Шрифт:
Дневник Оксаны я хотел сжечь, но потом подумал и решил, что это было бы пафосно. Картинно и не по-настоящему. В конце концов, слова — это всего лишь слова. Оставить его дома я тоже не хотел, поэтому просто выбросил тетрадь на мусорную свалку. Прости меня, Оксана, за все. Я на тебя зла тоже не держу. Я подсчитываю оставшиеся деньги, и, получается, не все потеряно. Есть еще десять тысяч. Что делать? Подумаю об этом завтра. Все-таки они дали мне два дня, не так ли?
Я иду в ванную и лежу там до рассвета. Выхожу, успеваю высохнуть, а потом неожиданно, как всегда, будто батарейка заработала, вскакивает Матвей и сразу бежит на кухню. За кастрюлей. Это теперь наша лучшая игрушка. Я выпрямляюсь, и меня осеняет. Точно! А ведь и правда, выход-то напрашивался. Сам собой. Хрен они нас поймают, сынок. Матвей ударяется мне в колени и, весело гогоча, пытается оттолкнуть папашу с пути.
— Доброе утро, — говорю я.
— Де е! — говорит он.
— Искупаем Матвейку? — спрашиваю я.
— Бульбуль! — смеется он и бежит уже в ванную.
— Помоем Матвейку, — говорю я.
— Искупаем всего.
— Помоем головку, — пою я.
— Спинку и ножки, — тру я ребенка.
— Искупаем. Дадим кораблик.
— Вынем из ванночки, — обертываю я его полотенцем.
— Вытрем.
— Оденем.
— Накормим.
К двенадцати мы уже поиграли, и пора спать. Матвей берет маленький плед, Пузика — мягкую игрушку, человечка, похожего и на инопланетянина, и на Матвея — и семенит к дивану. Я открываю духовку и вынимаю оттуда сковородки.
— Умница, — говорю я.
— Мека умице! — говорит он.
И укладывается на подушку. Я тщательно закрываю окна, чтобы не сквозило. Закрываю все двери в комнатах. Все как обычно. В полдень мы раздеваемся и ложимся. Матвей сопит и закрывает глазки. Притворяется. Я открываю газовый вентиль. До отказа. Открываю дверь на кухню и ложусь рядом с Матвеем. Он открывает глазки и улыбается.
— Матвейка любит папу? — спрашиваю я почему-то.
Мальчик вдруг прижимается ко мне что есть силы и обнимает за шею. Я прижимаюсь к нему щекой.
— Сёка, — говорит Матвей, — сё-ё-ё-ё-ка.
— Ага, щека, — говорю я.
— Обними папу покрепче, — говорю я.
— Я тебя люблю, — говорю я.
— Правда люблю, — говорю я.
— Закрывай глазки, — говорю я.
— Закрывай глазки, — говорю я.
— Не балуйся, — говорю я.
— Не подглядывай, — говорю я.
— Ты уснешь, — говорю я.
— А мама потом придет, — обещаю я.
— Закрывай глазки, — говорю я.
— Ну же, — говорю я.
— Извини, — говорю я.
— Я тебя очень, очень-очень, — начинаю я.
— Люблю, — говорю я.
— Прости, что повторяюсь, — говорю я.
— Я люблю тебя, — говорю я.
— Сынок, — добавляю я почему-то.
И понимаю, что у меня и правда был сын. Оказывается, у меня был сын. И, оказывается, это было здорово.
— Спи, любовь моя, — говорю я и закрываю глаза сам.
— Спи.
Матвей прижимается ко мне еще сильнее, и мы засыпаем. А потом умираем. Быстро. Нам не больно.
Ведь мы вместе.
«Несмотря ни на что, я хочу родить ребенка. Моего ребенка. Надеюсь, что хоть это Его исправит. Хотя, чего уж там, Его не исправит ничто, Он безнадежен, и отцом, я уверена, Ему не быть, ни хорошим, ни даже плохим. Он просто не отец и все тут.
Он постоянно храбрится, но на самом-то деле Он неудачник. И я это знаю. Он знает, что я знаю. Может быть, именно поэтому Он не хочет видеть во мне человека и старается обойти такой необходимый для супругов момент, как обычное общение. Я хочу родить ребенка, но я боюсь, потому что мне придется тянуть двоих, а я и так надорвана. Тащить семью придется мне. Что ж. Дело не в деньгах, а в вещах куда более важных. В любом случае, я уже решила. Мне все равно, от кого рожать. Как получится.
Я не хотела плакать. Я хотела быть счастливой. Не думать о плохом. Радоваться каждому дню. Не просыпаться, скуля как собака, больная неизлечимой болезнью, которая не понимает, что с ней, и которой страшно, адски больно, но усыпить которую некому, потому что собака ничья. Я хотела радоваться дню и протягивать руки рассвету. У меня не было всего этого. Я получила Его, мое проклятие, и свет в моих глазах померк.
Ничего, ты не узнаешь об этом, мое дитя.