— Ай-ай! Да у вас голова вся в крови. Господин поручик, прикажите, пожалуйста, послать в аптеку за лекарством и бинтом для гражданина Цвиллинга…

Кто-то его поддерживал…

В глазах стоял Лелька — трехлетний сын, беспрестанная радость. Несколько раз виделся ему тогда…

…Потом слова Дутова:

— Этого больше не трогать!

Вот и все, что смог вспомнить Цвиллинг…

«Так где я?» — думал он. Медленно повел головой. Блеск офицерского погона. Наган в руке конвоира.

— Куда едем? — собравшись с силами, прошептал Цвиллинг.

— В станицу Павловскую, — соизволил снизойти офицер. Ему, видимо, просто надоело молчать. — По приказу господина атамана двадцать пять комиссариков развозим по станицам. Вас — в Павловскую.

Это было неожиданно и непонятно.

«К казакам. Для чего Дутову посылать большевика к казакам? — думал Цвиллинг. — Боится расстрелять открыто в своей столице? А в станице надеется вызвать самосуд?»

Цвиллинг знал, что силы атамана в губернском городе не так уж и велики. Всего около семи тысяч сабель и штыков. Солдатский гарнизон Оренбурга — около двадцати пяти тысяч человек — больше сочувствовал большевикам. Знал и то, что в Бузулуке чрезвычайный комиссар Кобозев стягивал красные войска. А Бузулук — это продовольствие для Оренбурга. Знал о всеобщей забастовке оренбургских рабочих в поддержку арестованных ранее большевиков.

«Да, Дутов — не дурак. Массовые расстрелы в такой ситуации ему не нужны. А где-нибудь, в отдаленной станице, все может «случиться». Тогда атамана и упрекнуть вроде бы не в чем…»

Цвиллинг стал чувствовать себя увереннее. Трезво оценив расстановку сил, он понял, что за жизнь свою еще можно бороться.

Десять лет назад, после неудачного экса, Цвиллингу был вынесен смертный приговор. А отсидел всего пять лет…

Цвиллинг напряг память. Что, собственно, он знает о Павловской? Вообще о казаках? Наверное, обыкновенная станица. Не слишком богатая. Война и по казачеству прошлась неласково. Вспомнился разговор с войсковым агрономом. Раньше казак без коня — позора не оберешься. Теперь же каждый восьмой — безлошадный. У каждой третьей семьи не хватает скота, чтобы обработать землю…

В станицу приехали вечером.

Комиссара поместили в заброшенную избенку невдалеке от станичного правления. Окна без стекол, заколочены досками. На полу — старый тюфяк. Закрывая дверь, часовой долго громыхал замком и запорами. Цвиллинг присел на тюфяк, потом прилег — и забылся. Разбудила песня. Три голоса, приближаясь, выводили:

Песня подошла к домику. Смолкла. Веселый голос спросил:

— Кого стережешь, кум?

— Большевичка атаман прислал.

— А чего тебе не спать? Хочешь, мы его сейчас живо в Могилевскую губернию направим! — Казаки загоготали. — Давай ключ!

— Вам что, убьете да уйдете, а мне за арестованного ответ держать, — немного подумав, не согласился часовой.

— Как знаешь! Пущай еще немного поживет комиссарик!

И в три глотки рванули: «О чем, дева, плачешь?» — удаляясь от избы.

Нет, смерти Цвиллинг не боялся. Не хотелось глупой смерти. И он расслабился. Завернулся в тюфяк…

Наутро комиссар поднялся от шороха, непонятного повизгивания, хруста. Поднял голову и чуть не рассмеялся — в заколоченное окно ломилась станичная малышня. Они толкали друг друга, принижая к доскам, щурились и негромко, чтобы не рассердить часового, спорили. Вначале Цвиллинг не понял, о чем. Потом, напрягшись, полууслышал, полудогадался, как кто-то напуганным фальцетом убеждал:

— Да ты глянь ладом! Рог же это, рог!

Цвиллинг стянул с головы свою вязаную верблюжью шапку. Ребята оробело заойкали, завозились.

— Цыть отседова, чертенята! — шуганул их часовой.

А станица жила своей обычной жизнью. Погромыхивали подводы. Раскатисто мычала невдалеке корова. Пронзительный женский голос призывал где-то запропавшего Романа. Наметом проскакал верховой и резко, совсем близко, остановил коня.

«Наверное, приказ привез», — подумал комиссар. — Обо мне?

Цвиллинг попробовал ходить. С болью он свыкся уже, научился ее подавлять и ей не подчиняться. Но слабость… Его хватило только на несколько маленьких шажков. Сел на тюфяк.

— Спокойно, — сказал себе, — надо быть спокойным и беречь силы.

Он помнил ночной разговор…

Было, наверное, часов около десяти утра, когда у избенки послышались новые голоса.

— Отчиняй дверь! — командным басом приказал кто-то.

Захлопотали с замком.

Дверь, скрипя, отворилась.

— Выходи!

Цвиллинг вышел. После полутемной избы нешибкое ноябрьское солнце резануло по глазам, выжав слезу.

— Что, стыдно на людей смотреть?! — хохотнул один.

Перед избой стояли группой несколько казаков. Разнорослые, в большинстве седобородые, с рядами медалей на груди — станичные старики. Постояли, вглядываясь друг в друга. Тот, басистый, видимо, местный заводила, был коренаст, с лицом, побитым оспенной дробью. Он и начал разговор, обратясь к комиссару: