Бабушка, ни на ком не задерживаясь, водила дико глазами.

Мы поехали ночной Москвой, огни лизали бабушкино скуластое лицо, ходили желваки ненасытно и странно.

После больницы, где сделали снимок (перелом шейки бедра), я отвез бабушку на дачу. Там она стала передвигаться, опираясь на железные ходунки, и прожила еще несколько лет.

Космическая ночь заливает мне сердце, когда я думаю про смерть твою, бабушка.

Анна Алексеевна умерла в возрасте девяноста двух лет после Нового года, не дождавшись Рождества. Ела праздничную еду, выпила вина («Больно сладкое!»). В еде бабушка, как первобытный человек, была оригинальна, сочетая несочетаемое: курицу закусывала шоколадной конфетой, баклажанную икру — бананом, селедку — печеньем.

Накануне вечером из логова постели крепко двумя руками жала мне руку. Точно бы прощалась. «Ты придвинь стулья. А то ночью разметаюсь, себя не помню. До свидания, до свидания, мой товарищ дорогой!» — и трясла мне руку.

Ночью у бабушки случился инсульт. Пролежала после два дня без сознания и ее не стало. Я поцеловал щеку, холодную, серый глаз отражал зимнее окно, раму, похожую на крест, неопрятно утепленный ватой и пластырем. Бабушка похоронена в селе Могильцы в Подмосковье недалеко от дома, где умерла.

Через неделю после похорон, вываливая помойное ведро в контейнер в конце своей улицы на даче, я вдруг с ужасом увидел несколько тряпок, похожих на бабушкину одежду. «Это обычное дело, — сказал я себе. — Человек умирает, и какие-то его вещи выбрасывают». Но тотчас я увидел гребень. Коричневый, служивший бабушке столько лет, ставший для меня родным и загадочным, он лежал среди отбросов. На пронизывающем ветру зимы колыхались, жили, роптали седые волосы между зубьев гребня. Бабушкины. Я выхватил гребень из помойки, торопливо поцеловал.

Летом 2002-го после нашего проигрыша Японии толпа футбольных болельщиков взбунтовалась на Манежной площади. Бешеные дети окраин крушили и уродовали все вокруг: били витрины, переворачивали и жгли машины. А в это время во дворе журфака (в воскресный летний день он был закрыт) тусовалась группка студентов. Они играли в сокс и ржали. Они не обращали внимания на внешний мир — гул, грохот и дым, долетавшие с Манежки. И только когда за забором начало бурлить (пробежал милиционер в растерзанной рубахе, за ним ватага голых по пояс дикарей) журфаковцы прекратили игру. В одну минуту улицу заполнила толпа. Впереди нее перекатывался автомобиль. Журфаковцы галопом, как стадо косуль, бросились к дверям факультета. Колотились, терзали звонок. Никто не открывал. Тем временем, что и следовало ожидать, несколько болельщиков ринулись за ворота с железными палками наперевес… Они подскочили к машинам и стали бить по бамперам и стеклам. Студенты и не думали защищать свое добро.

Громыхнула щеколда.

Хмурый, на пороге стоял мужик в камуфляже.

— Чего надо-то? — зевнул: пахнуло луком и тяжким сном.

— Свои! — закричал Кеша.

— Да что, я тебя не знаю разве? — охранник посторонился, впуская.

И захлопнул дверь.

В этот день было изувечено штук семь припаркованных тачек.

Тем же летом я получил диплом.

Это Болбас надоумил меня идти в политику. На фотографии в мобильнике он не получился. Его жена просто не попала. А от него видны тулуп и высокая меховая шапка. Вместо лица — расплывчатая розовость. Я уничтожил эту фотку в тот же день, когда сделал.

В последний приезд дяди Коли я уже попал в литературу. Получил две премии, вышли три книги.

В один из утренних моментов, пока он был еще трезв, а потому особенно хмур, дядя Коля сказал мне, шумно листая «Новый мир», никак не находя мою повесть, спрятанную в середине, и оттого еще больше серчая:

— Все пишешь, пишешь… Писульки — это хорошо. А надо бы делом народу помочь.

— Как? — спросил я.

— Как, квак, — передразнил он, — Монетизация слышал? Последнего нас лишили. Старики на улицы вышли. А вы где? Писа-атели… Была бы у тебя своя команда — и ты бы вышел. Стал бы по стране ездить, с народом общаться. Знаешь, как бы тебя зауважали!

— А назваться как?

— Ура, — сказал Коля.

— Ура?

— Ну, у тебя же книга так называется. Я, правда, не читал, вон вижу на полке. Но название сойдет. Коротко и ясно. И кричать легко.

Так завещал мне в свой последний приезд дядя Коля…

В моем детстве дядя Коля приезжал несколько раз в год. Вид он имел одновременно добродушный и внушительный. Он работал начальником цеха на металлургическом заводе в уральском городе Орске. Фамилия у Коли была Болбас, ему под стать — мощная и смешная. Это был розоволицый мужик, голубоглазый, курносый блондин с пудовыми кулаками и бочкой живота.

Я запомнил Болбаса в расстегнутой до пупа рубахе, источающего жар. Сидит, весь такой славный, и пальцем роется в большой ноздре. Я смотрю на него во все глаза, как на зверя. Волоски торчат из норы ноздри. Голубые глаза сосредотачиваются на мне, и он улыбается нежно. В дяде Коле было то, что есть в русских природных людях, — обаяние. Он мог ковырять в носу, но одним своим присутствием вызывал аппетит, от него несло потом, но этот запах почему-то уютно успокаивал.

Болбас никогда не приезжал с пустыми руками.