Новый мир. № 4, 2003
Читать

Новый мир. № 4, 2003

Проза

:

современная проза

.
Аннотация

Ежемесячный литературно-художественный журнал

По мосткам, по белым доскам

Чухонцев Олег Григорьевич родился в 1938 году в Павловском Посаде. Автор пяти лирических книг. Живет в Москве.

Вальдшнеп
Орест Александрович Тихомиров происходил из немцев, когда стал русским, не знаю, но это спасло его и семью — других соседей, Шпрингфельдов, мужчин расстреляли, а детей и женщин сослали в Караганду, все-таки немчура и возможный пособник Гитлеру, то есть своим, а наш брат Иван любит порядок и дисциплину тоже, но со славянским акцентом. Так вот, Орест Александрович был педант особый, немецкое давно повыветрилось в роду, кроме упорства и жилистости, а цели… цели были вполне земные, хотя поди определи какие: они разлетались, как глиняные тарелочки, по которым стрелять он приохотил даже меня, подростка. Короче, Орест Александрович был русак из русаков, как бывший немец, к тому же охотник, а это, я вам скажу, не кисель мешать, не пробивать дыроколом и подшивать бумажки, это искусство — вести по небу мишень и нажимать на крючок спусковой не раньше, не позже, а ровно тогда, когда надо. У Тихомировых на столе у самовара вечно сидело нечто дымчатое и пуховое, размером само с самовар, оно иногда издавало вполне благосклонные звуки, щурилось и отсутствовало, это при том, что любимому пойнтеру разрешалось сидеть на стуле, а на столе — тубо! это было бы чересчур. Разумеется, и лафитник, всегда пустой на две трети, как Сома какой-то, лоснился радужным животом, но для разговоров — а хозяин был не просто охотник, а председатель общества и имел не один диплом — не было в нем нужды, поскольку Орест Александрович заводился и без алкогольного вспрыска, на чистом духу. Зрели райские яблоки в их саду, золотой налив и вишня, на задах укроп золотился, вымахивали табаки, под плющом косилась беседка — все здесь, казалось, шло своим чередом и порядком, само собой. Орест Александрович не пахал, так сказать, не сеял, где служил, где работал, не знаю, кем числился, не могу и представить, кем-нибудь да числился, это точно, но любую работу, труд как повинность он презирал, хотя рукаст был на удивление, и что ни делал, делал толково и быстро, а любить не любил, потому как артист в натуре, не зря со своим знаменитым свояком, приезжавшим на лето со всей семьей отдохнуть на природе, сладкоголосым певцом в дуэте александровского ансамбля, он был слегка, как бы это сказать, небрежно почтителен, что ли, словно он был первым артистом, а тот — хорист. И то, что тенор всегда приезжал еще и с кухаркой, ничего не меняло: кому-то же надо ощипывать дичь. А мужское дело — ружье и снасть, и тут никого ему не было равных. Орест Александрович Федорова не читал Николая Федоровича, но и без философии на босу ногу, философии то есть, знал наперед, что венец творения так-таки уничтожит всё летающее и прыгающее, и дойдет до себя в силу теории эволюции и общественного прогресса да и просто из чистой практики, с этим Дарвин и Маркс согласились бы, думаю, и вопрос выживания сводится в сущности к одному: кто ведет учет и дает лицензии на отстрел, посему в кабинете, где он, как я теперь понимаю, все же служил, получая какие-то бабки, висели не лики двух соколов, а рисунок летящей утки и карта охотхозяйств. Фрр! — и следом хлопок: на болота пришла охота. Доставай ружье, прочисти шомполом ствол, переломив двустволку, и посмотри хорошенько, как в бинокль, играет ли сталь, и упрячь в чехол, патронташ набей, сапоги повыше с раструбом натяни до ягодиц, положи в мешок вещевой соль и спички, огарок свечи, спиртное во фляжке для растирки и обогрева, плащ-дождевик на себя — и в путь: козел залит под завязку, поезжай в Киржач, там всего непуганней дичь, можно, впрочем, и в Муром, свисток не забудь и компас и на худший случай аптечный пакет с бинтом, и удачи тебе! не проспи! — настоящий вальдшнеп не дурак, и сезон не приходится на сезон. Ночь ли, утро, хлопнула дверца, зафыркал поршень, вспыхнули фары, и газик затарахтел во тьму, окна света медленно шарят по стенам комнаты, где я сплю, и гаснут… Странно, я никогда не любил охоты, а вот рыбаков и охотников обожал, хватких деятельных гуляк, говорунов, иногда хвастунов, великодушных тиранов на домашнем поприще. Я пошел однажды с ружьем в зимний день на лыжах, караулил лису у стога, но лисица хитра, и я, ретивой стрелок, подстрелил с досады птицу в березовой роще, злополучного дятла. Он лежал на чистом снегу красным пятном, подвернув расперившуюся головку, неподвижное тельце — я бы это хотел забыть — как веер раскрывшееся крыло, красные перья, и удивленное око, остановившееся на мне: за что? С той поры я ни разу не брал двустволки, ни ружья духового, разве что в тире, и то скорей для проверки руки и глаза, а не для спеси и молодецкого куража, потому что живая цель предполагает прежде всего убийцу, и любой охотник, по мне, убийца, а не стрелок. А тарелочки глиняные еще проплывают по небу медленно-медленно и я веду за ними прицел глаз положив на мушку и рассчитав траекторию нажимаю на спусковой крючок и от хлопка просыпаюсь. Это газик. Орест Александрович прикатили с охоты. Я слышу, как он вытаскивает мешок, тот шлепается глухо, пух-перо как-никак, а мясо — кухарку Грушу учить не надо. Главное снять сапоги и, облившись водой из ведра, растянуться по всей кровати, запрокинув голову, только острый кадык будет торчать в бесформенной груде тела… И пока он спит… кто знает где он сейчас но по тому как пойнтер подрагивает ушами изредка взлаивая — пиль! — можно предположить что оба они еще на охоте вот он навскидку прицеливается слившись с ружьем и нажимает на спуск но почему-то взлетает и сам набирая воздух над чавкающим болотом над камышовой засадой и озерцом — это он с удивлением расскажет после — а рядом фрр! хрр! — в небе кто-то перину вдруг распорол и какая-то утка с человечьим лицом сумасшедший вальдшнеп которого он только что подстрелил — Орест! Орест! — бьет его на лету клюет в закрылья рыдает в ухо — не Эринии ль часом? — Орест! и снова: Орест! — Орест Александрович открывает глаза, жена толкает за плечо: — Ты храпишь, дорогой. Умойся, обед готов, — и Орест Александрович… впрочем, увольте от описаний торжества удачной охоты и россказней за столом, ибо мы только запах слышим, а разговоры — бу-бу-бу — можно вообразить: см. картину Перов «На охоте» или что-нибудь в этом роде… И опять самовар на столе, рядом кот и на стуле пес, и отпотевший лафитник, целиком уже опустевший, и портрет Александра, отца Ореста, в рамочке на стене, обшитой дедом еще до Германской мореным дубом, заподлицо подогнанным плотно доска к доске. И Орест Александрович с женой и двумя сыновьями, с домочадцами и зашедшими на огонек все сидят распаренные, разомлевшие под абажуром, говорят все сразу, не слыша друг друга, галдят, а Орест Александрович безотрывно смотрит куда-то, глаза чуть навыкате, цвета мыла хозяйственного, глядит не моргая на дальний объект, в недоступную точку, машинально покручивая усы, а усы, как я мог забыть, это тема особая, он умел их носить шикарно, как предмет фамильной гордости, фабрил и стриг исключительно сам, хотя иногда, бывало, их сбривал и ходил унылый и скучный, как все, ну так вот, он в усах и глядит за черту куда-то, и постепенно всё замолкает, и меркнет свет. Режиссер! говорю, фотограф! кричу, художник! запечатлейте на память скорей групповой портрет. Но слова мои тонут во мне, и я постепенно замолкаю и сам и вместе со всеми молчу… Как не хватает все-таки здешних немцев, думаю я, вспоминая Алтай, кустанайскую степь, фиолетовые лога в росе, в многоярусной дымке, и закаты вполнеба, свист сусликов из степи, и потемки, камнем падающие на землю, меловые мазанки украинские, а победней белорусские хатки, обовшивевшие юрты казахов, серые срубы русских, времянки из камыша ингушей — всех переселенцев и ссыльных, с кем столкнула судьба, и вдруг — дома посреди всего как оазисы — крепкие, лаженые, в палисадах, где не только тыква и брюква, но и цветы, дома немцев с их обихоженными огородами и дорогами неразбитыми вопреки всему. Помню сквер на Большой Грузинской возле посольства, сотни выстаивающих за визой в один конец, и вытоптанный, помертвелый после их отъезда на непонятную родину предков, да и где она? что? этнос-танатос? зов языка? или место рождения? память запахов, лиц и лет? или страшные сны, а еще страшнее счастливые, когда просыпаешься весь в слезах, неизвестно где, и не можешь заснуть? Я и в Германии их встречал, пилигримов вечных за неведомой чашей Грааля, немногословных, скупых на откровения, и только по затаенным жестам можно было бы догадаться, о чем они намеревались порасспросить, но гордость, гордость, этому ни научиться нельзя, ни отвыкнуть, unmцglich! nein! Вот я снова у дома, где когда-то родился, а напротив дом Тихомировых, но постой, постой, что за терем растет-вырастает, вбирая старый внутрь себя, ручной, деревянный, в два этажа, пахнущий стружкой еще, опилками, весь в стропилах, с недокрытой крышей, однако уже стоит, и у старых с навесом ворот Александр Орестович, детский друг мой, машет рукой: — Заходи, сосед, тыщу лет не виделись… Сам сложил. Ну так как, поедем пострелять в Киржач? — смеется. Горбинкою нос, усы тонкой щеточкой, острый кадык, а глаз как у черта зоркий, цепкий, всё просекающий. — Что ж, — говорю, — и в Киржач, будем живы, съездим, и в Муром, Саша. Обязательно съездим еще. Почему бы нет!
Кукушка
А березова кукушечка зимой не куковат. Стал я на ухо, наверно, и на память глуховат. Ничего опричь молитвы и не помню, окромя: Мати Божия, заступница в скорбех, помилуй мя. В школу шел, вальки стучали на реке, и в лад валькам я сапожками подкованными тукал по мосткам. Инвалид на чем-то струнном тренькал-бренькал у реки, все хотел попасть в мелодию, да, видно, не с руки, потому что жизнь копейка, да и та коту под зад, потому что с самолета пересел на самокат, молодость ли виновата, мессершмит ли, медсанбат, а березова кукушечка зимой не куковат. По мосткам, по белым доскам в школу шел, а рядом шла жизнь какая-никакая, и мать-мачеха цвела, где чинили палисадник, где копали огород, а киномеханик Гулин на бегу решал кроссворд, а наставник музыкальный Тадэ, слывший силачом, нес футляр, но не с баяном, как всегда, а с кирпичом, и отнюдь не ради тела, а живого духа для, чтоб дрожала атмосфера в опусе «полет шмеля». Участь! вот она — бок о бок жить и состояться тут. Нас потом поодиночке всех в березнячок свезут, и кукушка прокукует и в глухой умолкнет час… Мати Божия, Заступница, в скорбех помилуй нас.

Анатолий Азольский

Глаша

Азольский Анатолий Алексеевич родился в 1930 году. Закончил Высшее военно-морское училище. Автор романов «Степан Сергеич», «Кровь», «Лопушок», «Монахи», «Диверсант», многих повестей и рассказов. В 1997 году удостоен Букеровской премии за опубликованный в «Новом мире» роман «Клетка». Живет в Москве.

1

Солнце давно уже оставило Мурманск, позабыв о нем до весны и погрузив самый северный город в глухую полярную ночь, но люди жили и работали, заведенные суточными ритмами земной жизни; магазины открывались по утрам, тогда же распахивались двери контор и заводских проходных, окна ресторанов зажигались под полдень, толкотня у «Арктики» только вечером, и осыпаемая снегом одинокая девушка ждала кого-то у ресторана, варежкой сбрасывая лепящийся к ней снег. Не так-то уж холодно для мурманчан, всего семнадцать градусов (ниже нуля, разумеется), упрямый ветерок не царапал глаза острыми колючими снежинками; волосы девушки прикрыты платком, шапка утепляла голову; и платок (оренбургский), и шапка (пыжиковая), и шубка, казавшаяся в сиренево-неоновом свете фонаря норковой (а возможно, она такой и была), подсказали проходившему мимо Пете Анисимову, что девушка — не местная, чуть ли не столичная, и что ее не посадишь за ресторанный столик, не потянешь в такси, не прельстишь уютным уголком частной квартиры с приглушенным освещением, — такую власть излучала незнакомка, такую доступную недосягаемость. У Пети, кстати, и в мыслях не было заходить в «Арктику», в Мурманск он попал случайно, возвращаясь из командировки, и рвался на свой эсминец, в бухту Ваенга, которая не так-то уж близко, но и не так уж далеко, чтоб спешить, и Петя, уже оставив девушку за спиной, дал, выражаясь по-морскому, задний ход, развернулся и еще раз глянул на невесть откуда слетевшее чудо. Не поклонение красавцев мужчин воздвигло перед девушкой невидимый барьер, перепрыгнуть через который достойны не многие, не красота или ум, а нечто иное, чего ему, Пете, никогда не преодолеть…

И поэтому надо, рискуя получить по морде, рваться вперед!

И — рискнул! Рванул! Осмелился! Потому что родом был из Костромы, а парни тамошние — не нагловатые, но взбалмошные и заглядывать под юбку умеют. Смело взирая на чудо снизу вверх (неприступная девушка была на голову выше его), он сказал, что в таком легком пальтишке Снегурочка запросто простудится, так не зайти ли в помещение, где кроме батарей парового отопления есть еще и горячительные, противогриппозные напитки? На роль Деда Мороза он не претендует, добавил Петя, зная о своей неказистости, однако же тем не менее, строго говоря, между прочим… И понес галиматью с военно-морским уклоном, на что девушка ответила взглядом на часики, выпростав из-под шубенки кисть, и произнесла с удивительной простотой:

— Вообще говоря, выпить не мешало бы…

Зашли в почти безлюдную «Арктику», выпили — хорошо выпили! Прекрасная незнакомка честно представилась московской студенткой Глашей, решившей покататься по стране в каникулы. Петя чинно проводил ее до гостиницы и пожелал счастливого отпуска, а что касается школьного одноклассника, к ресторану не подошедшего, так он ведь с крейсеров, а те на внешнем рейде, и увольнения с них отменены: штормовое предупреждение!

К ветрам, от которых поскрипывали ребра, Анисимов привык и бодренько зашагал к автобусу. Тем встреча и кончилась, даже знакомством не назовешь мимолетный треп под графинчик, студентка укатила в Москву, позабыв про Петю, а тот временами недоуменно спрашивал себя: ну зачем полез знакомиться, с такой не переспишь, а для повышения культурного уровня есть книги, есть девицы в родной Костроме, где он побывал вскоре, в феврале, получив отпуск, и женский пол на родине был попригожее ресторанной знакомой.

Но не забывалась московская студентка, не забывалась! Как бело-красно-голубая норвежская яхта, прошлогодним июльским полуднем повстречавшаяся в море. Была редкая для Баренцева моря тишь, Петя нес вахту на мостике, наставил бинокль, любовался обводами яхты, туго натянутыми парусами. «Желаю счастливого плавания», — поднялись на прекрасной незнакомке флаги международного свода сигналов. Петя на правах вахтенного хотел отблагодарить, но командир сипло рявкнул: «Отставить!»

2

Второй раз такая приписанная к Тромсё яхта уже не встретится, и опечаленный Петя продолжил службу, не ведая, какой шторм поднялся им и Глашей в душе сидевшего в «Арктике» капитана 2 ранга Хворостина, который десятью минутами раньше Пети замедлил шаг у ресторана, а затем и приостановился, увидев, как хороша осыпанная снегом гостья Мурманска, — замер на секунду, чтобы горько и сожалеюще вздохнуть: эх, лет бы десяточек скинуть да звание понизить до капитан-лейтенанта хотя бы… Никто не скинет уже, — так безжалостно подумалось, — зато понизиться можно, совершив нечто умопомрачительно мерзкое, антипартийное, неуставное и глубоко аморальное, то есть то, на что капитан 2 ранга Хворостин не был способен ни при каких обстоятельствах, и, полюбовавшись заснеженной девушкой, вошел-таки в ресторан, который в планах его на сегодня не значился, в пустом зале выбрал столик, заказал обед, закуску и водку. Предлог для выпивки был всегда и будет, одна добрая чарка посвящена была незнакомке под фонарем, а вторая — успеху той миссии, ради которой и прибыл в Мурманск Николай Михайлович Хворостин, именующийся в документах примерно так: представитель Генерального штаба Вооруженных Сил, коему следует оказывать всяческое содействие при отборе кандидатов для поступления в Военно-дипломатическую академию. Всяческое! Оказывать! — потому что не любили на Северном флоте (как и на Черноморском, как и на Тихоокеанском) академию эту. Флагманский минер однажды заорал на своего помощника (по приборам управления): «В академию сошлю! Садовником при посольстве будешь!» А при посольствах бывшие морские офицеры, краса и гордость Вооруженных Сил СССР, и шоферами служили, и швейцарами у ворот стояли (без бород, правда). Таковыми они значились при оформлении виз, на самом же деле служили помощниками военно-морских атташе, а потом и самими атташе, и не тупое восточное коварство меняло их личины, а практика всех разведок, запутавшихся в обманах и самообманах. Полтора месяца назад капитан 2-го ранга уже побывал на Северном флоте, с горечью убедился: не тех кандидатов ищем и не там! Лучшие офицеры справедливо полагали: от добра добра не ищут. Впереди у них — классы подготовки, командование кораблями, море, к которому они привязаны, как крестьяне к пашне. В академию приходилось поэтому отбирать середнячков, для которых Главное разведуправление (ГРУ) — единственный, пожалуй, выход из того стеснительного положения, в котором оказывался весь Военно-морской флот с избытком командного состава. Тогда, в прошлый приезд, представителю Генштаба вроде бы повезло, очень ему понравился, среди десятка других, минер, командир БЧ-3 одного эсминца, общительный, обаятельный парень. Рост, внешность, анкетные данные — все при нем, все радовало глаз, кандидатура тем более верная и безотказная, что отец парня — адмирал в Главном штабе. Но глянул он на жену будущего атташе — и сомнения всколыхнулись, обоснованные, потому что был капитан 2 ранга знатоком женщин, одно время только ему поручали допросы представительниц прекрасного пола, и не раз ошеломляющие начальство показания дам подтверждали предварительный диагноз. Тогда, полтора месяца назад, отложил он личное дело общительного минера, сказал особисту: «Не пойдет…» — и не мог не заметить, как понимающе и обрадованно кивнул тот. Прибыл же в Москву, а там обаятельный минер получил уже — не без помощи отца — благословение Лубянки, благоволение академии и благосклонность самого ГРУ. Капитан 2 ранга заартачился: нет! И после длительной перепалки послан был вновь на Северный флот с жестким условием: либо он похеривает свое «нет», либо привозит материалы, намертво уличающие кандидата. За неделю особисты бригады материалы эти предоставили. Эсминец, где служил минер, еще не отваливал от стенки, уходя в поход, а жена командира БЧ-3 звонила подруге, и часом спустя к уже накрытому столу пригребали лейтенанты, не занятые морем, через неделю уступая место товарищам повнушительнее. Кое-какие фотоснимки предъявлены были москвичу, особисты были чрезвычайно обрадованы тем, что труды их не пропали даром и будут оценены. Всплыло обстоятельство, повергшее много чего повидавших особистов в оцепенение: супруга означенного минера частенько наезжала в Москву, жила на квартире вдового отца мужа, и адмирал (правда, в штатском) омолаживал себя, появляясь с нею в ресторанах… По крохам набранные сведения о супруге фельдъегерской почтой уже ушли в ГРУ, ночью капитан 2 ранга улетал в столицу, и некоторое торжество его омрачалось тем, что кого-то надо было включить вместо рогоносца в список кандидатов. А подходящего человека не было. Просмотрены личные дела всех офицеров, подпадающих под условия приема в академию, и вывод неутешительный. Конечно, не все кандидаты будут зачислены, отсеется треть. Но цифры жесткие: в мае столько-то офицеров должны прибыть в Москву для сдачи вступительных экзаменов. Еще есть время до весны пройтись по всем каютам всех кораблей и разглядеть в каком-либо заурядном артиллеристе будущего аса вербовки, ни с кем не сравненного аналитика, мужчину, который вотрется в высший свет страны пребывания, и одно знакомство его с женой министра сразу насторожит все службы безопасности и взбаламутит воду, где плавают полезные для СССР рыбешки.

Но не находилось подходящего офицера! И утвердившийся вывод этот был едва не опровергнут, когда капитан 2 ранга увидел входящую в ресторанный зал пару: та самая девушка под фонарем и старший лейтенант с погонами плавсостава. Он обомлел: такого редкостного подбора разнополых молодых людей он еще не видывал! Она — русоволосая, неописуемой праславянской красоты, несколько склонна к полноте, одета со скромным изяществом студентки — не богатой, не из торгашеской семьи, а просто умеющей считать и ценить деньги. И вовсе не этого старшего лейтенанта ждала она, что понялось из услышанного разговора. Имя прозвучало (Глаша), но не более, и коротышке с погонами не досталось ни малейшего шанса на продолжение знакомства, то есть посидим поговорим и разойдемся навсегда (бытовой вариант флотской аббревиатуры ППР — планово-предупредительный ремонт), тем более что Глаша — московская студентка, приехавшая сюда на каникулы (название гостиницы прозвучало). О том, где он служит, старший лейтенант, умевший держать язык за зубами, ответил со смешком: «На четвертом причале!», и капитан 2 ранга догадался: бригада эсминцев, что в бухте Ваенга. Обладая хорошей памятью, просмотревший личные дела всех молодых офицеров плавсостава, представитель Генштаба понял, что рядом с красавицей Глашей сидит старший лейтенант Петр Иванович Анисимов, которого он лично забраковал, потому что тот мало, слишком мало служил на флоте, да и особисты отозвались о нем пренебрежительно, рвением к службе, сказали, не отличается, — прибавив совсем уж убийственное: «Гуманист! Слюни распускает!» Характеристика сомнительная, руководимая Анисимовым батарея признана лучшей в бригаде, но далее следовала настораживающая фраза: «Порою снисходителен к проступкам матросов». (Представитель Генштаба, пропуская через себя синие папки личных дел, похохатывал, встречая поразительные ляпсусы типа «Водку пьет, но с отвращением».)

в официальном магазине Литрес