— Я думал, пришлют простую хозяюшку в летах, — говорил отец Маллиген, — а нам дали юную львицу. Биологический скандал! Горе тем, кто его хочет подстроить!

Скандал действительно уже незримо присутствовал. Он витал в воздухе днем и ночью под одной крышей с нами. Он дышал одним воздухом с нами, готовил нам пищу, стирал и гладил белье, убирал постели, накрывал на стол, и очень часто Розена-скандал бывала единственной коленопреклоненной прихожанкой в часовне, когда я помогал отцу Маллигену служить утреннюю мессу. И вот сейчас, на веранде, скандал с глазами львицы провеивает рис, подрагивая плечами и грудями над нашими душами, которые бдительно и таинственно оберегаются Спасителем.

— Завтра базарный день, — заметил старик.

— Да, завтра четверг, — откликнулась Розена. — Кто на этот раз пойдет со мной, вы, батюшка, или Ален?

— У Алена задание по латыни. Пойду я, как и в прошлый раз, — повелительным тоном произнес старик.

— Возьмем мула? — предложила Розена.

— Хорошая мысль, Розанчик. Можно будет купить связку бананов с мускусом.

— А может, еще и козленка, — добавила Розена.

— О, будут отменные кусочки на рашпере! — в предвкушении воскликнул старик.

— С иньямом, луковичками, соусом року, перчиком! — подхватила Розена.

Рынок находился примерно в часе хорошей, непрогулочной ходьбы, начиная от отрога, на котором возвышалась часовня. Я сопровождал Розену в первый четверг по нашем прибытии сюда. Мы отправились сразу после мессы. На еще незнакомом пути мы ориентировались на крестьянок, которые со всех горных троп стекались к рынку. Одни шли пешком, другие ехали на ослах, шерстистых, с копытами, блестящими от росы. По дороге мы то и дело вспугивали овсянок, диких голубей и даже несколько пар цесарок, которые взлетали, шумя крыльями и сминая траву. Там и сям за холмами выступали хижины, откуда доходил до нас приятный аромат разливаемого кофе. Мы шли широким шагом и молча. Розена смело шагала впереди меня своей неподражаемой поступью, не обращая никакого внимания на колючки, которые время от времени царапали ее длинные голые ноги. Ее гибкая походка чувственно волновала весь ее стан, но утром я вкусил церковную облатку, и поэтому все ее изгибы и вибрации лишь умиляли меня как невинного агнца Божия.

На рынке она проявила свой талант мгновенно находить самые лучшие арбузы, самые свежие яйца, самые подходящие для отменных салатов баклажаны, помидоры, огурцы. Я заметил также, что ни одна торговка в мире не заставила бы ее заплатить слишком дорого за курицу или четверть связки инжира и бананов. Возвращались мы нагруженные, как ослы, и делали передышки после каждого подъема в гору, а день сиял, как львиные глаза Розены Розель.

— Ты правда хочешь быть священником? — спросила она, когда мы присели отдохнуть.

— Да, у меня такое призвание.

— А что люди чувствуют, когда у них при-зва-ни-е?

— Ну, это такая пелена, как бы изнутри застилающая глаза на все лишнее и ненужное. Нравится все скромное и нежное.

— Как это?

— Надо сохранить на всю жизнь то, что в тебе от детства и что почти все взрослые быстро теряют. Надо днем и ночью исполнять невидимые и неслышимые веления Господа и подавлять в себе суетные желания плоти.

— Ты уже научился говорить, как кюре с кафедры. Значит, Господь запрещает тебе иметь дело с женщинами?

— Да, обет целомудрия берут на всю жизнь.

— А наши вуду, они ведь тоже боги, почему они свободно занимаются любовью? Ты же знаешь, что у Дамбаллы-Уэдо есть жена. И вообще он же мужчина-негр, разве он так сделан не для чего, зазря? А взять Агуэ-Таройо. Он знаменит не только своими морскими подвигами, но и тем, что погружал свое не деревянное весло в пучину живой плоти Эрзули-Фредды.

— У наших богов только земные заботы, и наша вера в них — практическая. Наши боги честолюбивы, а к тому же пьянствуют, обманывают, развратничают. Они очень любят поесть, попить, поплясать, поблудить. Такие они разгульные! А ведь надо душу спасать.

— Да-да. Набил тебе голову папаша Маллиген всякими глупостями. Но это его дело, если он хочет держать самый нужный кусочек своего собственного мяса в холодильнике Святого Духа. А я считаю, что наши боги правы, раздвигая ножки у жизни, когда того хотят.

— Ты говоришь языком язычницы, Розена!

— Язычницы? Ах, как хорошо быть язычницей с макушки до пят? Что в этом дурного? Ты же видишь, как выплавил меня жар язычества, — сказала она, поглаживая ладонью собственное тело. — «Душа, душа», — вы выпускаете изо рта это словечко, как сигарный дымок. Я не стыжусь, что я женщина и что под платьем у меня целая пекарня. Погляди-ка! — она расстегнула лифчик. — Почему мне надо краснеть за высокие груди? А мои бедра? — продолжала она, задирая юбчонку чуть не до пояса. — Ты думаешь, они несут дурные вести этим горам?

Все вдруг перемешалось и закрутилось: деревья, груди, небо, взорвавшиеся от радости горы, тропинка, бедра и ляжки то ли сияющего дня, то ли Розены. Во мне поднималось желание сейчас же впиться губами в ее рот, а в штанах твердел тот самый бродяга, которого утром мне удалось смирить и смягчить. Я прирос к месту, где сидел, сжав кулаки, опустив голову, и слезы холодили мои пылающие щеки.

— Прости, Ален, — разжалобилась она. — Я не хотела тебя обидеть. Но вся эта штука, когда она меня схватывает, сильнее меня. Как только я родилась, мне натерли стручковым перцем подошвы ног и все чувствительные места. Извини меня!