Шрифт:
– Тише ты! – прошипела Савельевна, без усилий вырываясь из рук своего и в самом деле весьма худосочного кавалера. – Перебудишь весь дом!
Степаныч прислушался. Собаки уже утихомирились. Стоило им умолкнуть, как вновь воцарилась глубокая полуночная тишина.
– Все спят, еще и до первых петухов далеко, – шепнул Степаныч.
Он ошибался. Во втором этаже тихонько приотворилась форточка. Кто-то выглянул, встревоженный ночным переполохом, потянул было на себя створку, да так и замер, услышав голос Степаныча:
– Так не возьму я в толк, что ты там про Гриню?
– Чего он барышни нашей так сторонится? – обиженно сказала Савельевна. – Уж вроде сговорено там все… Прохор Нилыч условился с графинею… Пора свадьбу ладить, нет же, Гриня себя не как жених ведет, а словно подневольный. Будто бы чего-то боится. И кто бы мне сказал, что с ним такое?
– Ну, первое дело, графиня, вишь ты, зауросила, как та кобыла, – развязно отозвался Степаныч, который был человеком вольным, а потому врожденного почтения к господам никогда не испытывал: мог уважать их за деловую смекалку и добрую душу, какими обладали, к примеру, Касьянов и его дочь; ну а графиня Дорохова, сколь ему было известно, ни одним из этих качеств не обладала, а потому ни на какое уважение со стороны Степаныча рассчитывать не могла. Само собой, она об этом не знала, оттого это ее никак не тревожило, да и знала бы, тоже не обеспокоилась бы. – Цену заломила вовсе непомерную. Все же Гриня, коли ты не знаешь, незаконный барский сын… И, кажись, даже Прохор Нилыч засомневался, а удастся ли Гриню выкупить. Конечно, Палашенька по нему иссохла, а все ж если по-барыниному поступить, то дочка без приданого останется. Небось Прохор Нилыч призадумался: а стоит ли стену лбом прошибать, тем паче что Гриня, может, и любит Палашеньку, да лишь как сестру? И, к примеру, выкупишь его, а он возьми да и сбеги? Или в одночасье помре? И деньги потрачены, и жениха нет, и дочка, почитай, бесприданница…
– Ну уж останется дочка у Прохора Нилыча бесприданницей, как бы не так! – хихикнула Савельевна. – И на ее красоту даже и с малым приданым жених сыщется!
– А разве охота за кого попало отдавать? – возразил Степаныч. – Коли приданое малое, так и женихи не те пойдут, каких хочется.
– Да ведь ей никаких не хочется, – вздохнула Савельевна. – Ну вот прямо приворожил девку этот Гриня! Хорош собой, конечно, ничего не скажешь, таких небось на свете мало, так ведь все ж не один на земле! А для нее свет клином на нем одном сошелся… Прямо беда!
– Беда, – согласился и Степаныч. – Ну да ничего, глядишь, договорится все же Прохор Нилыч с барыней, глядишь, и погуляем мы на свадьбе нашей барышни!
– Да проку-то? – вздохнула Савельевна. – Сердцу-то не прикажешь, тем паче, коли его вовсе нету!
– Как нету? – испугался Степаныч. – А как же он живет – без сердца-то?
– Да вот так как-то и живет, – печально изрекла Савельевна. – Ни самому счастья взять, ни другому дать. Ладно, друг любезный, поцалуй меня еще разок да пошли спать. Утро близко, скоро моя кухонная колготня начнется. Ну, иди сюда!
И она крепко, до хруста костей, прижала к себе Степаныча – тот аж пискнул блаженно.
Они были так увлечены друг другом, что не услышали, как наверху тихонько прикрыли окно.
Императрица Александра Федоровна, прежде называемая Шарлоттой Прусской, была образцом жены и матери. Это мгновенно чувствовали дети, входя к ней утром поздороваться. Годы шли, дети росли и взрослели, а картина не менялась. Обычно Александра Федоровна сидела за своим большим письменным столом, читая корреспонденцию, и в это время сыновья и дочери свободно могли играть у нее в кабинете. Это была красивая угловая комната с видом на Неву, обтянутая зеленым с амарантом штофом, всегда наполненная цветами. Александра Федоровна любила одеваться в светлое, по утрам же – всегда в белый вышитый перкаль с душегрейкой из кашемира или бархата. Ее нельзя было представить иной, кроме как веселой, доброй и всегда в одинаковом настроении.
Если она и не была тем, кого называют femme d’esprit [16] , то она всему могла дать очень тонкую и верную оценку, и ее мнение, если о нем спрашивали в серьезных делах, бывало всегда поразительно верно. Однако, повторимся, она понимала главное свое назначение так: быть любящей женой, уступчивой и довольной своей второстепенной ролью. Ее муж был ее водитель и защитник, пользовался ее абсолютным доверием, и единственное, что утоляло ее тщеславие, это сознание, что он счастлив.
16
Женщина редкого ума (фр.).
Окруженная роскошью, императрица никогда не позволила бы себе подпасть под влияние чрезмерной элегантности или пышности. Ее единственной прихотью, потакать которой она себе разрешала, было то, что время от времени ей приносили и затем меняли картины из Эрмитажа. Потом Николай Павлович заказал для нее копии тех картин, которые она особенно любила.
Распорядок дня императрицы не был регулярным из-за ее многочисленных обязанностей и различных визитов, которые она должна была принимать. Вход к ней был свободен для князя Волконского, на обязанности которого лежало обсуждение с ней приглашений на балы, а также выбор подарков к крестинам и свадьбам, и для генерал-адъютантов и флигель-адъютантов. Все они, а также и некоторые привилегированные друзья, дамы и кавалеры, могли приходить к ней без того, чтобы стоять в списке. Они приходили уже с утра, чтобы выпить с государыней чашку шоколада, в то время как обсуждалось необходимое. По воскресеньям, после обедни, представлялись мужчины, по вечерам – дамы. В большинстве случаев их бывало от сорока до пятидесяти человек: матери, которые привозили представляться своих только что вышедших замуж дочерей, дамы, приезжавшие прощаться перед каким-нибудь отъездом, или такие, которые благодарили за очередное производство их мужей, – все они в придворных платьях с длинными шлейфами. Это были утомительные обязанности. Императрица была освобождена от них только после того, как сдало ее здоровье. Детям доставляло громадное удовольствие наблюдать за приемом через дверь вместе с императором. При этом он делал знаки рукой некоторым хорошим знакомым.
По вечерам ходили во французский театр, ансамбль которого привлекал знатоков, а также и тех, кто любил блестящее общество. Император, после шестнадцатилетнего брака все еще влюбленный в жену, любил видеть ее нарядно одетой и заботился даже о мелочах ее туалета. Бывали случаи, что, несмотря на все ее протесты, ей приходилось сменить наряд, потому что он ему не нравился. Это, правда, вызывало слезы, но никогда не переходило в сцену, так как Александра Федоровна сейчас же соглашалась с мужем, и тот, немного смущенный и сконфуженный, усиливал свою нежность к ней.