– Как же, завсегда у нее в светелке, где жила Эмиля, на подоконнике стояла.

– Вы ее стырили, скажите честно? — тоном доброго следователя, извиняющего поведение преступника, спросила Лена.

– Как можно? Господь с тобой!

– Но сейчас шкатулки нет? — уточнила Марина.

– Нет.

– И куда она делась? — нетерпеливо спросил Андрей.

– Сгорела.

Почему-то никто не воспринял «сгорела» буквально — в огне погибла. И смотрели на бабу Катю как на воровку, имеющую снисхождение по совокупности добрых дел.

– Чего уставились? — фальцетом проверещала баба Катя. И стало понятно, какой она была в прежней жизни, до смерти мужа. Нормальной женщиной, с эмоциями, без монастырской терпимости. — Думаете, я не уговаривала? Я ли не хватала за руки Эмилю? Она самогонки перепилась, я предупреждала про крепость. «Сжечь! — кричит. — Этот… Толстой? Грибоедов? Вспомнила! Гоголь сжег, и я уничтожу!» Так по листику выдирала и в печь кидала. А раньше говорила, опубликуют — это значит в книжке напечатают — мои внуки миллионщиками станут.

– Баба Катя, вы не волнуйтесь, — мирно сказала Лена. — Никто вас не обвиняет.

– Как же! На физии свои посмотрите. Нашли, прям, злодейку. Ваша Эмиля через день на постель дула, а я стирала. Клеенку подстелю, чтоб хоть матрас не пачкать, она вытаскивает и ругается, и меня как крепостную воще…

– У бабушки был сложный характер, — мирно сказал Андрей. — Мы вам очень благодарны за поистине самоотверженный труд.

– Вы героиня! — сказала Лена.

– Христианской доблести женщина, — подхватила Марина.

– Нам бы таких бабушек! — воскликнул Антон.

Баба Катя подошла к буфету, открыла дверцу, достала бутылку от импортного коньяка, заткнутую пробкой из газеты, зубами пробку вырвала, плеснула в стакан своего зелья, выпила. Секунду постояла, прислушиваясь к прохождению самогона по пищеводу, расслабилась, помягчела, сняла напряжение.

«Бабульки нашли друг друга», — подумал Андрей.

«Они тут гудели за милую душу», — подумала Лена.

«Последние дни у нее были в алкогольном бреду, — подумала Марина. — И хорошо. Хоспис на пленэре».

«Напиться и забыться, — подумал Антон. — Мне бы так кончить. Но пока есть еще у меня дела».

– Всю меня перевернула Эмиля, — призналась баба Катя, возвращаясь на место. — Ох, женщина! Этак бы каждой бабе… Я размышляла. В мозгу как в камне пробивало, мысли непривычные. Каждой бабе так выкаблучиваться — мужики не справятся. А по отдельности…. стервы всегда жизнь нормальным бабам портили…

– Вернемся к судьбе шкатулки, — прервал Андрей, — нам ехать уже пора. Что в шкатулке находилось?

– Ся.

– Что? — хором спросили гости.

– Находилася, — пояснила баба Катя. — Тетрадка находилася. Толстая, коленкоровая обложка. Сорок восемь листов, как сейчас помню, детям в школу покупала для алгебры и…

– А в тетрадке? — перебила Лена.

– Она до последнего писала. Я ей очки свои предлагала, а то буквы в пол-листа. Сведения ее жизни. От начала предков до Эмили. Вечерами, когда мы по рюмахе… рассказывала, зачитывала, но я не помню подробностей. А потом — враз! Сжечь и точка. Поддатая, конечно, была. А я, как на грех, печь растопила, грибы посушить, колосовики пошли, набрала.

– Колосовики — это кто? — спросила Марина.

– Грибы, которые созревают в начале июня, когда колосятся злаки, — пояснил Андрей.

– Красноголовиков с десяток нашла, маслята и подберезовики, а белых только парочку, но чистые, — подтвердила баба Катя.

– Грибы грибами, — нетерпеливо перебил Антон. — Но что со шкатулкой?

– Насколько я понимаю, — обратился к бабе Кате Андрей, — в шкатулке хранилась тетрадь? С мемуарами Эмилии.

– Только тетрадка, мемуаров, вот вам крест, не было. Эмиля тетрадку, под градус и под Гоголя, по листку — в топку. Я как чувствовала, блажит сердешная. И наутро ко мне с вопросами: «Где шкатулка?» «Сама ты, — говорю, — вчерась в печку бросала. Угли посыпались, я подбирала, чтоб, не дай господи, пожару случиться. Мы выпивали, а огонь пьяных любит». Она вспомнила! Ручками голову, — баба Катя неумело показала, как благородная женщина потирает виски, — помызгала. Ушла в сад, я ей там креслице давно поставила. Плетеное из соломки, сосед, что котлован вырыл, привез вещей, под дождем мокли, мы кто что прибрали..

– Эмилия сожалела о своем поступке? — спросила Марина.

– Горевала, понятно. До вечера в саду сидела, обедать отказалась. Потом пришла, комары заели. Я спросила, мол, жалко того, что спалила вчерась? Это, говорит, слово-в-слово помню: или самый глупый, или самый правильный поступок в моей жизни, наливай, Катя.

– Как печально, — пробормотала Марина. — Рукописи все-таки горят…

– Бабушкины мемуары, — взял Андрей жену за руку, — скорее всего, не имели литературной ценности. Публикация воспоминаний провинциальной актрисы вряд ли стала бы бестселлером и сделала нас богачами. Кладоискателей из нас не вышло, да и сам клад наверняка не стоил затраченных усилий.