изображаю художества ...кровавый этот мир и гнусные дела!..М-мм... погубленных, чей дух равенствует богам, кто дерзостным клинком сражён у входа в храм!Кор-рр-нель... кар-рр, карр! Но хотя бы — в Польше?

В Поольше?! Полезай в печь — получишь себе Польшу... — разбивая альбом на новые бивуаки... разбивая священную империю мундирной нации... Эй, баталисты, расписывающие жизнь — настоящей Войной, или войну — Настоящей Жизнью? — сядьте, Мидасы, от золотых художеств — к пакле нашего костерка, чья сфера беспредельна — окружности ноль, а президиум — на каждой странице! Парламентёры Войны — или Сферы? — с выбеленной головой на древке шеи — в геройском поезде страниц, в странствиях по временам — из первого ряда в третий, и — в первый, скакуны-кентавры, нализавшиеся с лекарств — с Неем, Мюратом, Данном... Или: насекомоядные, объевшиеся с летающих и жужжащих, и чем фиктивнее круп — тем скрупулёзней уточняют новой диакритической гвоздикой, тем шире пудрят седин и закладывают блеск в вершины — тем Невидимкой...

И, разохотясь до цветника и теплых местечек, желают бред на старость лет — южный сад! И террасу... И закладывают в рядах зазоры, окаймляя себя — ускользнувшим садом... и, углубившись в невидимое — в самом деле...

Этот мелькнувший одесский платан, объявивший обмен — в малокоммунальной квартире...

И когда крупнокоммунальные страницы выщипаны, наконец — да, в зазорные... тут в картонном прецеденте лицемера-племянника — по скончании примеренных лиц — рассыпается в похвалы газетная вырезка. А у Якова — сияют непробиваемостью, как строй щитов, рескрипты на целлофане — широколиственный сад, где посажены пышущие весельем зубки, и перелетают стайкой в октябре и в мае с листка на листок, подхватив чернильного червячка — именную сладость: Якову — яково! Яков алексин — на цветущие выселки, какие ни пожелай! А мамулины-тетины сладкие имена — фьюить из окошечка! — и распались... и расхватаны прохожими — и носят как имена собственные.

Но Кое-Кого — вокруг пальца, Яково — Поднебесной: Я! Вокруг этого кадуцея! — нанизывая на облизанный заячьи-мозаичьи крошки печенья. Зазевался — и я не вижу, если вообще Его не вижу? Так я вижу — Он обо мне думает! Это Их Невидаль зрят меня дуплистым раззявой-деревом — бортью для жужжащих... или — растопкой для Польши? А ваши продувные деревья с их размахом — многорукой лестью небу — не винтовые лестницы в Иерусалим? Не догадались — так они туго закручены или я произнёс слишком гарно, но не всем — в дёгтемазы?