— Вот Заде, если только, — замялся Свиридов. — У него, по-моему, рука что-то болит.

Заде — так в шутку называли общепризнанного шутника и балагура, матроса из экипажа эскадренного миноносца Алымова.

Алымов не спеша подошел ко мне и доложился. На скуластом, мужественном лице матроса было заметно смущение.

— Дрались с американцами? — в упор спросил я Алымова.

— Нет, не дрался! — решительно ответил матрос и потупил взгляд.

— Как не дрался? Я ж вижу, что вы виновны. Расскажите, что у вас было! Не заставляйте повторяться! — Мне не удалось подавить нервозность.

— Мы не дрались, — мялся матрос, — мы боксом занимались, и так получилось...

— Каким боксом? Люди же до безобразия избиты!

— Бурна меня оскорбил: говорит, что я из колонии. Узбекистан назвал колонией, — решительно начал Алымов свой рассказ. — Я ему говорю: «Я бы тебя избил за это, но у нас драться нельзя». А он отвечает: «Давай на бокс. Ты меня не одолеешь...» Я говорю: «Одолею!» Ну, и поборолись.

— Ну, а второй-то матрос, Чарли?

— Когда я начал одолевать Бурну, Чарли пришел ему на помощь. Ну, и... ему тоже дал два раза...

— Какой же это бокс? Вы дрались или боролись? — вмешался Каркоцкий.

— Они говорят: это борьба такая у них... Объявили меня победителем и просили никому не рассказывать, что я их побил. Вот я и... молчал.

— Где же вы этим видом спорта занимались?

— Они нашли трюм, там... в корме.

Собрав матросов и старшин, я предупредил всех, чтобы впредь больше никто не терял головы и не поддавался никаким провокациям.

Чувствовалось, что старшины и матросы осуждают поступок Заде — Алымова, но тем не менее матрос снискал себе славу героя дня. Относились к нему с нескрываемым уважением. Очень уж всем надоели эти два типа, не то специально приставленные к нам, не то неисправимые хулиганы.

— Мистер командер, русского сигнальщика вызывают на капитанский мостик! — доложил вдруг как из-под земли выросший американский матрос.

Я захватил с собой Фомагина и побежал наверх. С соседнего транспорта передавалась на русском языке светограмма, адресованная всем начальникам эшелонов в конвое. Она гласила: «Транспорт «Вильям Эстейер» торпедирован фашистской подводной лодкой и потоплен. Наши люди спасены и взяты на борт эскадренного миноносца, за исключением погибших восьми человек из состава экипажа транспорта и одиннадцати советских матросов, старшин и офицеров: Майорова, Викторова, Климова, Дургелюка, Вашадзе, Сафронова, Кузенко, Смолянцева, Иашвили, Клименко, Титова. При спасении людей отличились матросы и старшины: Поедайло и Иванюк...»

Светограмма была подписана командиром нашего будущего дивизиона капитаном первого ранга Трипольским.

Текст светограммы я тут же прочитал в кубрике. Все были опечалены. На потопленном транспорте не быть жертв не могло. Слишком скученно были размещены наши люди. Но каждый надеялся на чудо.

И хотя общие потери были относительно небольшими, фамилии погибших боевых друзей горечью щемили наши сердца.

— Ничего, — только и смог сказать я, — будет и на нашей улице праздник! За всех отомстим!

Паластров метался по каюте, переживал гибель своего лучшего друга капитан-лейтенанта Майорова, с которым он вместе учился в морском училище, вместе служил на флоте и одновременно был командирован в Англию.

Я, разумеется, ничем не мог утешить капитан-лейтенанта и поэтому решил отвлечь его разговором:

— Наш комдив Трипольский еще в белофинскую кампанию получил звание Героя Советского Союза. Человек он, бесспорно, большой отваги и смелости. Это на флоте общеизвестно. Но больше я о нем ничего не знаю. Может быть, расскажешь что-нибудь? Он же на Севере служил вместе с тобой, — обратился я к Паластрову.

— Знаю его. Что о нем сказать? Начал службу простым водолазом. Окончил морское училище, получил офицерское звание. Командовал подводной лодкой «Б-1» — она была затоплена в революцию, а затем поднята ЭПРОНом. Трипольский чуткий человек, словом — хороший офицер.

— И сегодня он показал себя заботливым, — согласился я. — Нашел способ сообщить о результатах катастрофы. Хоть и горько слышать о гибели друзей, но лучше знать правду, чем сомневаться...

Паластров кивнул головой в знак согласия и снова заходил по каюте. Я сочувственно наблюдал за ним. Он делал четыре шага, останавливался, покачиваясь из стороны в сторону, потом поворачивался и делал четыре шага в противоположном направлении. Мне снова захотелось отвлечь его от тяжелых мыслей, и я искал, о чем бы заговорить. Но неожиданно он сам прервал молчание.

— Меня удивляет... Ведь известно, что район Медвежьего опасен, здесь почти всегда немецкие лодки атакуют союзные конвои, топят корабли. Казалось бы, надо принимать меры, чтобы избежать прохода через этот район или выкурить отсюда фашистов. Ничего подобного не делается.

— Да-а, даже я, черноморец, и то слышал об этом районе. Ведь «Скумбрия» Бондаревича потопила фашистскую лодку где-то здесь, правда?

— Это было не здесь, — досадливо махнул рукой Паластров.

— Мне давно хотелось знать подробности. Расскажи, пожалуйста.