И он потрясал двумя комками слежавшейся серой ваты, от которых разило тухлятиной.

— Вот бедра фавнессы, хмельной вакханки, современной красотки, которая превзошла совершенством афинские изваяния и пляшет в исступлении!

И он размахивал «формами» и «турнюрами» из тонких стальных прутьев и перекрученного китового уса, ворохом изношенных корсетов сложнейшего покроя, напоминавших из-за множества шнурков и пуговиц старые изломанные мандолины с оборванными струнами, которые, развеваясь, производят нелепые звуки.

— Вот точеные ножки балерины, какая чистота лепки, какая восхитительная резвость!

И он встряхивал, держа их в вытянутой руке как можно дальше от себя, двумя парами тяжелых и зловонных трико, когда-то розовых и набитых паклей, искусно распределенной.

— А вот блеск прелестных коготков, что прозрачно светились на пальчиках рук и ног, подобно бесценным каменьям! О Восток! Этот лоск — тоже один из твоих даров!

И он демонстрировал содержимое шкатулки из поддельного перламутра, там лежали щеточки с приставшими к щетине кусочками лака.

— Вот изящество походки, очарование женской ступни — кому придет в голову искать тут признаки низменной, раболепной и корыстной породы!

И он постукивал друг о друга котурнами на каблуках, высота которых могла соперничать с длиной пробок для бутылей медока; а пробковые подошвы вводили в обман зрение, ибо благодаря им уродливые ступни казались меньше, обретали отсутствовавший от природы подъем.

— Вот ВДОХНОВИТЕЛЬ улыбки — наивной, пленительной, прельстительной, ангельской или грустной, источник чар и «неотразимых» гримасок.

И он показывал карманное зеркальце с увеличительным стеклом: пользуясь им, танцовщица изучала до последней морщинки «прелести» своей физиономии.

— Вот здоровый запах Юности и Жизни, неповторимый аромат живого цветка!

И он осторожно расставлял рядом с баночками грима и карандашами флаконы с сильно действующими веществами, которые вырабатывает фармакология, дабы уничтожить недостойные запахи природных выделений.

— А вот флаконы того же происхождения, но более серьезного назначения: запах, йодистый оттенок, этикетки с неразборчивыми надписями позволяют нам заключить, что за букеты незабудок могла предложить своим избранникам бедная крошка.

Вот кое-какие снадобья и предметы — по меньшей мере странной формы, — о возможном применении которых нам лучше умолчать из уважения к милой Гадали, вы согласны? Судя по всему, простодушная малютка недурно разбиралась в искусстве возбуждать невинные восторги.

А в заключение вот несколько наборов лекарственных трав, свойства которых широко известны и которые свидетельствуют, что мисс Эвелин Хейбл из природной скромности не почитала себя созданною для семейных радостей.

Закончив мрачный перечень, инженер без разбора побросал в ящик все, что извлек оттуда; затем, придавив его крышкой, словно могильной плитой, он снова задвинул его в стену.

— Полагаю, дорогой лорд, теперь вы убедились, — заключил он, — Думаю, хотел бы думать, что среди самых наштукатуренных и самых блеклых из числа наших прелестниц никогда еще не было женщины более… более достойной восхищения, чем мисс Эвелин; но свидетельствую и клянусь, что все они в той или иной степени ей сродни — или станут сродни в ближайшем будущем (по милости кое-каких излишеств).

И он подбежал к полоскательнице с водой, погрузил в нее пальцы, а затем тщательно вытер.

Лорд Эвальд молчал в задумчивости, изумленный до глубины души и исполненный смертельного отвращения.

Он глядел на Гадали, которая безмолвно гасила факел, прижимая его к земле в ящике с искусственным апельсиновым деревцем.

Эдисон подошел к своему другу.

— Могу еще как-то понять человека, стоящего на коленях перед гробом или могильным холмом, — сказал он, — но перед этим ящиком и этими фетишами!.. Трудно даже вообразить себе, не правда ли? А ведь это, в сущности, и есть истинные ее ocmaнки!

Он в последний раз дернул шнурок, видение исчезло, голос затих: заупокойная служба окончилась.

— Мы далеки от Дафниса и Хлои, — сказал он и, помолчав, закончил спокойным тоном: — Право же, стоило ли утрачивать порядочность, пускать по миру ближних, забывать старую веру в бесконечность надежды и бросаться очертя голову в позорный омут самоубийства — ради чего?

Ради содержимого этого ящика.

Ох уж эти мне чересчур позитивные люди! Какими поэтами они становятся, когда им захочется прокатиться верхом на облаке! И подумать только, ежегодно происходит в среднем пятьдесят две — пятьдесят три тысячи подобных случаев (некоторые далеко не столь чудовищны, но, если проанализировать, почти аналогичны рассказанному), и цифра эта все растет и в Америке, и в Европе, а ведь те, кто пали жертвами морального уродства (мягко говоря) своих «неотразимых» палачих, — в большинстве люди, наделенные самым приземленным здравым смыслом и практицизмом, всю жизнь презиравшие пустых мечтателей, которые внимательно созерцают их из одиночества — добровольного своего удела.