Газета, которую сегодня решил просмотреть Макухин, была немецкой, и он обычно просматривал ее так же, как и другие иностранные газеты, приходившие в редакцию. Просматривал с чисто профессиональной точки зрения, вовсе не придавая им значения как источникам информации (уж он-то хорошо знал, какова цена информации, состряпанной на кухне Геббельса!), а главным образом для того, чтобы более точно и прицельно обрушить контрудар по противнику. Это было исключительно важной задачей прессы. Гитлеровский режим, как огня, боялся правды.

Именно с этой целью Макухин листал эту немецкую газету и, конечно, даже предвидеть не мог, что внезапно обнаружит среди победных реляций гитлеровского командования сообщение, которое касается не только страны, гражданином которой с гордостью считал себя Макухин, не только армии, которая, истекая кровью, отступала сейчас к центру России, но и которое касалось лично его, Макухина. Более того, в строках этого сообщения стояла именно эта фамилия — Makuchin, столь непривычная и противоестественная для глаза в немецкой транскрипции.

В небольшой по объему заметке — тридцать строк, не больше, — сообщалось, что среди красноармейцев, попавших в окружение и взятых в плен при форсировании немецкими войсками Западного Буга, находится и младший сержант Ким Макухин, заявивший, что он является сыном редактора одной из московских газет и что готов применить свои знания, силы и способности на службе В германских войсках. В информации расшифровывалось имя Кима, и автор ее не без ядовитого сарказма подчеркивал, что если в Коммунистическом Интернационале Молодежи состоят юнцы, подобные Макухину, то это лишь новое подтверждение нравственного превосходства великой Германии перед колоссом на глиняных ногах — Советской Россией.

Макухин, молниеносно проглотив информацию, вначале ошалело смотрел на газетную полосу, все еще не веря, что речь идет не о ком-то неизвестном, а именно о его сыне, в духовной стойкости которого он никогда не сомневался.

В те короткие, казавшиеся молниеносными промежутки времени, когда молчал телефон и когда не раздавался нетерпеливый стук в дверь, Макухин оцепенело сидел за своим рабочим столом, пытаясь осмыслить внезапно обрушившуюся на него беду, но вновь и вновь убеждался в полнейшей безнадежности этих попыток.

В самом деле, с того дня, как он первый раз увидел своего сына, только что привезенного из роддома — крошечного, беспомощного, то и дело засыпавшего в своей люльке и трогательно-смешно причмокивавшего губами, — с того самого дня вместе с народившимся чувством отцовской гордости в Макухине росла убежденность в том, что сын пойдет в жизни тем же прямым путем, что и отец, и что ради этого он, Макухин, не пожалеет ни сил, ни здоровья.

Потом на груди у Кима появилась пятиконечная звездочка октябренка, затем пионерский галстук, а позже он, счастливый, показал отцу свой комсомольский билет. И в семье, и в школе его, Кима, растили не для легкой жизни. Так как же могло произойти то, о чем он, Макухин, прочитал сейчас? В чем, когда и где проглядел он сына?! В какую минуту произошло его падение? Или это всего лишь желание спасти свою молодую жизнь, выкарабкаться любым путем из трясины? Но и это ведь не менее страшно. И разве есть разница между предателем, изменившим сознательно, или перешедшим на сторону врага по недомыслию и трусости? Нет, между ними никакой разницы и быть не может!

Макухин, взглянув на зазвонивший телефон, вдруг с беспощадной отчетливостью вспомнил свой разговор с сыном по телефону. В памяти ожило едва ли не каждое слово этого разговора, которому Макухин придавал столь важное, прямо-таки решающее значение Ким тогда несколько раз повторил одни и те же слова: «Не подведу» — и в момент разговора они показались Макухину предельно искренними, подобными клятве. Он обрадовался им, обрадовался тому, что сын произнес их не мимоходом, не скороговоркой, а с тем еще по-детски взволнованным чувством, в котором нет ничего, кроме святой и чистой правды. Сейчас же, вспоминая интонацию, с которой Ким повторял и повторял эти слова, Макухин уловил в них какую-то неприятную для него заученность. И даже после этого, такого необычного для него, ощущения заметка в немецкой газете показалась наивной и несерьезной.

Макухин долго сидел в оцепенении, мысленно обращаясь к сыну с этими же словами: «Ты же сказал «не подведу!!» — Оцепенение было настолько сильным, что парализовало не только его волю, но и способность принять какое-то решение, попытаться найти выход из создавшегося положения.

«Нет, здесь какая-то ошибка! — Макухин цеплялся за возникавшие в его возбужденном мозгу спасительные мысли. — Ошибка? Но тут же ясно, черным по белому напечатаны имя и фамилия твоего сына! Твоего сына! — Он едва не застонал от горького, не излечимого теперь ничем чувства непоправимой беды. — Лучше бы он погиб в бою, в честном бою, чем такой позор, вечный, ничем не смываемый позор! Как бы ни оправдывало человека, совершившего преступление, время, как бы ни убеждали юристы в том, что преступник может искупить и свою вину и свой позор, есть одна вина, которую никто и никогда не искупит — это измена своей стране, своему народу. Да, не искупит, сколько бы после этого человек ни пытался сделать полезного, честного и доброго в своей жизни. Печать изменника будет незримо стоять на нем до его последнего вздоха, и совесть его, даже уже прощенного, будет всегда кровоточить, казнить с виду живого, а по существу уже погребенного в ту самую минуту, в которую он изменил».

Эти мысли сейчас жгли Макухина, потому что они были не абстракцией, они относились не к какому-то чужому, незнакомому или постороннему человеку, а к его собственному сыну.

«Погоди, погоди, а вдруг это провокация, шантаж? Можно ли так слепо, с ходу поверить в сообщение гитлеровской газетенки? — вдруг пришла в голову Макухина простая, ясная мысль. — И если геббельсовская пропаганда брешет на каждом шагу, то разве и это сообщение не может на поверку оказаться самой обычной брехней?»

Само это предположение взбодрило Макухина, как приводит в сознание задыхающегося человека кислородная подушка. Он оживился, встал, прошел несколько шагов по комнате, но, почувствовав, что от сильного головокружения может упасть, поспешил снова сесть в кресло.