— Я ничего не скажу. Можете бить.

Капитан наскакивал на революционерку со злобой, тыкал ее в горло кулаками, кричал своим неестественным басом:

— Врешь — запоешь!

Гримилову помогал Крепс. Когда Софья падала, Иван Иванович топтал ее сапогами и острил совершенно в фельдфебельском духе:

— Мы тебя выпрямим, Кривая!

Оба охранника превосходно знали, что все подпольщики Челябинска и губернии звали эту юную женщину «Матерью организации», — и оттого пытались во что бы то ни стало сломить волю Кривой.

Софья смотрела заплывшими от побоев глазами на своих мучителей и молчала. Она уже не тратила сил даже на слова, понимая, что в том нет смысла.

Бездонные и странно притягательные были глаза у этой девушки. Огромные, черные, они вонзались в ненавистников, и даже Крепс холодел от этого взгляда.

Но снова и снова продолжались побои.

Особенно почитали Павел Прокопьевич и Иван Иванович пытку «коромысло». Суть ее была в том, что Софью избивали на глазах Залмана, а Залмана — на глазах Софьи.

Двадцатилетний, неисправный здоровьем Лобков говорил, отплевываясь кровью:

— Не обращайте на меня никакого внимания, Сонечка. Мне совершенно не больно.

Залман часто терял сознание; его окатывали водой, и он, придя в чувство, хрипел:

— Вы можете им признаться, товарищ Кривая. Всю ответственность за подполье несу я, Голубев.

Он так и не назвал, этот посланец Центрального Комитета большевиков, свою настоящую фамилию и прошел до конца кровавую дорогу под чужим именем.

Через два дня после ареста ни Кривая, ни Лобков уже не могли спать на спине, белье приклеивалось к ранам, и они, высыхая, горели, как ад.

Еще любили в подвале истязать Лепешкова. Вся контрразведка даже с воодушевлением терзала этого могучего человека, вполне понимая, что риска нет: кузнеца тотчас после ареста заковали в ручные кандалы.

Обычно допрашивали его компанией — Гримилов, Крепс, Вельчинский.

— Ну-с, господин Лепешков, — удобно устроившись на стуле, спрашивал Павел Прокопьевич, — что поделываете?

— Ничего, — хмурился кузнец, — учусь на виселице болтаться.

— Похвальное занятие, — криво усмехался Крепс, приближаясь вплотную к Лепешкову, и внезапно вбивал кулак в живот арестанта.

Демонстративно вытирая руку платком, добавлял со значением:

— Упрешься — переломишься.

Лепешков, медленно поднимаясь с пола после удара, говорил без видимой злобы:

— Глум твой мне нипочем. Да и то скажу: мушиный это обычай — приставать.

— Смотри, без шкуры оставим, — посмеивался Гримилов. — У нас за упрямку — в лямку, голубчик.

— Без шкуры?.. А я ее тебе и так отдам. Только пропади ты с нею!

Поручик, стараясь не отставать от начальства, жег арестованного горящими папиросами, подносил спички к его усам и бровям, выкручивал волосы. От Лепешкова требовали сказать, что он знает о своем молотобойце. Охранка пыталась уяснить: известно ли подполью об «Азефе»?

Леонтий Романович косился из-под обожженных бровей на поручика, хрипел, усмехаясь:

— Не хватай за бороду: сорвешься — убьешься.

Вельчинский терял самообладание, полосовал кузнеца винтовочным шомполом, кричал:

— Говори, подлец, кто такой «Маруся»?

Лепешков качал головой.

— Не стану пятнать. Ничо не знаю.

Арестанта вновь били, он стряхивал палачей с плеч, грозил:

— Дюже дерешься. Гляди, наши придут…

Гримилов похохатывал.

— Пока подоспеют, мы с тебя шкуру сдерем, хамово племя!

— Верно, — облизывал разбитые губы кузнец, — вы — с меня, они — с вас.

Портной, председатель профессионального союза «Игла», Вениамин Гершберг придерживался на допросах иной тактики. Охранка многое знала о нем, и все отрицать было неумно. Арестованный охотно сообщал разные пустяки, предпочтительно годичной давности, а на все остальные вопросы отвечал одно и то же:

— Я ныне вышел из дела. Образумился, господа.

Ему сообщали совершенно точные факты его подпольной деятельности, он усмехался и отрицательно качал головой.

— Это, господа, давняя давнина.