Мешка и след простыл.

— Так вам и надо, — заявила Ирка. — Нечего браконьерством заниматься.

— Помалкивай! — прикрикнул на нее Славик. — Ты-то кто такая?

— Это моя племянница, и говорит она совершенно правильно, — ответил дядя Веня. — Кто за дармовщинкой погонится, тот все добро и потеряет. Слыхал такое?

Ушли шишкари ни с чем. Даже тех шишек не собрали, которые от последнего удара на землю попадали.

— Можете собрать, — разрешил ребятам дядя Веня и нахмурился.

— А откуда вы этого Данилыча знаете? — спросила у него Ирка, пока мальчишки ползали по земле и собирали шишки.

— Он живет в соседнем поселке и, можно сказать, является сотрудником нашей станции.

— Сотрудником? — изумилась Ирка.

— Вот именно. Мы с ним по рации связываемся, когда надо какую-нибудь информацию в город передать. У него телефон есть, он тут же звонит в город и сообщает все, что требуется.

— Зачем же вы браконьера в сотрудники взяли?

— Вообще-то раньше никто его за этим занятием не замечал. Бес попутал, видно. Или Славик. Этот браконьер известный. То на нерпу охотится, то на соболей капканы расставляет, то вот колотушкой размахивает.

— А куда же все-таки их мешок подевался? — спросил Владик, протягивая дяде Вене самую большую шишку.

— Вот уж не знаю. Наверное, другие браконьеры увели. Вор у вора дубинку украл. Им-то, конечно, обидно. Мало того, что мы колотить помешали, так еще и мешок исчез. Славик, тот небось думает, что мы мешок и забрали.

— Когда же? Мы все здесь были.

Витька снова решил пошутить:

— Это снежный человек мешок украл, не иначе. Я где-то читал, что он исключительно кедровыми орехами питается. Вернее, шишками. Так прямо шишку целиком в рот запихивает — ам! — и нет шишки! Полмешка — это как раз ему на завтрак.

Владик сердито отмахнулся:

— Я же серьезно! Неужели вас не настораживает, что у Севы пропадает бритва, у шишкарей — мешок с орехами.

— Пока не настораживает, — ответил дядя Веня. — Летом в этих местах много разного народу шатается. Кого только нет. И браконьеры, и туристы, и просто любопытные. Это только так кажется, что места дикие, необитаемые. Так что лично я пока эти пропажи воедино не связываю. Темнеет уже. Давайте назад поворачивать. Ушли мы далеченько, шагать долго придется, а к темноте надо на станцию вернуться. А то в тайге у костра ночевать придется.

— А за ночь со станции все вынесут, — добавила Ирка.

— Вот именно.

Ночевать в тайге не пришлось. И на станции все было в целости и сохранности.

— Никто на научные приборы не позарился, — сказал дядя Веня. — Шишки ценнее. Ну что, устали?

Ребята устали. Так сильно, что замертво упали на кровати.

— А ужинать? — напомнил дядя Веня. — Ладно-ладно, отдыхайте, я что-нибудь приготовлю. Я-то к таким нагрузкам привык, а вам с непривычки тяжеловато. Ничего! Через две недели не такие расстояния проходить сможете.

Наконец-то Черский был свободен от унизительной службы в штрафной роте. Иркутск — город ссылки и неволи — показался ему раем. Он дышал и не мог надышаться воздухом невероятной свободы.

Он по-прежнему оставался каторжником, ссыльным. По-прежнему ходил отмечаться в участок. По-прежнему не мог самовольно покидать город. Но зато теперь он мог заниматься наукой в свое удовольствие.

Так уж получилось, что Сибирский отдел Русского географического общества состоял из таких же ссыльных, как Черский. Большинство ученых — такие же поляки-повстанцы. Общая судьба объединяла, а общая преданность науке притягивала.

Черский числился писарем и библиотекарем, но на самом деле канцелярской работой его не загружали. Коллеги очень быстро оценили исследовательский дар молодого ссыльного и поручали ему сложные научные изыскания.

Однажды в отдел вошел седой человек. Это был Чекановский. Тот самый, с которым когда-то они вместе отправлялись в сибирскую ссылку. Тот, на которого Черский равнялся все эти годы. Черский вскочил:

— Александр Лаврентьевич! Здравствуйте! Вы меня не помните? Я — Ян Черский. Мы познакомились с вами на этапе.

Чекановский угрюмо, исподлобья поглядел на Черского и сказал:

— Да-да, кажется, припоминаю.

Черский был поражен той переменой, которая произошла с его неунывающим другом. Чекановский теперь редко улыбался и вообще никогда не смеялся. Он стал замкнутым, нелюдимым, необщительным.

— Что с ним?

— Он болен, мой мальчик, — ответил профессор Дыбовский. — У него душевное расстройство. Нам очень долго казалось, что он — несгибаемый, самый сильный, самый большой оптимист. Но ссылка подточила и его, уже тогда, когда позади оказались и тюрьма, и острог. Он занят наукой и будет заниматься ею до последнего вздоха, постарайтесь не обращать внимания на его болезнь. Он не любит, когда ему сочувствуют.