— Упал? — спросил он деловито.

— Первым и повалился! — подтвердил Рябов.

— Ты говоришь истинную правду?

Кормщик кивнул.

Швибер огляделся — не смеется ли кто-нибудь. Никто не смеялся. Тогда Швибер сказал:

— Я тебе благодарен, что ты помог мне избежать большой грех! Я тебе сильно благодарен. Наказать без вины — грех…

Толпа трудников угрюмо молчала.

Швибер повел плечом, замахнулся кнутом над головами:

— Работать! Ну! Пусть старик отдыхает сегодня, завтра и еще раз завтра. Впрочем, ему довольно два дня…

И Швибер ушел. Рябов повернулся к своему соседу, спросил:

— Чего замешался в дело? Убить он мог запросто кнутом своим.

— И тебя убить мог запросто! — ответил Молчан.

Рябов усмехнулся.

— Меня не больно-то убьет! Я вон каков уродился…

Молчан ответил просто:

— Ты хорош, да и я не слабенек. У меня жилы что железные. Спробуй — разогни…

И подставил согнутую в локте руку.

Рябов хотел разогнуть с ходу — не вышло. Пришлось повозиться, пока распрямил. Старый Пайга отполз в сторону, следил с интересом, как меряются силами Большой Иван и черный бородатый Молчан. С этого времени старый Пайга тенью ходил за Рябовым и даже спать перешел в ту избу, где спал кормщик. Здесь устроился у двери, где потягивало морозцем, — в самой избе ему было душно. Здесь ел свою строганинку (Рябов доставал старику сырое мясо — посылала Таисья, он строгал его и ел с ножа). Здесь пел свои песни, закрыв глаза и раскачиваясь, словно в нартах, или вдруг начинал рассказывать про майора Джеймса, как тот приехал и сделал великое разорение всему кочевью. Русские не понимали, но слушали внимательно, качали головами, обижались за старого Пайгу…

— Крепко, видать, старичку досталось! Вишь, все помнит…

— Гляди, плачет! Обидели, видать…

— Стой, пусть дальше сказывает…

— Сказывай, дедка, сказывай… Полегчает…

Пайга рассказывал про майора Джеймса, про то, как осталась там, далеко, вся его семья — дети, внуки, как его вели в город — веревкой к седлу. Трудники догадывались:

— Вишь, что сделали! Удавку — на глотку и повели!

— А тебя пряниками заманили? Али сам пришел?

— Ну, его в карете привезли…

Зычный хохот несся по избе:

— В карете! Хо-хо!..

Иногда старик Пайга рассказывал, как зверовал в тундре, как ловил рыбу, как женил сына, хоронил отца. Рассказывал про тадибея-знахаря, как тот от болезни лечит. Сам показывал тадибея, как скачет и заклинает. Трудники смеялись:

— Во, чудище!

— Кажному человеку своего попа надобно. А вот я ему нашего попа покажу — чего он скажет!

— Ты — потише!

— Чего — потише! Наш попище, почитай, трезвый и не родился.

Молчан, много где бывавший, рассказывал:

— А чего? Народ как народ. Честный, завсегда к тебе с открытым сердцем. Я у них живал, ничего, обижаться нельзя. Народ кроткий. Хоронят они по-своему — покойников в дальнюю дорогу сбирают: в чуме, в избе ихней, шесты поломают, положат к покойнику в гроб ложку, чашку, все, чего в том пути занадобится, хорей его еще, погонялку, чтобы было чем в том краю олешек погонять… Верно говорю, отец?

Пайга кивал старой головой, будто понимал, что говорит Молчан, улыбался, медленно укладывался спать возле двери.

Как-то Рябову занедужилось, простыл — ломало плечи и ноги, в голове стреляло словно из пушки. Тогда ночью Рябов заметил: старый Пайга вынимает из-за пазухи чурочку, что-то странное с ней делает. Встал, присмотрелся, понял: Пайга кормил своего бога кашей, чтобы выручил кормщика из лихоманки.

— У каждого свой бог! Самоедину бог — чурочка, — сказал Рябов Митеньке. — Толку не видать, а тоже надеется…

В феврале еще похоронили многих. Зима стояла крутая, морозы не отпускали. Долгими ночами во все небо играли сполохи — в черном ковше ходили золотые мечи, копья, стрелы. Старики, разрывая душу, все пели о смерти, о гробе, о прахе. Один — желтый, иссохший — читал в темноте длинной ночи напамять:

«Живот речет: — Кто ты, о страшное диво? Кости — наги, видение твое и голос твой — говор водный. Что гадает звон косы твоея? Поведай мне! Смерть речет ответно: — Я — детям утеха, старым отдых, я — рабам свобода, я — должникам льгота, я — юным вечный спокой. Живот речет: — Почто стала на пути моем и гундосишь немо? Пойди от нас туды-то и туды-то, Смерть, в темные леса, в чисты поля, за сини моря; а се я тебя не боюся…»

Трудники, слушая старика, посмеивались. Кто постарее — ворчали:

— Какие такие хаханьки нашли?

— Пошто, бесстыжие, регочете?

Старик, подождав, опять читал по памяти:

«Смерть речет: — Молодым-молодехонек, зеленым-зеленехонек, о живот, красота, сердце мое услади. И любовь моя быстрее быстрой реки, острее вострого ножа…»

Из темноты неслись насмешливые бесстрашные слова:

— Она полюбит!

— Хитрая! Ей только поддайся!

«Живот же речет, — опять бубнил старик из своего угла: — Ты — косец. Коси ты нивы твои, к жатве спеющие. Я — юн, я — плод недозрелый, здесь нет тебе дела…»