– Вот вы где! – взревел позади Леман, и Гриня, на миг обернувшись, увидел его налитые кровью глаза. Фокусник здорово напоминал взбесившегося быка, а орясина в его могучих руках по-прежнему готова была разить направо и налево.

И слишком тесно толпился вокруг народ, чтобы можно было скрыться в толпе.

– Прыгай! – вскричал Гриня, толкая девушку вперед.

Она оглянулась, блеснула голубыми глазами, в которых не были ни тени страха, словно она не понимала опасности, а если понимала, то опасность эта только веселила ее, и, почти не разбегаясь, сильно оттолкнувшись, бросилась вперед и вверх. Но она не подобрала юбку, и Гриня в ужасе увидел, как взметнувшееся пламя охватило ее ноги… Он с криком бросился вперед, и прыжок его был так стремителен, что он своим телом толкнул ее, заставил пролететь еще дальше от костра. Они вместе упали на землю, и Гриня принялся сбивать пламя с ее одежды и с испугом заглядывать в лицо: не обожгло ли красу ненаглядную?

Но нет, она была невредима и даже смотрела по-прежнему без страха, улыбаясь так, что у Грини с перебоями забилось сердце, и он снова потянулся к ее губам, к белой нежной шее, видной в разорванном вороте розовой кофты. «Когда ж это я порвал ее?» – с мимолетным изумлением подумал он, но тотчас забыл об этом.

Грозный крик Лемана донесся до него, и Гриня очнулся. Вскочил, поднял с земли девушку, поставил на ноги, схватил за руку – и кинулся бежать, таща ее за собой. Она сбивалась с ноги, пищала что-то, не поспевая за ним, хохотала, и смех этот обессиливал ее, и тогда Гриня подхватил ее на руки. Она была легка, словно пушинка, но при том не кожа да кости, а мягкая, пухленькая во всех местах, которым надлежит у девицы быть пухленькими, и руки Грини горели, касаясь ее.

Не вдруг сообразил он, что вроде никто больше за ними не гонится, а руки горят потому, что обжег их, когда ее занявшуюся одежду гасил.

Поставил ее на ноги, оглядел:

– Обгорела? Больно тебе?

Белое плечо было обнажено и окружено обугленным краем ткани, юбка тоже сильно обгорела по подолу.

Она подняла изящную ножку – башмачки, каких Гриня в жизни не видывал, были целы.

– Кажется, у меня ничего не болит, – сказала она удивленно, – как будто огонь меня не коснулся, вот странно, правда?

– Неопалимая купина, – пробормотал Гриня, улыбаясь.

Она улыбнулась в ответ, потом оглядела себя – и словно бы лишь сейчас заметила обгорелую юбку и свое голое плечо.

Она пробормотала что-то… с изумлением Гриня узнал два слова. Которые очень часто произносил в Дороховке Шарль Ришарович, мсье Парретоле: «Mon Dieu!»

Но, наверное, ему послышалось. Откуда бы ей было знать эти слова? Хотя, коли она во дворце прислугою… небось слышала от господ.

– Как же я вернусь? – девушка растерянно смотрела на Гриню. – Как же я войду во дворец?!

Ага, смекнул он, значит, боится своих господ, суровы они, видать.

Да… Небось высекут ее за то, что одежду теперь только выбросить.

Ну нет! Он этого не допустит!

– Как тебя зовут? – спросил он, улыбаясь, потому что познал вкус ее губ, а имени еще не знал.

– Мэ… Маша, – ответила она с запинкой. – А тебя? – спросила она и тоже улыбнулась, потому что уже познала силу его объятий, а имени еще не знала.

– Григорий, Григорий Дорохов, но чаще меня Гриней зовут.

– Гриня… – повторила она с неописуемым выражением в своих говорящих, манящих глазах, и у него закружилась голова, и руки снова потянулись к ней, но тут ее маленький ротик жалобно скривился: – Да что же мне теперь делать? Как же быть?

– Не бойся, – сказал Гриня, – мы купим тебе новую одежду. Нынче лавки в Гостином дворе открыты. Нарядим тебя, как куклу…

– А у тебя деньги есть? – спросила Маша, доверчиво на него глядя.

– Деньги? – Гриня похолодел, сунул руки в карманы.

Там было пусто.

– Я все истратил, – пробормотал он со стыдом. – Пироги ел, сбитень пил, билет вон взял в балаган в один да в другой… в церковь заходил, свечки ставил за упокой и во здравие…

– А я без билета в балаган прошла, – похвасталась Маша. – Я деньги вообще забыла взять!

– Да как же ты попала туда?

– А помнишь дверцу, через которую мы бежали? – усмехнулась Маша. – Через нее я и пробралась. И вместо того, чтобы попасть на представление, угодила прямиком в твои объятия.

– Вот уже второй раз ты из дверцы потайной выскакиваешь, а я тут как тут, – пробормотал Гриня.

– А первый раз когда был? – удивилась Маша.

– Минувшей зимой. Как раз на другой день после Сретенья пришел я в Петербург. Вокруг Зимнего дворца ходил да диву давался. И вдруг дверца в стене открылась, и…

Она всплеснула руками:

– Так это был ты?! Тогда зимой? А потом, этой весной, – это был ты на стене Исаакиевского собора?!

– А это была ты?!

И снова они бросились друг к другу, да недовольное покашливание толстого монаха, побрякивавшего монетами в кружке для сбора пожертвований, заставило отпрянуть.