Непредумышленное
Читать

Непредумышленное

Стихи и поэзия

:

поэзия

.
Аннотация

…Я в капище забытых преступлений,

Где память пахнет горьким нафталином…

Стою на старых брошенных руинах

Изменником, явившимся с повинной.

Среди погасших прожитых видений…

Без глупых слез и лишних сожалений.

Вокруг — обломки детской колыбели,

Мы просто выросли из нас. Не уцелели.

Собачье

Моему небожителю плохо, он ничего не ест,  Гулко рычит, как далекий надтучный гром.  От одного взгляда его ребятня прекращает визг.  Стою на пороге, и нет меня, и все же как будто есть.  Я к нему с добром, но ему до тьмы я и мое добро.  До уличных фонарей все мои «Держись».  В такие моменты жалею до колик, что я не пес,  Не лохматый бобик из списков безродных гончих.  Я даже не знаю, любит ли он собак.  Поцокав когтями по полу, ткнуть ему в руку нос,  Пусть он мне скажет: «Знаешь, мне плохо. Очень».  Пусть комкает шерсть, сжимает лохматость лап.  Какой с меня спрос? Почешите меня за ухом,  Вместо за плинтусом похорон и другой возни.  Не наделен интеллектом, а значит, не наврежу,  Если только чуть-чуть. Небожитель смеется сухо,  И кажется, небо и ветер смеются с ним,  Так, что по коже каскадом струится жуть.  На горечи этого смеха можно замешивать тесто,  Можно травиться им, если понять, в чем суть.  Чувство юмора шутников вне добра и зла.  Не знаю, всерьез это или нет, или это какой-то тест.  Подхожу незаметно, как пристав с повесткой в суд,  Рассыпаясь на слезы под эхо его баллад…

Дождь

Город в потеках живой акварельной краски, Замирает в предчувствии жаркого злого лета, Небо наземь легло, воздух густой и вязкий. Небо смотрит в меня глазами полярной хаски И подмигивает мне звездами из просветов. Дождь заметает следы и крадет улики, Разворачивает моря в городских траншеях, И стразами по стеклу рассыпает блики. Поминаемый горожанами только лихом, Он игриво, влажно лижет меня вдоль шеи. Муравейником люд под струями суетится, Перелетными стаями с юга летят грозы, Проповедь стуком капель поют птицам Острые дождевые стальные спицы, Небо с землей сшивающие без наркоза… Ветер мокрым щенком вьется у ног слепо, Пахнет соком арбузным, июнем, сырой пылью, Он толкает туда, где покой под иным небом, Где любые мечты воплощаются без усилий… Только мне туда не хочется торопиться, Я стихией рожден, в нее мне и обратиться. Я не помню, когда врозь мы с дождем были, И наверно, уже не вспомню, каким не был. Я подмигиваю в ответ своему небу, И иду, за спиной ощущая дождя крылья.

Дриада

Такие не водятся в ласковых утренних снах. Таких не согреет пришедшая с юга весна. Небесные выси до края испив, истощив, Они выползают из собственных сонных лощин, Где почву пронзают насквозь капилляры корней, Где зубы чудовищ мелькают в морской глубине, Где жизнь из воды поднялась по кембрийским камням, Под ноги ложась им, прессуясь в сухой известняк… Она из таких — непривычных, чужих, молодых, Которые взглядом растопят полярные льды, Чью кровь наполняет жасмин, бергамот и полынь. Она обнимает руками сухие стволы, Предчувствуя жизнь в потемневшей древесной коре, Сердечным огнем заставляя торфяник гореть, Струясь эктоплазмой по венам реликтовых рощ, Но если окликнуть — то дрогнет и пустится прочь Дриадой, чей голос играет звенящей листвой, Чей дом охраняет живой тополиный конвой, И дом ее, в сущности, теплый туманный овраг, Где можно легко, заблудившись, дожить до утра.

Вневременное

Нашим секундам дан приказ отступать Куда-то на запад, в овраги и катакомбы. Грудной механизм удары считает вспять. Вместо людей вокруг временные бомбы. Часы миродержцев работают против нас. Небесные сферы стоят за свою мораль, но Из Канцелярии Смерти пришел приказ: Носить циферблаты. Косы неактуальны. Цикличные годы сжимают свое кольцо На шеях вошедших во вневременную Реку. Весь берег в телах кронидов и беглецов, Не встретивших пятидесятую четверть века. Время — негордый бог для слепой толпы — Давно перестало считаться научной сферой, Я слышу на грани сознания стук копыт — В мире врачует Черный по кличке «Мера», И от голода мир пожирает своих детей — Отмирающих лейкоцитов в ущербном теле, Сиюминутная жизнь не та, да и мы не те… Условно бессмертные. Этого мы хотели? В природе двадцатый день середины лета, Солнце ласкает кроны лесных массивов… Когда тело всегда Нью-Гринвич, а в мыслях Гетто, Старость уже не кажется невыносимой. Сыплется пульсом жизненный горький опыт Фосфорной зеленью пикселей клеток кожи. «Времени нет», — кощунствует чей-то шепот, Зачем-то добавив усталое: «Будь осторожен».

Считалочка

Становись у стенки и просто считай со ста до единицы. Ты будешь мой личный таймер. Я выхожу на пятый смертельный старт. Пульс от предчувствий сбился, почти что замер. Девяносто девять: выстрел. Пора бежать. Над асфальтом воздух плавится, чуть дрожа, Пахнет смертью берег. Тело. Звенит азарт. По рациям разлетаются голоса, Мы уверены, что истина — впереди. Ты считаешь тихо: восемьдесят один… Семьдесят девять — молча смотреть в экран, Прослеживать взглядом линии диаграмм. Беглец предсказуем, слишком простой сюжет, Откуда осадок прошлого на душе? Спину жжет смешливый холодный взгляд. Я укроюсь. Ты не найдешь меня. Шестьдесят… Очная ставка. Заложница. Людный зал. В его организме сломаны тормоза, Идиот, он скрывается третий проклятый день. Его милая Бонни не трусит стрелять в людей. Милосерден, почти не горд и миссионер. За свободу, отмену налогов и жестких мер, Сокрушитель зла и всех мировых систем. Улыбаешься. Что на этот раз? Тридцать семь… Идеалисты в этом смысле совсем спеклись, Погоня по крышам резко уводит вниз, За этой парочкой — кровь и ночная мгла. Временная Река выплевывает тела. Двадцать шесть. Порядок ставится под прицел. Их сказка скажется. Гибель в ее конце. Я буду гибелью. Двадцать. По встречной — вспять, На предплечье левой зеленым «три пять: ноль пять», Секунды гильзами об пол в ушах звенят, Часовым отныне нечего охранять… Десять. Попались! Двое. Прицел. Курок. Я — правосудие. Я воплощаю рок. Здесь все закончится. Я не сойду с пути. Она смотрит почти умоляюще: «Отпусти…» Он помнит, что я ему должен. Он в чем-то прав. Но миловать я не в праве. Прости. Пора. Революций сегодня не будет. Не в этот раз. Но время всегда работает против нас… …Один. На плечо ложится Твоя рука. Тихий голос: «Я нашла тебя, Страж. Пока».

Заявление

Ваш покорный слуга из породы безликих бездомных Доу, Чей город хоронит своих детей под некрепким февральским льдом, Чья душа где-то между руинами, кладбищем, храмом и шапито, Шлет Вам поклон, но дело сейчас не в том. Ваш покорный слуга, за зубами держащий тайны, сарказм и ложь, Параноик, что значит, до мозга костей мнителен и осторожен, Общество мертвых жалует больше, чем пьяные злые рожи, И хорош только тем, что ни на кого не похож. Ваш покорный слуга не любит интриг и не задает вопросов, Дрессирует совесть молчать и держать сахарок на кончике носа, С тонкой улыбкой ручного Авгура перед командой «Голос!», Верит себе до заката и действует соло. Ваш покорный слуга, самокритичный и мрачный, как Эдгар По, Для которого есть только «здесь и сейчас», и никогда «потом», Наблюдающий, как киты корпораций офисный жрут планктон, Антагонист. Потомок чудовищ. Ваш антипод. Ваш совсем непокорный слуга — игрок, и не шутит, когда играет, Обычно в ладу с внутренней честью, должностью и моралью, Сегодня готов поступиться законами ради одной детали — Прямого ответа, ради чего Вы все это затевали? Как Ваша безмолвная серая тень, он знает все, что случилось, Здравый смысл расщепит до молекул факты, явки, слова и числа, Ваш непокорный слуга всего лишь был предан. В обоих смыслах. А ведь он не романтик и не доверчивый моралист. Ваш покорный совсем не слуга напоминает, что жизнь — игра. Не беспокойтесь, Ваш бывший слуга — весьма компетентный враг. Он желает Вам крепких дверей и нервов, и шанса дожить до утра. Засим он любезно прощается с Вами. И разрывает контракт.

Нихилиму

 Лети навстречу солнцу с горячим сердцем, раскинув к полюсам ледяные руки, В аду не всем случается отогреться — рассудок холоден, как принято у хирургов. Ты слышишь, как стрекочут вокруг цикады? Смотри, луна уже наточила косу. За мертвых и живых выдают награду — значит, она убьет тебя без вопросов. Лети к оврагу, там отцветают вишни, в них затеряться такому, как ты, не ново. Может, для вашего брата такое слишком — так виртуозно долго играть живого, Ночами видеть сны, говорить глазами, жить риском и умело скользить по краю, Чужую душу щедро поить бальзамом, вдыхая ртом продрогший эфир окраин… Капает с перьев мелкий кровавый бисер, ты смотришь в небо, ищешь свою породу. Не помнишь ведь, что падал и как разбился, но комок внутри сжимается отчего-то. Привет, прости и жаль, что опять не вышло. Я попытался напомнить тебе свободу. Мы уже слишком живы и знаем слишком, чтобы менять руду на святую воду. Нет, не смиряйся с пафосной ролью в пьесе: небо на паззлы над головой дробится, Если мрак за ним по-прежнему интересен, пора покидать утробу своей гробницы. Только не надо снова искать причины, ты уже знаешь правду — наш мир двумерен. Дай ему шанс, что-то должно случиться, слышишь ведь, как воет сирена зверем. Пусть тебе сила пульсом за двести двадцать, пусть тебе ветер в крылья и крики чаек! Если ты снова научишься улыбаться, зови меня в гости греться зеленым чаем. Как соберешься бросить наш город адский, оставь записку и перьев на счастье пару, Лети домой дорогой свободных хаски, пасущих свою облачную отару, Которую волчий ветер гоняет вольно со всей своей воздушной звериной стаей, Как соберешься, пни его в бок контрольным, если понадоблюсь — знаешь, где обитаю. Если тебе удастся уйти в трехмерность, куда соваться нам еще слишком рано, Пришли оттуда весточку, хоть примерно — что там за небом, с той стороны экрана.

Легенда о Крысолове

(поэма)

I

Неважно, в каком королевстве это случилось, Как назывался город, что стал местом действий, Главное — это не всеми навеки забылось, Главное — это потомкам пока интересно. В общем, был город, не хуже, не лучше прочих, Маленький рай, город грез и людей хороших, С озером чистым, глубоким, как небо ночью. И в этом раю с давних пор почитали кошек. Кошки приравнивались к богам или их потомкам, Обидеть кошку — позор на семью навечно. Их славили, пели и восхваляли громко. А кошки людей защищали от зла, конечно. Кошки с людьми жили тесно, почти семейно, Входить могли кошки в дома, и им были рады, И хотя отношения эти были священны, Всегда есть те, чьи слова наполнены ядом. Жили такие рядышком, по соседству, Таились в углах, искушали на веру иную. И вечно твердили: «кошки — адепты беса, Нельзя доверять им, беда никого не минует». Конечно, не слушали их, да и незачем это, Злых шептунов защищает какой-то Единый, Который за семеро суток придумал планету, Которому пост и моления необходимы. Но вскоре подули призрачные ветра, Тревога зажала сердца матерей в ладонях, И настала в городе траурная пора — От неизвестной болезни умер ребенок. И с ветром слухи пришли о какой-то даме, С отравой в крови и нравом, как ветер, вольным. Чей жизненный путь усеян людскими телами, А делами ее весь Аид до краев переполнен. И паника стала прокрадываться в умы, Сочиться в щели, скручиваться в углах, И сколько б люди не брали надежд взаймы, На окраинах стали опять находить тела. А кошки начали странно себя вести, Словно бы беспокойством одолены, И люди посмели худшее допустить, Признав такой поворот делом их вины. И злые умы стали вкрадчиво лопотать: «То богиня кошачья египетского креста. Это проклятье, а кошкам на вас плевать. Вон как волнуются, видимо, неспроста…» Тогда неслышно, черное, как гнильца, Вкрадывалось сомнение в души тех, Кто кошкам доверяли свои сердца, Но один за другим таяли в пустоте.
* * *
Тогда развернулась иная система вер. Слуги Единого пели уже смелей, Уповая чаще на чей-то чужой пример, И хватало примеров, покоившихся в золе. Но Единого слуги ели один лишь хлеб, И не брали в рот мяса — проклятого сырья, Но зерна хлеба многие сотни лет Поражала галлюциногенная спорынья. Отравная души дурманила, как вино, Вызывала параноические миражи, И кричали безумные, грезилось им одно — Что никому до старости не дожить. Что славный город брошен на высший суд, И голоса им гибель страшную предрекают, Что ангелы отчаявшихся не спасут, Если кошек не объявят врагами рая. И в панике люди — к Единому на крыльцо, Принимая хлеб и вино по закону Света, Попадая к Отравной в замкнутое кольцо, Вербующей каждые сутки новых адептов. Безумием, как болезнью, больны навзрыд, Обратили на кошек мысли свои опять, И по городу стали часто гореть костры — Кошек стали неистово истреблять. Захватила людей кровожадность, густая злость, Жестокость брызгала в стекла, лилась ручьем, Немногим кошкам в том месиве повезло — Остальные же вскоре узнали, что здесь по чем. Их вмуровывали в бетон, как слуг ведьмовских, Давили и мучили, десятками, сотнями жгли. А кошки верили людям, некогда славившим их, И потому из города не ушли… …На праздники под всенародный вой, Ломали лапы им, оставив лишь одно — Захлебываясь кровью и водой Идти на дно, на дно…
в официальном магазине Литрес