Енафа так и поднялась.

— На коне? — невесть почему с языка у нее сорвалось.

— На коне! — закивал головой Малах. — В доспехе! Гроза грозой!

Енафу била дрожь.

— Ты чего? — удивился Малах. — Жив, и слава богу.

— Слава богу, — прошептала Енафа.

— Помолись!

Енафа перекрестилась.

— Царь с королем затеялись. Ну да Бог православных христиан не выдаст. — И покосился на Лесовуху.

Ради гостя Лесовуха поднялась, но с постели не уходила. Болезнью лицо колдуньи истончилось, и мудрость, ранее утопавшая в морщинах, скрытая насмешкой, теперь ничем не заслонялась. У Малаха даже под ложечкой засосало. На дочь покосился с обидою. Ведь бок о бок живет! Могла бы, кажется, и поинтересоваться, что там дальше, чего ждать-то?

Подмывало самому спросить, но не знал, какой завести разговор, чтоб на главное вывести. А потому поднес Лесовухе меда и сам тоже выпил.

— Я к тебе денька на три, — сказал дочери, — сенца для коровы накошу.

— Батюшка, твоей заботой живы! — всполошилась Енафа.

— Ладно, ладно! — сказал он. — Не больно раззаботился. Но теперь ради внука и впрямь расшибусь в лепешку. Хоть он и нехристь.

И снова покосился на колдунью:

— Не погадаешь ли?

Енафа даже глаза опустила.

— Слаба я очень, — ответила Лесовуха. — Про великое сказать сил не наберусь. А про тебя — знаю. Урожай тебя ждет… превеликий…

Лицом сразу замкнулась — истукан, да и только.

…Гаданье Малаху пришлось по сердцу. Намахал сена столько, что и на двух коров хватило бы. Да ведь их и было уже две: телочка подрастала резвая.

— Корову-то к быку бы надо! — сказал Енафе.

Та только плечами пожала.

— С яловой коровой пропадешь.

— Пропадешь, — снова согласилась Енафа.

— В Рыженькой с твоей коровой нельзя показаться, — сказал Малах, собираясь в обратную дорогу. На внука поглядел, тот сразу потянул руки к деду.

Малах улыбнулся, потом фыркнул, как кот, пошел обратал корове рога и увел. Явился на другой только день, почти уж при звездах, но довольный.

Когда Малах ушел, Лесовуха сказала Енафе:

— Сядь ко мне на постель. Слушай. Есть еще один клад в нашем лесу. В корнях дуба спрятан большой железный сундук. Дуб этот в двенадцати верстах отсюда. В Кокше. Слыхала о таком месте?

— Слыхала, но зачем говоришь мне про это?

— Затем, чтоб тайну с собой не унести. Ты, милая, не алчная, тебя никакое золото не погубит.

— Кому ж мне про тот клад сказать надобно?

Старуха задумалась.

— Некому сказать. Нашему князю бы, да нет такого княжества и не будет. Знай и распорядись кладом умно.

— Тебе уж лучше стало. Сила возвращается…

— Верно. Силы прибавилось. А скоро будет куда как много. Но без твоей помощи мне не обойтись. Послужи мне, милая.

Из подпола по просьбе Лесовухи достала Енафа липовый легкий сундучок, из-под крыши — два тяжеленных березовых короба.

— Теперь сослужи мне предпоследнюю службу, — сказала Лесовуха. — Последняя впереди. Принеси мне с трех болот три кружки прошлогодней клюквы.

Сжалось у Енафы сердце, боязно ребенка оставить с умирающей колдуньей. У колдунов ум непростой. Однако ж и отказать нельзя. Плохого от Лесовухи не видела. Что делать?

Всей защиты — молитва да крест, а у ребенка и того нет — нехристь.

Побежала Енафа на болота, а сама твердит:

— Господи, помилуй! Заступница-матушка, оборони, будь подле сыночка моего.

По болоту, однако, не побегаешь, глядеть под ноги нужно. Спасения в таком лесу ждать не от кого. До того себя беспокойством истерзала, что назад еле доплелась.

Вышла на поляну — тихо. Крыша на избе скособоченная. Такая ветхость во всем, кажется, дунь — и развеется прахом.

Перекрестилась Енафа и — на порог. У двери затаилась — послушать, что там, в избе. Ничего не слышно. Креститься уж побоялась. Толкнула дверь, а порог переступить сил нету, приросли ноги к полу.

Посреди избы лежала огромная, черная как смоль… птица.