Он говорил искренне, я чувствовал, однако что-то настораживает в такой напористой искренности, я кивнул:

– Да-да, пока что ответный удар только готовится.

– Ну так уж и удар! Чем они могут ответить?

– Мы просто захватили мир врасплох, – сказал я спокойно. – Разве не так? Все смотрят в сторону крылатых ракет, сибирской язвы, высокоточных бомб… Но на той стороне уже спешно готовят контрудар.

Он засмеялся несколько принужденно:

– Но не смогут же крылатыми ракетами? Пришлось бы разнести и свои университеты. А профессуру вообще в распыл… Нет, мы ударили как раз в нужное время. С коммунизмом случилась беда лишь потому, что начали строить слишком… рано. Идеалы слишком высокие, из далекого будущего, а человечек, увы, из прошлого. То же самое и сейчас, только еще хуже. Да-да, намного хуже. Коммунизм строили в отдельно взятой стране, это кончилось катастрофой для этой отдельно взятой, но сейчас «общечеловеческие ценности» пытаются распространить на весь мир. Вот это будет подлинная катастрофа, ибо они абсолютно нежизнеспособны, хоть и красивенькие. Но тот, кто наивно пытается их принять сейчас, просто не понимает, что в мире общечеловеков абсолютное преимущество получают мерзавцы, которым эти ценности ниже гениталий…

Снова голос звучит искренне, лицо тоже искреннее, я могу различить в голосе или выражении лица малейшую фальшь, другое дело – не всегда могу истолковать причину, сейчас же Вертинский говорит искренне, хотя повторяет мне мои же слова, как будто ждет, что я опущу щит, открывая уязвимое место.

– Да, конечно, – ответил я и добавил как бы без всякой связи с предыдущим: – Мои результаты мне давно известны, я только не знаю, как я к ним приду.

Это если и озадачило его, то лишь на миг, что означает, весь этот затянувшийся разговор лишь преамбула к чему-то неприятному, что, вполне вероятно, вовсе не вытекает из этого разговора. Возможно, этот разговор лишь яркий плащ, которым машут перед мордой быка, а острая рапира прячется за спиной.

– А вы не читали, – спросил он с глубоким сочувствием в голосе, – разгромную статью Винниченко на имортизм? Довольно убедительно!

Я поморщился:

– Не читал. И не собираюсь. Поймите меня правильно, из противников меня интересуют лишь последовательные враги имортизма, а этот Винниченко просто личный враг. Я его не знаю, но встречал статьи, где он набрасывался на любой мой тезис, о чем бы я ни говорил! А я, вы знаете, в молодости был весьма плодовит по части идей, даже взял патенты на дюжину изобретений. Так вот этот Винниченко критиковал все, что я делал, доводами не брезговал, хватал любые, сам себе противоречил, этим стал мне неинтересен, и читать его статьи я перестал. Так что его больше не упоминайте, нам более интересны настоящие, идейные. Из их критики можно что-то почерпнуть, чем-то укрепить наше пока что хрупкое здание…

– Да? Я тоже ощутил в его доказательствах… что-то глубоко личное. И слишком часто он срывался на крик, это настораживает. Как и общая запальчивость. Хотя в одном он почти угадал. Действительно, имортизм… слишком ясен. Да-да, этим и недостаточно привлекателен для… масс. Кто хочет казаться толпе глубоким, заботится о темноте. Ибо толпа считает глубоким все то, чему не может видеть дна. Взять, к примеру, все те глупости, что выдаются под знаком таинственных и непостижимых восточных учений! Или же пророчества Иезекиля, Нострадамуса, туманные откровения Евангелия, древних пророков! Ни черта не поймешь, а значит – понимай в меру своего суждения о своей значимости. Знаете ли, интеллигенция не примет имортизма…

– Потому, что все ясно?

– Да. И поэтому.

– А почему еще?

Сердце мое стукнуло чаще, подсказывая, что вот и приблизились к настоящей цели визита.

– Самые смелые люди становятся трусами, – сказал он, – если у них нет строгих установившихся взглядов. Потому Юса обречена. Но, к сожалению, обречены и многие из тех, кто мог бы пополнить ряды имортизма. Их отпугивают предельный ригоризм, пуританство, кальвинизм суждений, формулировок. Это умные и порядочные люди, но все еще по старинке мягкие, аморфные, интеллигентные. Их отпугивают наши людоедские лозунги и цели.

Я поинтересовался с вниманием:

– Даже цели?

– Нет, – поправился он поспешно, – цели одобряют! Вы знаете, что одобряют, но они не считают, что цели оправдывают средства. Это хорошие люди, не хотелось бы их терять…

Он умолк, все еще не решаясь сказать главное. Я молчал, не помогая и не останавливая. Волнуется, иначе не допустил бы проколов, назвав тех людей аморфными. Аморфные принимают любую форму, это опора любого общества, а эти вовсе не аморфные, пока что в настороженном нейтралитете, за что спасибо тоже…

– Ценить людей, – выговорил он с трудом, – надо по тем целям, которые перед собой ставят. Для меня сейчас цель… удержать этих людей в нашем лагере.

– Они в нашем лагере не были, – напомнил я.

– Да-да, – снова поправился он с великой поспешностью, – они только могли бы в нем оказаться. Но я предвижу и то время, когда в наших рядах пламень начнет слегка подугасать… это всегда случается с энтузиазмом, что не подкреплен чем-то более весомым, такова селяви. Одни, конечно, останутся пламенными борцами на всю жизнь, это чегевары да хоттабы, другие остановятся пофиделить, третьи и вовсе откажутся от экспорта имортизма, хотя в своей стране от его принципов не отступят… Вот я, предвидя такое время… а оно наступит, вы сами знаете!.. хотел бы… гм…

Холод вошел в меня с силой острого клюва айсберга, что пробил грудь «Титанику». В сердце кольнуло болью, в глазах на миг потемнело.

– Говорите, – проговорил я безжизненным голосом. – Говорите, Иван Данилович.

– Вы понимаете, о чем я…

– Да, – ответил я. – Но как человеку надо сказать вслух громко и отчетливо: «Я – имортист!», чтобы стать им, так и вам надо сказать вслух, чтобы стать раскольником.

Он отшатнулся, шокированный:

– Каким раскольником? Я просто… просто хочу уберечь имортизм от будущих неприятностей!