– Дай-дай-дай! – Младшая, которой неделю назад исполнилось год и восемь, тянула правую руку к принтеру, а левой била Романа Валерьевича по ноге. – Дай, да-ай!

– Да сколько можно! – Он не выдержал. – И так всю бумагу перетаскала, а мне завтра работу распечатывать.

– Да-ай…

Приподнялся, вытянул лист:

– На!

– Паиба, – поблагодарила дочка и потопала в соседнюю комнату; через две минуты вернется с исчерканным и потребует новый…

Роман Валерьевич уперся взглядом в экран ноутбука, продолжил вдумчиво, стараясь не пропускать опечаток, стилистических ляпов, читать:

«Закурив, Чащин подошел к окну. Отогнул пластину жалюзи. Кирпичные, окрашенные лет тридцать назад желтой и зеленой краской дома. Темные прямоугольники окон, черные потеки под карнизами. Антенны торчат из коричневых жестяных крыш, как скелеты. Сыплется мелкий – не снежинками, а крупинками – снег. Такой снег ничего не спрячет, ничего не украсит».

В правом нижнем углу экрана коротко, мгновенно мигнуло, но и этого хватило, чтобы Роман Валерьевич отвлекся – глянул туда, наткнулся на прямоугольничек часов. 10:27… Где же жена? Повезла старшую в школу к девяти, и до сих пор нет. Знает ведь, что у него в одиннадцать встреча.

Матернулся, выключил ноутбук, закрыл, отодвинул подальше от края стола. Посидел, глядя в стену… Повесть, над которой мучился два года с перерывами, сейчас, при холодном прочтении, оказалась сырой и растянутой. Да и, честно говоря, неполучившейся… Он сам замечал, что от третьего лица у него плохо выходит, даже если писал о себе. Первые вещи, где называл героя прямо – «я», в конце девяностых годов вызвали некоторый отклик, за них ему дали парочку литературных премий – «яркий дебют», – с удовольствием публиковали в журналах. Худо-бедно продолжали публиковать и теперь. Если вдруг рукопись отвергали в одном журнале, приходилось нести в другой, если не брали в другом, он нес в третий, четвертый. В итоге где-нибудь принимали, выдерживали с полгода в очереди, а потом выдавали авторский экземпляр и две-три тысячи рублей гонорара…

Ладно, не там, так там и это напечатают. Правда, очень длинно получилось. Не повесть, а эпопея какая-то о нескольких днях жизни молодого творческого интеллигента в современной России. Заставят сокращать… Что-то слишком многословным он стал на бумаге. В жизни без предварительной подготовки складно и несколько слов произнести не может (люди объясняют это природной застенчивостью, писательским складом ума), зато на бумаге… Да, расписался.

– Пигабай, – сунула ему в руки исчерканный лист младшая и тут же потянулась ко вложенной в принтер чистой бумаге. – Дай-дай-дай!

– Нет, хватит, всё. – Роман Валерьевич поднялся. – На этом дорисовывай.

– Дай, дай!

– Не дам.

Младшая захныкала… В двери спасительно заскреб ключ. Роман Валерьевич пошел открывать – замок в последние месяцы барахлил.

– Представляешь, ужас какой! – сразу, только вошла, начала жена. – У них послезавтра концерт!

– М-м, ужас, действительно.

– Я серьезно! – Она почувствовала иронию. – Надо белую блузку купить. Я сейчас забежала – четыреста рублей самая простенькая. Что делать?

Роман Валерьевич обувался:

– Посмотрим вечером… Я опаздываю.

Жена помолчала, подумала. Спросила с надеждой:

– Тебе там заплатят?

– Наверно. Взял несколько книг, может, продам.

Притопала, всхлипывая, младшая. Жена взяла ее на руки:

– А ты чего, малышонок? Кто обидел такую девочку?

– Папапа.

– Бумагу чистую ей не давай, – сказал Роман Валерьевич. – Мне повесть распечатывать. Сто семьдесят шесть страниц.

Он шагнул в ванную, смочил край половой тряпки, протер туфли. Отметил в который раз: лакировка с носов совсем пооблезла, и хоть протирай, хоть не протирай, кажутся грязными. «Реагент вонючий!»

– Ну всё, я пошел.

– С богом, дорогой.

Метро было рядом – буквально полсотни метров от дома. Конечно, очень удобно, хотя в последнее время Роман Валерьевич жалел, что нет возможности пройтись по какой-нибудь аллее, подумать, вдохнуть воздуха. А тут – выскочил из подъезда, нырнул под землю, впихнулся в массу, слился…

Часы на платформе показывали десять часов сорок две минуты, но час пик еще не закончился. Народу – полно.

Где-то когда-то Роман Валерьевич прочитал, что в один метрополитеновский вагон можно набить больше двухсот человек. В поезде пятнадцать, ну пусть двенадцать вагонов. Это, значит, получается пассажиров… С математикой у него было всегда неважно… В общем, получается приличная цифра. А сколько поездов сейчас бежит по всем этим веткам, и сколько везут людей. Миллионы.

От станции «Коломенская», где жил, до станции «Тверская», где его должна в одиннадцать ждать Наталья Алексеевна, минут двадцать езды. Он понимал, что опаздывает… Ничего, подождет. Вообще, это надо додуматься устраивать встречу с читателями в такую рань!

С Натальей Алексеевной он познакомился в две тысячи третьем. На книжной ярмарке во Франкфурте. У него тогда вышли подряд две книги на русском и одна на немецком, он вообще был тогда популярен в литературных кругах. И Наталья Алексеевна предложила заняться продвижением его вещей на англоязычном рынке. «Это непросто, но шансы есть». Кое-кого ей уже удалось продвинуть – Роман Валерьевич об этом слышал, – с ними заключали контракты, выплачивали неслабые гонорары, приглашали в поездки; он подумал несколько минут и согласился. И вот три с лишним года ждал результатов.