Шрифт:
— Что вы говорите! — ответил врач. — На что она вам такая годна? А отнимать, мы сделаем, будет совсем нечувствительно.
— Какие уж тут чувства! — ответил больной.
От этих слов доктор, как это с ними бывает, вдруг направил внимание свое не к болезни, а к самому больному. Так бывает у них.
— Будьте рассудительны, сержант, — сказал он, — если так оставить, то вам все время придется только тем и заниматься, что следить за рукой. Вам ничего нельзя будет делать.
«Делать!» — повторил про себя Веселкин.
И в одно мгновение пронеслось у него в голове что-то очень хорошее, пережитое вот только-только, сию же минуту. И это хорошее тут же и определилось: с рукой своей, по правде говоря, он уже про себя простился, и как-то стало ему не жалко руки. Но до того хорошо ему что-то сейчас пришлось по мысли: какая там рука, если потеря миллионов живых людей находила себе оправдание: наша страна скажет миру новое слово!
В один миг это все пронеслось у него в голове, и на слова доктора о том, что без правой руки ему ничего нельзя будет делать, он ответил:
— Не все же, доктор, делать и делать!
Доктор очень обрадованный, что нашелся больной с признаками самостоятельной мысли, улыбнулся и спросил:
— Ну, а что же останется, если сидеть инвалидом и ничего не делать?
— Подумать можно, — ответил Веселкин. — Вот я сейчас в отрывном календаре прочитал: Россия за то и терпит так много, что в конце концов должна сказать всему миру новое слово.
— Это верно, — сказал доктор, — Россия между востоком и западом столько терпела и от Востока и от Запада, что наконец должна же понять, из-за чего и за что она — все терпела. И если она после всего скажет какое-то слово, то это будет словом правды.
— Словом правды! — повторил Веселкин. И чему-то улыбнулся.
Доктор вопросительно поглядел на больного. И Веселкин сказал:
— Почему-то бывает часто, подумаешь о чем-то великом, а тут же из-под рук и маленькое показывается. Мне подумалось, что если бы на руке хотя бы два пальца могли работать, и то можно бы папироску свернуть.
И показал доктору, как он этими своими двумя пальцами правой руки мог себе из календарного листика скрутить козью ножку.
Доктор очень смутился, он никак не думал, что при оборванной «аксилярис» и разбитых плечевых сочленениях пальцы все-таки могли бы действовать.
В раздумье он развернул козью ножку и увидел портрет Белинского и под ним прочитал его слова о том, что Россия скажет на весь мир новое слово.
Веселкину очень бы хотелось сказать доктору что-то совсем от души, но вдруг почему-то ему стало неловко, и он заставил себя от лишних слов отказаться.
А как ему хотелось бы сказать, что не только от Белинского он узнал о великом свете человеческой правды. Он хотел бы в этом раскрыть самый смысл слов: служу Советскому Союзу. И потом хотел бы рассказать об угнетенной елочке, как бросился на нее свет великий, могучий и страшный, как юна ослепла в этом свете и долгое столетие неподвижная стояла на всем свету, оставаясь ростом в человека с поднятой рукой. И как она потом расцвела красно-фиолетовыми цветами-шишками, осыпаемая золотой пыльцой.
И как он, прочитав Белинского, вспомнил, как елочку, всю родину свою в свете великом, могучем и страшном.
Если бы Василий решился своими словами сказать это доктору и он, старый земский, врач, отдавший всю жизнь свою на службу народу, узнал бы себя самого в этой елочке, как бы он тут же обнял солдата этого!
Сына так не обнимешь!
Но так уж почему-то у нас всюду хорошим людям о самом главном стыдно бывает сказать.
Доктор, прочитав листик, старательно расправил его и передал обратно больному.
После нового осмотра правую руку Веселкину оставили, а здоровую левую доктор от всего сердца пожал.
Глава одиннадцатая
Веселкин часами лежал с закрытыми глазами, стараясь вспомнить то хорошее, что связывалось у него в памяти с Пинегой. И вот однажды, перебирая в памяти далекое прошлое, он вспомнил рассказы Антипыча о какой-то заповедной Корабельной Чаще, такой чудесной, на какой-то горе, третьей от речного берега.
И тут ему, как молния, сверкнуло:
«Эта Корабельная Чаща была где-то за Пинегой».
Выхватив это из памяти, Веселкин сейчас же обратился к своему теперь дорогому товарищу и спросил его:
— Вот, Мануйло, в детстве наши мне лесники сказывали о какой-то удивительной Корабельной Чаще за Пинегой: что будто бы в этой сосновой чаще дерево к дереву стоят так часто, что старому и свалиться некуда: падая, облокотится о близкое дерево и, стоит, как живое.
На какой реке эта Чаща, я не запомню, а только так понимаю: у этой реки берег поднимается тремя горами, на первой горе лес прижался ко второй скале еловый, на второй горе какой-то лес — не запомню, кажется березовый, а на третьей горе стоит Корабельная Чаща.