Дверь в кабинет резко распахнулась – то ли от сквозняка, то ли от силы звука, то ли от какого-то неосторожного движения, Вольфганг не знал. Но с искренним ужасом наблюдал он творившийся в комнате беспорядок. Бумаги, пластинки, диски и кассеты, все вперемешку валялось на земле, как будто по ним прошлось татаро-монгольское войско или кто-то обезумевший вымещал на них свою злость.

Мама стояла на середине лестницы, ее лицо было белым как мел.

– Ричард, только, пожалуйста, успокойся, – взмолилась она.

И тут до Вольфганга наконец дошло, что произошло.

– Значит, Егелин позвонил вам.

– Да, он позвонил. Конечно же, он это сделал. Он должен был сделать это еще раньше, тогда дело, быть может, не зашло бы так далеко. – Отец перешел с крика на почти беззвучный шепот, что на самом деле было еще страшнее. – Он рассказал мне, что ты не занимаешься. Что ты утверждаешь, что играешь только для того, чтобы угодить мне. Угодить мне! Неужели тебе не ясно, что я отдал все, что мог, только бы ты стал музыкантом. Благодаря мне твой невероятный музыкальный талант развивался в уединении, я защитил его от алчного, жадного до сенсаций мира, который потерял всякое представление о настоящих ценностях, который жаждет только пощекотать себе нервы, чтобы было о чем поговорить на следующей вечеринке или что показать в телевизионной передаче. Но ты не платишь мне благодарностью за то, что ты смог развивать свои способности, мы поддерживали тебя, нет, ты собираешься безжалостно растоптать все, что мы для тебя сделали. А ведь твой отец мог бы стать дирижером, а мать – певицей, если бы у них была такая возможность, как же ты можешь сомневаться в том, что у тебя есть музыкальный талант? – Из его глаз сыпались искры. – Кто тебя надоумил? Эта девочка?

По телу Вольфганга пробежал ужас, как будто кто-то проткнул его насквозь, сверху вниз, раскаленным добела копьем. Это был ужас, который лишал его дара речи, почти физическая боль.

– Свеня-то тут при чем? – прокричал он.

– Ричард, – еще раз одернула отца мать.

Отец яростно отмахнулся от них, даже не взглянув на своего сына.

– Ты никогда больше не увидишь эту девочку, – приказал он.

– Я вижу ее каждый день, – возразил Вольфганг. – Она ходит со мной в школу.

– Мне все равно. Ты больше никогда ее не увидишь. Даже если ради этого мне придется перевести тебя в другую школу!

Вольфганг хотел было возразить, но сдержался и промолчал, когда увидел выражение глаз своего отца. Доктор Ричард Ведеберг никогда не бил своего сына; сколько Вольфганг себя помнил, отец ни разу в жизни не поднял на него руки. Но теперь, прямо в эту секунду, на фоне развороченного кабинета он выглядел так, что было понятно: если дело зайдет слишком далеко, может случиться и это.

Пока же все ограничилось домашним арестом. Вольфгангу разрешалось ходить в школу и, конечно же, на занятия по музыке, но сразу после Урока, в строго определенное время, он обязан был возвращаться домой. Запрещались гости и долгие телефонные разговоры, вместо этого он обязан был играть на виолончели по четыре часа в день, и с началом весенних каникул это время увеличивалось.

Отец снова вернулся на полный рабочий день в клинику, потому в течение дня его не было дома, но в том, что касалось соблюдения всех этих предписаний, мать была так же непоколебима, если еще не строже отца. Она даже настояла, чтобы, играя на виолончели, он держал дверь открытой, что делало трюк с кассетой невозможным: когда звук не был приглушен закрытой входной дверью, разницу мог бы уловить даже непосвященный.

– Тем важнее для тебя поехать в Берлин, – уговаривала его Свеня на большой перемене, – ты хотя бы покажешь им, что не позволишь вить из себя веревки.

– Не знаю, – ответил Вольфганг. От всей этой истории ему было более чем тошно. – Мой отец убьет меня, когда я вернусь.

– Тогда не возвращайся. Ты же не хочешь, чтобы тебя убили.

– Тебе легко говорить.

С другой стороны, как могла Свеня всерьез оценить положение, в котором он оказался? Он рассказал ей только сильно смягченную версию событий, которые разыгрались в доме Ведебергов.

Вольфганг посмотрел на Марко Штайнманна, который стоял неподалеку от них со своими друзьями и изо всех сил старался сделать вид, как будто он вовсе не замечал Вольфганга и Свеню. Ему не совсем это удавалось, время от времени он не удерживался от того, чтобы не посылать в их сторону гневные взгляды. Еще один, кто, наверное, с превеликим удовольствием отправил бы его на тот свет.

Даже когда в четверг он вернулся с урока по виолончели, мать не захотела сократить положенное время занятий.

– Вплоть до ужина будешь играть, – сухо сказала она.

– А мое домашнее задание, – попытался сопротивляться Вольфганг.

– Ну вряд ли его осталось так много за два дня до каникул, – коротко ответила мать. – Сделаешь потом.

Только из чистого упрямства он выбрал из своего репертуара самые скучные этюды и упражнения для пальцев. Играть их снова и снова в течение полутора часов без остановки было смертельно скучно, но непрестанно слушать это должно было стать настоящей мукой. На это он, по крайней мере, надеялся.