Шрифт:
— Плохо мне тут, Тимофеич!
Воевода кивнул, посмотрел на Макара, который, как всегда, в нужный момент оказался рядом. Оба они поняли, о чем проговорился князь.
Кажется, никто из пирующих не заметил, как великий князь покинул гридницу. Одни дремали, уронив голову на стол или отвалившись к стене, а другие оживленно разговаривали с такими же речистыми и давно уже ничего не понимающими собеседниками. Пир удался на славу.
В полдень воевода отправился в княжеские хоромы с твердым намерением поговорить с Михаилом Ярославичем, чем бы этот разговор для него ни обернулся.
Князь сидел за столом, откинув голову на высокую резную спинку кресла, и хмуро посмотрел на вошедшего.
— С чем пожаловал, Егор Тимофеич? — спросил он хриплым голосом.
— Да вот с гонцом известие намедни от московского посадника получил, поклон он тебе, князь, передает, — ответил воевода, пытаясь говорить бодро.
— Вот как! А что ж сразу не пришел? — оживился князь, но вдруг изменил тон, поскучнел и вяло поинтересовался: — Там-то хоть все ладно?
— Бог миловал, — ответил воевода и заговорил быстро, по каким-то едва заметным признакам поняв, что разговор, так и не начавшись, сейчас может закончиться: — Василько тебе тоже поклон шлет и от супруги своей молодой велел кланяться. Сетует, что ты его с собой не взял.
Князь слушал, не перебивал и, похоже, раздумал прощаться с воеводой.
— Правда, и там у него, окромя твоих поручений, других забот теперь полон рот. Вот пристройку к своим палатам затеял поставить. Хозяйствует, — усмехнулся рассказчик и пояснил: — Семья его прибавления ждет. Вера-то тяжелая. Василь Алексич-то этому рад-радешенек. Тебя в крестные хочет звать. Ты как? Не против? Что передать-то?
— Передай… — запнулся князь, в глазах которого засветилась живая искорка, — передай, что рад буду внука его крестить.
Воспоминания о казавшейся теперь такой красивой и уютной Москве, о веселой шумной свадьбе Василька, на которой гуляла вся княжеская дружина, о людях, которые теперь представлялись какими-то особенно добросердечными и открытыми, о недавнем беззаботном житье–бытье, — все эти воспоминания теплом наполнили княжеское сердце. Он уселся поудобнее, приготовившись слушать воеводу. Однако тот сообщил уже все, о чем написал его московский друг, и поэтому принялся пересказывать то, что узнал из беседы с гонцом, передавшим грамоту посадника.
— Сказывают, княже, что охота там нынче очень хороша. Зверя много. На торг больше прежнего народу понаехало. Давно ли там были, а вот, видишь, почитай, целый новый ряд образовался.
— Где ж там он втиснулся? И так уж от лавок тесно было, — в недоумении спросил князь, — надо ж, какие дела!
— Нашли, видно, пядь земли, или другие потеснились… — начал воевода.
— Вот уж сказал! — рассмеялся Михаил. — Разве таких ушлых потеснит кто? Они за место на торге горло перегрызут. А тут столько соперников сразу! Так ведь весь прибыток свой упустить можно, — говорил князь сквозь смех и, отсмеявшись, смахнув выступившие на глазах слезы, сказал: — Что-то не верится.
— Будет желание, проверишь, когда все здесь уляжется, сам Москву навестишь, — ответил воевода и осмелился поинтересоваться: — Ты меня, княже, выспрашиваешь, как будто сам из удела вестей не получал. Ведь и тебе посадник отписал.
— Мне теперь больше о нуждах сообщают, а тебе, вишь, — о своем житье–бытье. Вон Василько в своей грамоте ни словом ни о жене, ни о строительстве не обмолвился.
— А Марья… — сказал воевода и осекся.
Князь замкнулся, но потом, вздохнув, сказал:
— Просит, чтоб я ее сюда забрал.
— И что ж ты надумал?
— Я бы и рад, только тяжелая она, как в путь такой отправляться. — Он вздохнул, отпил из серебряной чаши клюквенного кваса и опять вздохнул. — Не решу, как мне с ней быть. Здесь все постыло.
— Что ж, сам ты такую долю выбрал. Погоди, пообвыкнешь. Наладится все. А с Марьей тебе решать, только помни, что она твое дитя носит.
— Не поверишь, Егор Тимофеевич, как душа по ней истосковалась. Думал — уеду, позабуду, ан не вышло! Дня не прошло, чтоб не вспомнил. Бросил бы все, лишь бы повидать.
— Тебе нынче такое не пристало делать. Великое княжество ты не для того брал, чтоб ради зазнобы бросать. Тебе, князь, Владимир ни на день пока оставлять нельзя. А раз так у тебя душа болит, пошли Васильку наказ, чтоб, пока время рожать Марии не подоспело, отправил бы он ее под надежным присмотром в стольный град.
— А ведь, пожалуй, Тимофеич, ты прав! — воскликнул князь.
Под вечер на двор въехал небольшой поезд из трех саней, сопровождаемый дюжиной крепких, хорошо вооруженных молодцов. Привезли они княжескую зазнобу, закутанную по самые глаза в медвежью шкуру. На вторых санях жались друг к другу две девушки, прислуживавшие ей в Москве. На третьих санях громоздились пожитки, а рядом с возницей восседала румяная от мороза Агафья. Михаилу доложили о приезде Марии, и он едва не кинулся на крыльцо, чтоб обнять и расцеловать свою ненаглядную, но сдержался и, как подобает умудренному годами мужу, стал дожидаться, когда ее приведут к нему в горницу.