Такие мысли Барятинский гнал от себя, потому что знал по опыту: если предаваться им, если грезить о будущем, судьба, неверная, прихотливая судьба солдата может подстеречь тебя в самый неожиданный миг, приняв образ небезызвестной старухи с вострой косой…

Чтобы отвлечься, он снова принимался за Лермонтова:

«Во-первых, что такое именно кавказец и какие бывают кавказцы?

Настоящий кавказец человек удивительный, достойный всякого уважения и участия. До восемнадцати лет он воспитывался в кадетском корпусе и вышел оттуда отличным офицером; он потихоньку в классах читал «Кавказского пленника» и воспламенился страстью к Кавказу. Он с десятью товарищами был отправлен туда на казенный счет с большими надеждами и маленьким чемоданом. Он еще в Петербурге сшил себе архалук, достал мохнатую шапку и черкесскую плеть на ямщика. Приехав в Ставрополь, он дорого заплатил за дрянной кинжал, и первые дни, пока не надоело, не снимал его ни днем, ни ночью. Наконец он явился в свой полк, который расположен на зиму в какой-нибудь станице, тут влюбился, как следует, в казачку, пока до экспедиции; всё прекрасно! сколько поэзии! Вот пошли в экспедицию; наш юноша кидался всюду, где только провизжала одна пуля. Он думает поймать руками десятка два горцев, ему снятся страшные битвы, реки крови и генеральские эполеты. Он во сне совершает рыцарские подвиги – мечта, вздор, неприятеля не видать, схватки редки, и, к его великой печали, горцы не выдерживают штыков, в плен не сдаются, тела свои уносят. Между тем жары изнурительны летом, а осенью слякоть и холода. Скучно промелькнуло пять, шесть лет: всё одно и то же. Он приобретает опытность, становится холодно храбр и смеется над новичками, которые подставляют лоб без нужды».

Хоть отличным офицером из корпуса Барятинский не вышел, «Кавказского пленника» украдкой не почитывал и ни в какую казачку не влюблялся, а над новичками не смеялся, потому что и сам еще года не прослужил и сам считался таковым, все-таки в очерке сем кое-что было очень похоже на правду: и архалук сшил Барятинский еще в Петербурге, и дрянной кинжал купил за большие деньги, и в бой кидался везде, где только просвистели пули, и всегда был готов подставить под эти пули свой лоб или грудь без нужды.

И скоро ему такой случай выпал…

Служил Барятинский в Тенгинском пехотном полку, входившем в состав отряда генерала Вельяминова.

В верховьях реки Абин жило племя горцев-натухайцев [12] , весьма досаждавших русским своей задиристой воинственностью. Организована была экспедиция в натухайские земли, вернее, скалы. Князю Барятинскому приказано было командовать сотней пеших казаков. Натухайцы и прочие черкесы неохотно шли врукопашную, предпочитая стрелять из-за своих родных камней, и князь был тяжело ранен ружейной пулей в бок.

Рукопашный бой все же начался, но рядовой Николай Колюбакин вынес полуживого князя из сражения.

Колюбакину было около тридцати лет. Некогда он окончил курс в благородном пансионе при Царскосельском лицее, потом, поступив в армейский гусарский полк, участвовал в польской войне. Был он в ту пору корнетом. Чрезвычайно вспыльчивый, Колюбакин дал пощечину офицеру, который на него накричал, за что был разжалован в солдаты без лишения дворянства и сослан на Кавказ.

Именно этот бывший офицер, разжалованный в рядовые, и спас Барятинского.

Рана оказалась очень серьезная, операции сделать и извлечь пулю возможности не предоставлялось (эта пуля до конца жизни оставалась в теле Барятинского), и князь в течение двух суток находился между жизнью и смертью, почти все время в беспамятстве. Лишь изредка к нему возвращалось сознание. В одно из таких мгновений он продиктовал командиру черноморских казаков Безобразову свое духовное завещание, в котором распределил все свое имущество между родными и друзьями. К генералу Вельяминову была составлена записка с просьбой ходатайствовать о возвращении Колюбакину офицерского звания.

Забегая вперед, следует сказать, что ходатайством этим Барятинский оказал немалую услугу не только Колюбакину, но и своему старинному приятелю Мишелю Лермонтову. Колюбакин был произведен в прапорщики, тем паче что получил рану в ногу после еще одного дела с горцами. Для лечения своей раны он еще до производства в офицеры отправился в Пятигорск, познакомился там с Лермонтовым – и преехиднейший насмешник Мишель изобразил его в своем романе «Герой нашего времени» в образе Грушницкого.

Именно духовное завещание, написанное человеком, который с минуты на минуту ждал смерти и прощался со всеми, и стало причиной для распространения слухов о гибели Барятинского. Мать лежала при смерти, Леонилла и Мария, младшая сестра, собирались в монастырь, половина петербургских красавиц надели траур или носили его в сердцах своих, по Александру Барятинскому рыдали даже в Зимнем дворце, а Мари Трубецкая бросилась в объятия наследника престола – и очень может быть, что с горя.

Но оказалось, что пуля эта, хоть и ставшая его пожизненной спутницей, не назначена была открыть ему смертные врата. Богатырское здоровье князя побороло недуг. Начальство позволило ему для поправления здоровья уехать сначала в Петербург, а потом и за границу. По просьбе генерала Вельяминова Николай Колюбакин, который изрядно владел пером и словом (спустя годы из него выйдет недурной литератор, хоть и далеко не такой талантливый, как Мишель Лермонтов), описал геройское поведение князя в послании его матери.

Мария Федоровна Барятинская, рыдая от счастья и гордости, показала письмо императрице Александре Федоровне, которая всегда живо интересовалась воинскими успехами своего прежнего протеже, а от нее геройство Барятинского стало известно во всем Петербурге.

Князя произвели в поручики и пожаловали Георгиевский крест и золотую саблю с надписью «За храбрость». А когда он прибыл в Петербург, то в доме Барятинских с визитами, соболезнованиями и поздравлениями перебывал весь цвет аристократии. Высшей честью для себя Барятинский должен был считать посещение его цесаревичем…