Карл Маркс на нижнем складе

Аннотация

…Она, видно, тоже любила заводить серьезный разговор в самый «интересный» момент. Вдруг пустилась выяснять его отношения с Марией: — А правду говорят, что ты к Марии Голиковой захаживаешь, когда Василий ее в рейсе?.. — Брешут!.. Ты вот сними-ка и рубашку, а? — распаляясь сладострастием, горячо шептал он. — Ага! Сейчас, — и она шустро сняла через голову ночнушку. Он жадно прошелся рукой по ее голому плечу, груди, животу, шепча восторженно: — Ну и тело у тебя!.. — желание, казалось, уже распирало его. — Ты погоди. Погоди!.. — смеясь тихо и слабо сопротивляясь, шептала она. — Не спеши. Лялька еще не уснула! Слышь? Ревнует к тебе… — Мы потихоньку. — Не торопись. И не шибко. Помягче! Я тоже сгораю от нетерпения… А потом, утомленные жаркой близостью, словно яростной схваткой, они блаженно отходили, продолжая ласкать друг друга; благодарные друг другу за несравненное наслаждение. Время от времени он отбрасывал край одеяла, чтоб остудиться немного и чтоб скользнуть взглядом по ее телу, провести рукой по крутому бедру. Она сжималась вся, не сильно отводила его руку, а он упрямо и неудержимо прорывался к притягательному низу живота. Наконец, утомившись приятно «борьбой», он откинулся. — А кто тебе треплется про нас с Марией? — Она сама и треплется, — еще теснее прильнула к нему Гуля. — Дура! — взмахнул он рукой. — Воистину — вы, бабы, — сами себе злейшие враги! Зачем болтать? Дойдет до Василия — ей первой достанется… — Я не хочу, чтоб ты к ней ходил, — надулась она и отстранилась. И он замолчал, не зная, что ответить. Однако думая в сердцах про себя: «Любимся без году неделя, а уже претензии!» Она, видно, почувствовала его неудовольствие, поспешила замять неприятный для него разговор. Брякнула первое, что в голову пришло: — Слышь? А что я прочитала недавно в журнале! Будто Карл Маркс в своем учении требует уничтожения семьи. Представляешь? Уничтожения семьи!.. — Малахольный твой Карл Маркс! А наши печатают что зря. Укоротить языки некому! Оборзели уже. Тот же «Огонек». У нас, в гараже, сначала читали его взахлеб, а теперь плюются… — Не! — кинулась она к нему с новым приливом возмущения. — Как можно?! Общие жены! А, Петь? Чудной он, этот Карл Маркс. Кобель, видно, порядочный был! Ну как это — сегодня с одной, завтра с другой. Положим, с твоей женой. Захочешь ли ты?.. — Да ну их! — А еще ученые! — ткнулась она ему в подбородок, радая, что ее Петр не разделяет учения про уничтожение семьи. — Положим, я твоя жена, и ты меня любишь… Ведь любишь? — Люблю, — и в доказательство он прижал ее крепко. — А вот докажи!.. — Это другой разговор! А то — Карл Маркс, Карл Маркс!.. Усохнуть можно. — Ас кем тебе приятнее — со мной или с Ольгой? — С тобой, с тобой. Ты сладкая… — Правда? Мужики пристают ко мне. От армяней — от тех отбою нет. Сватаются без конца. Но я знаю — не я им нужна — дом мой… — Слушай! — приподнялся он на локте, утомленный ее болтовней. — Не об этом сейчас!.. — Молчу. Это я от счастья. Дура! Он поцеловал ее в щеку, потом в глаза, потом горячо впился в губы, а потом зарылся в роскошной ее груди. Она выгнулась вся навстречу, шепча: «Тихо! Сосок прикусил больно. И ты все эту да эту ласкаешь, а эта обижается…» Около полуночи он устало натягивал в прихожей свою болоньевую куртку, пропахшую бензином и машинным маслом. А Гуля стояла перед ним не таясь, в одной «ночнушке», доступная вся, с тем естественным беспорядком на голове, который обычно бывает, когда уже полное доверие и уверенность, что милый любит и так. — Ну, бывай, — взмахнул он рукой. — Спокойной тебе ночи. — И вдруг шагнул не к двери, а к ней. Она порывисто обняла его, прильнула всем телом. Теплая, излучающая страсть, струящаяся под мягким чистым ситчиком. Боже мой! Как можно уйти, выпустить из рук этот трепетный комочек счастья?! И он почувствовал новый прилив жгучего, необоримого желания. Подхватил ее на руки и понес по коридорчику, мимо детской, занавешенной, вместо двери, ряднушкой. Она смеялась тихим счастливым смехом и расстегивала на нем куртку. Петр бережно опустил ее на кровать и хотел было накрыть одеялом, борясь с искушением. Но она сучила красивыми своими ножками, не давала накрыть себя. Тянула его к себе. — А ты не раздевайся. Я сделаю удобно… Только свет потуши… А потом они мучительно прощались в прихожей. И никак не могли расстаться. Новый головокружительный поцелуй закончился тем, что она, нашарив рукой тумбочку позади себя, взобралась на нее, не прерывая поцелуя, и крепко обхватила ногами его бедра… Это было долгое и уже лишнее наслаждение. Когда горит душа желанием, но удовлетворение никак не приходит. Когда изнуренное и иссушенное отдачей тело еще не напиталось новыми соками. Когда оба уже неистово ищут завершения и в мучительном экстазе вызывают в себе последний яростный порыв, который принес бы, наконец, удовлетворение… Уже выруливая по тряской лесовозной дороге, гонясь за вытянутым «светлячком» от фар, он заметил, что его веселят воспоминания об учении Карла Маркса. Когда жёны будут общие. «А что? — с циничной самоуверенностью думал он. — Только пусть это меня и Гули не касается…» Ольга? Ольгу уже ничто не спасет. И потекли невеселые, тухлые мысли про жену Ольгу. Какая-то она сделалась отвратная. И все норовит назло, поперек. Разъелась, как свинья. И в постели не баба, а мякина. Через силу идет. И дурацкая привычка — в самый «интересный» момент начинает про долги. Любимая тема — деньги! Гуля — эта, вишь ты, на учение Карла Маркса поворачивает. Петр усмехнулся. Оборзели бабы! Мария Голикова — та еще чище! Вроде как сознание теряет, когда ее разберет. Да с криком, стоном. Будто ее душат. Страхи господни! Послал Бог любовницу. Жуть!.. А перед Василием неудобно. Как-никак — друзья! Она — сучий потрох! — закрутила дело. Васька тогда с большого рейса пришел. В Киев гонял. Хорошую шабашку намотал. Пузырек горилки с «пэрцем» привез, пригласил как человека… Бутылка здоровенная — ноль семьдесят пять. Выцедили досуха. И Василий с устатку заснул прямо за столом. А Манька хвать тайком за руку и потащила в другую комнату. Что тут делать? Какой нормальный мужик устоит? Ну и… Оно бы и ничего. Но вдруг задергалась, заревела белугой. Вроде как ей плохо сделалось. А на рамом деле — очень даже хорошо… И как только Васька не слышал? Умаялся, бедолага, с дороги. Стыдно теперь перед ним! Но что поделаешь? Если баба затеет, то сам черт не устоит. Он избегает ее, прячется в бурьянах, когда завидит на дороге, оббегает огородами, но все равно выследит, затащит, когда Василия нет дома. И каждый раз глаза под лоб, и стонет, и ревет, и такое выделывает, что после стыдно вспомнить. А ей хоть бы хны! Как ни в чем не бывало! Улыбается себе виновато и сладенько на другой день. Довольная. Нравится ей. Говорит: «Ты — не Васька. Ты — что надо». Права Гуля — надо кончать с ней воловодиться… А Гуля — прелесть! Сверх всяких ожиданий. Ну почему не она досталась ему в жены? А может, и она как все? Просто чужое кажется слаще. И чего меня до них тянет? Чего хочу, чего ищу в жизни? Или судьба такая? А может, организм особенный? Природа, так сказать. Одному — бутылка, другому — охота или рыбалка, третьему — служебная карьера. А мне… Амурские волны. Кому что, а рыжему пряник. Ну в самом деле, что, к примеру, в той рыбалке? Наловит мужик пескарей, кошку накормит, и доволен. Или добивается человек должности. Добился. Рад. А сам не сообразит, что суета сует. И впереди инфаркт миокарда. Другое дело — женщину приласкать. Разогреть сердешную. Самому разогреться. Блаженство плоти! Настоящие ощущения!.. А то еще напьется алкаш, отравит организм и тыкается дурак дураком из угла в угол. Людям на досаду, себе, может, на беду. Как с Антоном случилось, мужем Гули. Хороший мужик был — и трудяга, и мастер на все руки. Домище вон какой заложил! А пропал. Водка! И так нелепо: пьяный с лестницы свалился. Электричество в дом проводил. Головой об камень, и теперь мается в дурдоме. Говорят, навсегда. Сам пропал, жену оставил не вдовую, не мужнюю. А женщина славная! С такой, наверное, к другой и не потянет… Гуля! Гульяна… Петр снова стал перебирать в уме милые подробности еще не остывшей встречи. И снова душа занялась дурным пламенем. Нет! Это что-то невероятное: только подумает о ней, а уже весь загорается. Ни с одной так не было. И активная, и на выдумку горазда. И все знает, и все умеет. Наскучилась, видать, по мужику. А может, тоже организм? Природа, так сказать. Петр крутнул головой восхищенно, вспоминая ее, ласковую и ненасытную. И аккуратистка, и умница — про учение Карла Маркса даже знает… (Это он уже с ехидцей подумал). Усмехнулся. Теперь он насквозь грамотный. Раньше только и знал про Карла Маркса, что он человек, и все человеческое ему не чуждо. Теперь… «Впрочем, чушь. Поспать бы сейчас минут шестьсот!» — подумал и почувствовал усталость. А в подсознании продолжало проворачиваться что-то про Гулю, работу и Карла Маркса. Какая-то связь между всем и этим неожиданным ночным рейсом в лесосеку. И какого черта он прется в этот ночной рейс?! Начальник нижнего склада попросил сделать пару рейсов срочно. Вывезти с дальней лесосеки заготовленный в прошлом году по осени судолес. Вовремя не вывезли, теперь хватились. А ему, Петру, того и надо — от Ольги улизнуть хоть на ночь. С Гулей, бракером нижнего склада, наконец, столковались после долгих «дипломатических» переговоров. Она долго, с год, наверно, и слушать его намеки не хотела. Потом потеплела. И вот… Рискует страшно! По местным неписаным законам она вполне может схлопотать хорошую трепку с выдиранием волос… Разговор с начальником нижнего склада происходил вечером. После смены. В конторе, в бухгалтерии — задымленной напрочь, прокопченной, облезлой и обшарпанной комнатенке, где бухгалтер и экономист. (Их уже не было. Они работают до пяти. А может, они болели, что с ними частенько случается). Мягко ложились весенние сумерки на землю, и начальник, набегавшийся за день, устало торчал за конторским столом, а за ним, за его спиной, с осанистого трехдверного полированного шкафа, приспособленного для бумаг, строго глядел в мировое пространство бюст Карла Маркса из белого гипса. Он изваян во фраке, при галстуке — бабочке; характерно волосат, бородат и усат. У него такой величественный вид, всепокоряющий и непреклонный взгляд, что Петр старался говорить вполголоса. Да, он не прочь поработать во вторую смену, вывезти этот судолес. Тем более, директор обещал уплатить за эту работу в двойном размере. Дело к отпуску, деньжата во как нужны! Только заедет домой, поужинает, вздремнет часок, другой… — Значит, договорились? — начальник несильно прихлопнул ладонями по столу. — Я пошлю туда крановщика с краном. Ну а грузчиков… Думаю, вы сами управитесь. Там на два, три рейса всего… — Хорошо, Владимир Иванович. На том и расстались. Он выехал из поселка уже затемно. И поужинал, и вздремнуть успел. Правда, дремалось неважно, донимали картинки предстоящей встречи с Гульяной. Воображение разгулялось так, что сон отлетел. В двух шагах ходила, стараясь не шуметь, Ольга. Но к ней никак не тянуло. Пропала к ней всякая охота. Думалось про Гулю. Так и не заснул. А только стемнело — вырулил за поселок. Загнал лесовоз с коротким, под сортименты, прицепом в глухой дорожный тупичок и по — над речкой, огородами пробрался к Гуле… Теперь вот после оглушительной дозы интима, чуть живой, он трясется к дальней прошлогодней лесосеке, где теперь уже заждался его крановщик с краном. Неудобно перед мужиком! Придется врать. Мол, обломался; скат спустил, или что-то в этом роде… Чтоб не заснуть за баранкой, он стал раскручивать пришедшую в голову мысль. Проблески ее мелькали в голове и раньше. Еще когда только начал захаживать к Гуле. Бросить жену Ольгу, раз не люба, жениться на Гуле. Но бросить Ольгу не так просто: у них двое сынов. Один уже взрослый, в техникуме учится. С ними как? Это, брат, якорь! Бросить двух сынов, в которых столько сил и души вложено? Это тебе не камень с дороги пнуть. Стыдно! А когда вырастут?.. О — о-о! И потом, — Гульяна девчонка еще. Еще и тридцати нет. А он… Ему уже за сорок! Петр поерзал на продавленном дерматиновом сиденьи, покряхтел досадливо, кашлянул, удивляясь своим таким мыслям, глянул раз и другой на мелькающий за обочиной дороги темный лес и улыбнулся сам себе кисло: о женитьбе на Гуле и речи быть не может. Хотя она и намекает. Скажу, мол, встречаться рад, а жениться — не. Потому как сыны. Честно! Бабенка хороша — обманывать не моги. Вишь ты, общей женой по Карлу Марксу быть не хочет. Хочет меня одного. Такую обманывать грех. Конечно, это тоже не дело — тайком. Ну раз тайком, ну два. Ну год тайком. А потом что? А ей одной тяжело. Ей нужен муж. Мужик в доме. Охочих, правда, много найдется. Но ведь пропойцы. С самой лютой «голодухи» не навернешься. Факт! А дни идут. Красота вянет. Такая женщина пропадает среди грубых неотесанных мужиков. Эх, жизнь! Гульяна, проводив разлюбезного, тихонько заглянула в детскую, отвернув ряднушку, которую приспособила вместо двери. Так и не успел Антон навесить дверь в детскую. Многое не успел Антон! Второй этаж еще ничего — жить можно. А первый!.. Гараж, сауна. И зачем такой домище развернул? Что теперь с ним делать? Без хозяина уже четвертый год. Все трескается, рушится. Особенно зимой и осенью. Когда дожди и холод. Машина ржаветь начала. Продала. Все деньги на лечение. Дом было настроилась продавать, но люди добрые отсоветовали: бесполезно! Врачи, они деньги-то берут, а сделать ничего не могут’. А тут женихи одолели. Особенно армяне. Да и греки тоже. Но тут все ясно — не она с Лялькой им нужна — дом им нужен. Нет, нет! Лучше уж продать, да к матери в Хадыженск переехать. Все-таки родной человек рядом будет — и поможет, и поддержит. Одной здесь, в этих хоромах, не прожить ей. Из пяти комнат они с Лялькой обжили две. А три забила досками крест — накрест. По ночам там гарцуют, словно лошади, крысы — бегают по неприбитым половицам. Страшно! А когда задерутся — так и вовсе волосы дыбом встают. Петр промчался на скорости по единственной улице дальнего горного поселка. В поселке темно. Лишь в одном окне горел еще свет. И если б не этот единственный свет в окошке да не отсыпанная гравием дорога, было бы полное ощущение заброшенности: сутулые замершие дома — «динозавры» с темными окнами, мрачно отражающими свет луны; поваленный забор, ряд высохших акаций, полуразрушенный сруб колодца и сломанный «журавль» над колодцем. А за околицей — скелет «раздетого» до «костей» дэтэшки. От поселка до лесосеки, где ждет его не дождется крановщик, — километров десять. В горы. Помнится, возили тогда из Пихтового Лога. Там и в самом деле в прошлом году на северных отрогах скалы Индюк попалась пихтовая деляна, где взяли дефицитной в этих лесах пихты тысяч восемь. И судолеса немного выкроили по спецзаказу Минморфлота. Петр глянул на часы: без четверти час! Во черти занесли тебя, — ругнул он себя незлобливо, в душе довольный, однако, собой за любовное похождение. Конечно, теперь не так просто будет работу выполнить. Но… Ничего. Как-нибудь управится. Надо бы действительно двумя рейсами, не больше, управиться. Машина пошла в гору. Петр переключил на первую скорость. Мотор заработал с натутой. Все выше и выше, поворот за поворотом. Кажется, уже вылез на самый верх горушки, что вздымалась по носу радиатора старательного МАЗа. Машина подминала под себя сухую до звона дорогу. (Нынче с дождями не густо. Для вывозки леса это, конечно, хорошо, но для огородов… Картошку посадили, она и сидит в земле, не всходит). Свет мощных фар лизнул противоположный склон горы, взору открылась на миг старая порубка, пустые прокладки брошенного верхнего склада. Лишь в одном месте горбился небольшой издали штабелек. А возле него замер с опущенной стрелой автокран. Крановщик, видно, не дождавшись его, опустил стрелу на фиксаторы и спит теперь в кабине. Подмерзает. Ночи в горах свежие. На следующем повороте Петр уже увидел в свете фар и крановщика. Высунувшись из кабины, он грозил кулаком. Мол, я тебе, пропащий!.. Крановщиком оказался Егор Карманов, что на челюстнике на лесозаготовительном участке работает. Раньше был крановщиком. Опытный механизатор! С ним можно загрузить прицеп под самую завязку. Первые его слова и были о том, чтоб Карманов загрузил его хорошенько, «под самую завязку». Чтоб уложиться в два рейса. Карманов прикинул, сколько будет леса в штабельке, повертел головой и так и этак. В сомнении пожал плечами. — Тут кубометров сорок… — Самый раз! — Петр сделал разворот на петле, поставил лесовоз ровненько к штабелю, оббежал его, проверил крепления на стойках, махнул Карманову: — Давай! Карманов подал ему стропы с крючьями. Один за одним ровные, почти без сучьев, бревна ложились между высокими стойками на лесовозный прицеп. Петр поторапливал. Карманов работал споро. За полчаса, наверно, воз был готов. Карманов, знавший меру загрузки, отвернул стрелу крана. Петр вдруг закричал: — Ты чего? Еще штуки три можно положить!.. — Не, — Карманов мотнул головой отрицательно. — А я говорю можно! — гнул свое Петр. Он сосчитал оставшиеся в штабеле бревна. По его расчетам выходило, что если еще взять штук несколько, то останется как раз на один рейс. — На рейс как раз останется. Давай!.. Карманов повозмущался там у себя в кабине крана, помялся — подавать, не подавать стропы — и включил подачу. Ему тоже не хотелось торчать здесь, хотелось поскорей домой. Кинули еще бревно. Потом еще. Петр жадничал, выбирал потолще. Пожалуй, и хватит. Но он снова машет рукой: — Давай! Давай еще одно!.. Третье бревно легло неудачно — больно толстое. Концы стоек не достают даже до половины толщины бревна. Это свалится с воза. Упадет на крутом повороте или на ухабине. Карманов, давший было «майна», взял снова «вира», чтоб положить бревно на средину воза, где как раз было подходящее место. Но один крюк соскользнул, а оставшийся, когда Карманов взял «вира», стащил бревно за край воза, и оно легло как-то по диагонали. — Я счас! — крикнул Петр и с топором полез на воз, чтобы подправить непослушное бревно. Карманов насторожился. Высунулся из кабины. — Сам-то не поправляй! Только отдай крюк, а я потом снова подам стропы. Понял?.. — Ага, — Петр кивнул согласно. А сам вогнал топор в торец бревна и потянул его на себя, желая его развернуть вдоль воза. Бревно сразу легко подалось и вдруг покатилось на него. Да так быстро, что Петр растерялся. Вращательным движением бревна топор вырвало из рук и отбросило. Он звонко тенькнул, упав на воз. Бревно остановилось, какое-то мгновение держалось на весу, покачиваясь, будто раздумывало, куда лучше лечь. Карманов не выдержал, дико закричал: — Прыгай вниз! Прыгай!.. А по расчетам Петра, он успевал переметнуться на другую, безопасную сторону воза. Крик Карманова смутил, остановил на миг, подтолкнул к другому решению. Он метнулся было влево, чтоб спрыгнуть на площадку, между краем воза и кабиной. Бревно в эти мгновения, побалансировав, решило все-таки скатиться в предназначенное ему место, в средину воза. Петр оглянулся и понял, что если он промедлит хоть самую малость — беды не миновать. И все же решил переметнуться на другую сторону воза. Это все го одно мгновение. Надо только успеть выдернуть ногу из углубления. Но… Было уже поздно. Он почувствовал, как бревно многотонным катком накатилось ему на ногу, и послышался слабый хруст разминаемой всмятку кости. В отчаянии сделал кошачий бросок вперед и упал ничком на бревна, словно подрезанный, словно кто-то отдернул его назад. Он что-то крикнул Карманову, а тот, закрыв лицо ладонями, вывалился из кабины, упал на дорогу и скатился с бровки в колею. И там катался в отчаянии. Петр потянул ногу что было силы. И… От страшной боли потерял сознание. Когда пришел в себя, почувствовал, что кто-то тормошит его. Карманов. Бессвязно бормоча ругательства, подцепив Петра подмышки, он тащил его, силясь вызволить таким образом из «плена». — Ты вот что, — сказал Петр, стиснув зубы, — ты не дергайся. Ты оставь меня в покое, все равно не вытащишь. Ты лучше застропь бревно и подними его. Кинь на землю. Только так освободишь меня… — Подними!.. — в истерическом отчаянии закричал Карманов. — Кран не заводится!.. — Ты с ума сошел! — прохрипел Петр, тоже срываясь на истерический крик. Приподнялся, чтоб взглянуть на Суетящегося Карманова, и снова потерял сознание. Когда очнулся, первое, что услышал, — это звук вжикающего стартера. Долгий, натужный. Потом включение газа и… Остановка. Снова долгое натужное вжиканье, и снова остановка. Петр лежит ничком, боясь пошевелиться, остро прислушиваясь, как вжикает уставший уже стартер. Старался отвлечь себя тем, что ловил щекой холодок шероховатой коры пихтового бревна. Вслушивался в работу стартера, словно в слова молитвы о спасении. Резкий запах смолки запирает и без того затрудненное дыхание. Вот, вот! Кажется, вот — вот схватит и заведется мотор. Но… Стартер, словно бегун на последних метрах гигантского кросса, уже замирает от бессилия — сели аккумуляторы. «Господи! — впервые в жизни взмолился Петр. — Чем я тебя прогневил? За что мне такое наказание?..» Он бормотал что-то невнятное, обращаясь к Богу, и изо всех сил старался сдержаться, чтоб не закричать, не зарыдать в голос. «Господи, за что? Господи, прости! Не взыщи строго за любовные похождения. То не со зла. За это не карают так жестоко…» Рыдает, а краем уха все прислушивается к работе стартера. (Карманов гоняет его нещадно). Стартер слабеет; тускнел и отсвет из кабины автокрана. Видно, гасла лампочка. «Господи! Да помоги ты! Услышь меня, Господи, и смилуйся. Прости, если в чем я грешен перед тобой и людьми! Избавь хотя бы от боли. Сжалься. Помилуй и сжалься!..» А боль в ноге нарастала, поднимаясь все выше и выше, подкрадываясь к сердцу, отдаваясь острым пульсом в голове. Рядом засопел Карманов. Теперь он вооружен слегой, подсовывает ее затесанный конец под бревно, пытается подважить. Торопится, спотыкается, матерится забористо. А бревно толстое и хорошо легло на место. Не выковырнуть. Карманову, конечно, не осилить. Поняв это, он взвыл, словно зверь. Эхо его голоса покатилось по ночным горным распадкам. — Ты вот что, — спокойно заговорил Петр. — Ты, на верно, мотай-ка пешком в ближайший поселок, подними людей, пусть звонят в леспромхоз, чтоб выслали сюда «скорую» и доктора. — А ты? Как же ты, Петруха?! — слезно взмолился Карманов. — Как же я т — тебя брошу? — А так. Я на приколе, — кривился от боли Петр. Голос у него сел, потускнел. — Мое дело швах. Буду тебя ждать, если не подохну… — Петр хотел изловчиться, взглянуть все же на свою ногу, но страшная боль снова лишила его сознания. Когда очнулся, уже светало. Карманов, видно, ушел в поселок. Было тихо и свежо. Слева на светлеющем небосклоне выделялась ажурная стрела автокрана. «Сколько он будет ходить?» — подумал Петр про Карманова; из груди его вырвался тяжкий стон. Из глаз потекли слезы. Плакал в голос и причитал: «Ма — а-мочка…» Забрезжил нежно — розовый рассвет. Петр изрядно настыл за ночь, его колотил мерзкий внутренний озноб. «Ну где же люди? Где Карманов? Боже, помоги мне! Мама, помоги! Услышь меня. Мне так больно! Ни о чем не прошу — только уйми мою боль! Помоги вытерпеть до прихода помощи. Я с ума схожу!..» Он скрипел зубами и почти в беспамятстве уронил голову на шершавую и прохладную кору дерева. «Мне только вытерпеть, мама! Я больше не могу! Боль сжигает мне сердце. Сводит с ума!..» Он. плакал, молил Бога, обращался к матери, и это как-то помогало, укрепляло его. И в какой-то момент в душе дернулась, как первый удар сердца, и забрезжила надежда и даже как будто тень протеста мелькнула в душе: «Нет! Нет и нет! Не может быть, чтоб все так глупо!..» Он шевельнулся. Да, видно, слишком резво — страшный прострела пояснице пронизал его нестерпимой болью. Заглушив даже боль в ноге. Он впился зубами в пихтовую кору, притаился, рассматривая бессознательно сквозь ажурную стрелу автокрана зардевшуюся зорьку. Такую нежную, розовощекую, тихую и безмятежную. Осторожно выбрал удобное положение для поясницы, так, чтоб утихомирить боль, потихоньку повернул голову, изловчился и взглянул на придавленную ногу. В свете зари видно было, как набрякли от крови старенькие джинсы. Алые капли на пихтовой коре отражали свет зари маленькими блескучими звездочками. Вид размозженной собственно 1 ной ноги в окровавленных джинсах вызвал у него приступ сухой тошноты. Он отвернулся, и в глаза ему кинулся блеск отточенного жала топора. Этот веселый блеск вызвал в душе его новый приступ отчаяния. И навел на какую-то неясную, но страшную мысль. Стало снова нестерпимо жаль себя. И снова слезы в голос и мольбы. «Господи! Ну чем я тебя прогневил? Жил тихо, смирно. Не жадничал, не подличал. Никого не обижал, не обокрал, не убил. Так за что, Господи? Ну виноват перед женой, Ольгой. Изменял. Грешен. Каюсь. Но ведь она охамела. И потом, соблазн кругом. Прости меня, Господи, если тебе это не угодно! О многом не прошу, уйми только боль мою. Дай мне силы-терпения не сойти с ума, пока люди придут на помощь. Я буду раб твой вечный. Я буду верным супругом, а баб обходить стороной. И ты, мама, помоги мне! Помоги умилостивить Всевышнего, и я искуплю все свои грехи перед тобой. Виноват — редко писал тебе. Но это не потому, что не помню о тебе или не люблю тебя. Это я ленюсь писать. Прости. Прости и дай мне силы выдержать до прихода «скорой»…» Петр снова глянул на поворот, из-за которого вот — вот должна появиться машина. «Карманов! Где же ты? Что так долго? Ногу распирает. Кажется, она уже толще бревна… Все ополчилось против меня. Видно, неугоден я этому миру. Неугоден и Господу Богу. Оно и понятно: помолиться не умею. В Бога не верил, люди не дают повода, чтоб им верить. Так вот и жил между небом и землей. А потому, мама, обращаюсь к тебе. Больше, выходит, не к кбму. Нет у меня никого на земле, кроме тебя, в чье милосердие я искренне поверил бы. Никого! А как плохо, когда не к кому обратиться за милосердием! Я искренне каюсь перед тобой и перед Господом. Простите меня за мирскую шкурную суету, за бездуховность, за все недоброе, что сподобился сотворить в этой жизни по воле или невольно… Я перебираю в уме прошлое, ищу то злодеяние, за которое можно было бы так жестоко меня наказать. Ищу и не нахожу. Но все равно каюсь. Каюсь за те прегрешения, которые мог бы, или могу еще совершить, если выживу, если хватит сил перенести эту адскую боль. Каюсь за невольно причиненную боль человеку или какой животине»… И тут Петр вспомнил одно богомерзкое дело, содеянное в жизни. Убил он когда-то маленькую собачку Читу. То было в далекие молодые годы в Сибири. Год, как пере ехали в дом Уваровых. Но то случилось — во гневе праведном. Она крепко навредила злобной соседке ихней: угенка задушила. Та необузданная баба могла порчу напустить на малого их Андрейку. Она весь поселок держала в страхе. Не было такого человека, который не боялся бы ее или по крайней мере не опасался… И тут же вспомнились ее ярко — серые глаза. Цвета стали на свежем разломе. В сознании вспыхнуло что-то ослепительное. От чего на сердце заструилось тепло, и ощущение отстраненного мира стало подтаивать, словно льдинка на пригревающем солнце. Распирающая боль в ноге, видно, достигла своего предела и уже не ощущалась. По всему телу разливалось плавно нечто, вытесняющее боль и реальные ощущения, — то ли воспоминания, похожие на сон, то ли сон, похожий на воспоминания… …Сибирь. Тайга, река, солнце. Яркое, слепящее. Жара. Назойливая мошка. Тряская дорога, переправа, потом снова дорога по — над рекой; кособокая деревушка со странным названием Баянда, за деревней — гора, потом снова переправа — и вот он, поселок, в котором им предстояло прожить целых семь лет! За оградой цветут’ подсолнухи и хмель. Жирует картофель в огородах. Потом какая-то кутерьма с оформлением в конторе и расселение по домам. Им с Ольгой повезло: их почему-то сразу выделили из общей кагалы прибывших вербованных (по оргнабору). Поселили в новенький щитовой дом, в четвертушку. Две комнатки с выходом сразу на улицу. Ему дали лесовоз. Правда, старенький. А беременную Ольгу взяли в контору счетоводом. Это и хорошо, и, в то же время, плохо. Хорошо, что не послали в интересном положении в лес на обрубку сучьев, как других женщин. Плохо — потому что возле начальства. А начальство любит молоденьких, смазливых. Заселились. Посидели на узле с вещами. Потом он смастерил из остатков деталей дома стол на крестовинах и широкий топчан на двоих. Завхоз притащил железную печь и трубу. Установили. Растопили. Расположились. Одни! Полная свобода! А им тогда ничего больше и не надо было. Работа и жизнь тяжелые, но переносили тяготы легко. К вечеру — каменная усталость. Зато вечером — нехитрый ужин, прогулка к реке и… широкий топчан. Хороший широкий топчан. Высоковат, правда. Ольга подставляла табуретку, чтоб залезть на него. Но и это не беда. Она подтрунивала над ним за такую конструкцию супружеского ложа. Зато одни, и полная свобода!.. Все ладно, все хорошо. Трудные были годы, счастливые были года… Как-то уходя на работу, Петр закрыл Читу в летней кухне. А она выбралась оттуда и задрала еще двух утят. Тетя Поля впала в такую ярость, что пригрозила наслать на Андрейку неизлечимую болезнь. Или спалить дом. У Петра сдали нервы. Он сорвал со стены двустволку и выскочил во двор. Хотел попугать Читу. И она испугалась, увидев не на шутку разъяренного хозяина. Поджала хвост, заскулила и бросилась наутек. И тут’ произошло непостижимое: какая-то слепая ярость затмила сознание — Петр вскинул ружье и выстрелил ей вслед. И ранил. Картофельная ботва обагрилась кровью. К небу взметнулся жалобный визг. Волоча разбитый зад, Чита забилась в дальний угол огорода. Понимая неотвратимость и дикость случившегося, заходясь от необъяснимого бешенства, топча ядреную картофельную ботву, он нагнал перепутанную насмерть Читу и почти в упор пристрелил. Перед тем как нажать на спусковой крючок, они встретились глазами. В ее глазах были и ужас и почти человеческая мольба: пощади! И уничтожающий укор — что же ты делаешь? Опомнись! Ты забыл, как верно я служила тебе?! Это мне за мои старания? За мою преданность? Это же предательство! Этого тебе никогда не простит судьба!!! И вот она!.. Грянула расплата!.. Неужели за то? «За то». «За то». «За то», — билось острым пульсом в голове. Петр очнулся, словно после бредового сна. И тотчас проснулась адская боль в ноге. Нет!.. И от этого покаяния не стало легче. Видно, ни Бог, ни покаяния тут ни при чем, надо что-то предпринимать. Петр приподнял голову и глянул на дорогу, туда, на ближний поворот, что на противоположном склоне. Где должна появиться «скорая». Отводя глаза от пустого поворота дороги, он снова скользнул взглядом по лезвию топора, воткнутого Кармановым в бревно, почти перед самым носом. Потянулся к нему рукой, еще плохо сознавая, зачем он это делает, нерешительно пододвинул к себе. Пододвинул и с ужасом уставился на отполированное до блеска лезвие, отражавшее, казалось, не только яркий свет солнца, но и само тепло. И в это время услышал голос. Взглянул на дорогу, на тот поворот, и увидел бегущего Карманова. Он ближе, ближе. А с ним никого нет. Вот он уже вскарабкался на площадку. — …Потерпи! Потерпи еще немного! — задыхаясь, кричал он. — Едут! Едет «скорая»! Потерпи, Петруха!.. Сейчас. — Обливаясь потом, посеревший от усталости и переживаний, он сел напротив Петра. — Как ты тут?.. — Осмотрел Петра. — А топор зачем? — Давай, — глухо, не узнавая собственного голоса, сказал Петр. — Руби. — Он кивнул через плечо, указывая на раздавленную свою ногу. — Ты что?! — отпрянул от него Карманов. — Ты что? Рехнулся? — Руби, говорю! — в истерике закричал Петр. Он кричал так не потому, что злился на Карманова. Ему надо было себя укрепить в своем решении. — Не тяни резину. Иначе я с ума сойду от боли… — Сейчас они приедут. Подожди еще!.. — Н — не могу! Н — н-не могу! Руби! Руби! Руби! Слышишь? — Петр схватил топор и, неуклюже взмахнув им, насколько это удалось, тюкнул им возле ноги. — Руби, или я сейчас сам буду рубить! — Ты что? Ты что, Петр? Петруха!.. — Карманов стал вырывать у него топор, одновременно оглядываясь на дорогу — не появилась ли там «скорая». — Как же это, а? — Вот так! Руби, говорю! — Ну… Ну, — трясясь всем телом и как бы прицеливаясь топором, бубнил Карманов растерянно, — Как же это, а?.. — Бери повыше! Но не выше колена. Слышишь? Не выше колена! И хорошо целься. Чтоб одним разом! Слышишь? Одним ударом. Да перестань ты дрожать! Ты мужик или баба сраная?! Я отвернулся! Руби! Карманов набрал в легкие воздуха. Выдохнул. Снова набрал. Снова выдохнул. Потом сильно втянул в себя воздух и что было силы рубанул ниже колена в том месте, где зажатая нога лежала удобно на бревне, как если бы на колоде для рубки мяса. Петр дернулся и распластался. Уже в который раз потерял сознание. Ногу Карманов перерубил. Порубленное место тотчас набрякло, налилось кровью. С одного края топор не взял джинсовую ткань. Лихорадочно перепилив топором остав шуюся полоску ткани, Карманов торопливо оттащил сникшего Петра с того места, где он лежал, и перевел дух, поглядывая на дорогу и соображая, что же теперь делать. На лбу выступил пот крупными скатывающимися каплями. Обильно кровоточил обрубок ноги Петра. Кровь наплывала волнами. Карманов уложил Петра поудобнее, чтоб он не скатился с воза, стремглав спустился на землю, дрожащими руками открутил пробку бензинового бака, нацедил в ведро бензина и по — кошачьи ловко взобрался на воз. Полил культю раз и другой бензином и только тогда вспомнил, что надо же остановить кровотечение. Снял с себя ремень и туго перетянул культю выше колена. Пока стаскивал Петра с воза, не заметил как подъехала «вахта». Из нее высыпало человек десять леспромхозовских мужиков. Они помогли Карманову спустить пострадавшего на землю, потом подняли на носилках в машину, попрыгали туда сами и умчались. Карманов не успел даже опомниться. — А «скорая», «скорая» где? — только и успел крикнуть он вслед «вахте». Но его, кажется, никто не услышал. Он махнул рукой и направился к крану — надо заводить, гнать в поселок. Уже на ближнем повороте из «вахты» высунулся Джаник Папаян, сменщик Петра, и крикнул, вертанув пальцем у виска: — «Скорую» угнали в Туапсе. Элька — падла по магазинам поехала!.. А ты не уезжай, я счас вернусь! — Сволочи! — выругался Карманов. — Катаются на «скорой», как на личной! Он обошел вокруг высокого МАЗа. Поднял капот крана, покопался рассеянно в моторе. Сковырнул задубелыми пальцами нагар со свечи и полез в кабину, мало надеясь, что мотор заведется. Но мотор завелся с первой попытки. В поселке только и разговоров, как Ольга Калашникова била морду Гулии Нестеровой за Петра. В малых селениях такие события смакуются долго. Дело было в продуктовом магазине. В субботу. Бабы стояли в очереди в ожидании, когда привезут молоко. Гулия пришла потом, когда уже привезли молоко. Когда дородная продавщица с горбатым носом и сердитым лицом стала разливать из фляги большим черпаком, оборудовав себе место в углу торгового зала. Как раз подошла очередь Ольги Калашниковой. И надо ж было ей оглянугься на входную дверь в тот момент, когда вошла Гулия. Бросив свой трехлитровый стеклянный баллон на пол, Ольга устремилась к сопернице. (Кто-то видел, как Петр пробирался огородами к Гуле. И донес. Ольга принародно поклялась задать примерную трепку разлучнице. И не просто так, а на людях, громко, чтоб всем чертям тошно было). Баллон с молоком ударился о каменный пол и глухо раскололся. Не успели очередные ахнуть, как тут же завязалась драка. Надо сказать, что Гулия тоже ждала этого момента и была готова к отражению атаки. Ей, конечно же, доложили, что Ольга знает про их шашни с Петром и грозится расправой. Ждала и была готова дать отпор. А потому с первого же момента ее действия были отнюдь не оборонительного характера. Первое, что она сделала, она запустила эмалированный свой бидон в Ольгу. И не попала. Бидон со страшным грохотом покатился по каменному полу. Ольга, одетая в байковый домашний халат, сверху которого была старенькая цигейковая шуба, бросилась на обидчицу коршуном. Первым делом, конечно, вцепилась ей в волосы и стала трепать. Гуля в ответ царапалась ногтями и норовила двинуть соперницу ногой. Ольга увертывалась. Но вот получила пинка в низ живота. Согнулась от боли. Все думали, что на этом бой кончился. Но Ольга вдруг распрямилась, сбросила на пол шубу, оказавшуюся без пуговиц, и с новой яростью вцепилась в соперницу. Гулия раза в два тоньше Ольги, и потому попятилась под крупной массой противницы. Потом как-то изловчилась, ухватила Ольгу за шею, сцепила руки на затылке, нагнула резко и саданула коленом по сопатке. У Ольги пошла кровь носом. Вот тут замершая было очередь пришла в восторг: мужики заржали от удовольствия, а бабы, вытаращив глаза, возмущенно замахали руками, отчего походили на стаю встревоженных птиц, пытающихся, но никак не могущих взлететь. «Да что же вы ржете, бессовестные?! — оказывается, их возмущают мужики. — Да из-за вас, окаянных, творится энто кровопролитие!» «Твари бессердечные!» «Кобели проклятущие!» «Так ее, Ольга! Так! Чтоб знала, как чужих мужиков принимать!» «Выдери ей патлы, чтоб лысая осталась. И по манде ее, по манде, чтоб нечем было подмахивать!» «Ишь, блядюга!..» Бабы явно на стороне обиженной. А мужики… Стран но! Мужики подавали голоса за Гулию. «Не робей, Гулия!» «Нададй! Еще чуть, и твоя возьмет!» «По пятаку ей, по пятаку!» А кто-то подметил, что Ольга телешом под халатом, без бюстгальтера. И гут же совет: «Ты ее за сиську! За сиську хватай! Вишь, они у ей телепаются!..» «Га — га — га!» Продавщица с черпаком наперевес кинулась их разборонять. Мужики давай удерживать ее, не пускать. Мол, чего потеху-то закрывать? Пусть бабы кровь в жилах погоняют, народ потешат. Мол, и так в поселке серая скучища. Мол, давно такого представления не было. Не мешай!.. Но продавщица не растерялась и огрела черпаком ближнего мужика. Остальные рассыпались. Она мясистой тушей своей врезалась меж дерущимися. Ольга, словно мячик, отскочила к застекленной витрине. Витрина сдвинулась с места, выпало стекло и со звоном разбилось о каменный пол. Гулия шарила глазами по полу, ища свохг баллон. Продавщица теснила ее к двери. — Иди, иди, милая. Я принесу тебе молоко домой. Иди!.. Ольга стояла возле сдвинутой витрины, вытирая кровь, сочившуюся из носа. Недели две Гуля гадала: ехать — не ехать проведать Петра в больнице. Даже с Лялькой советовалась. Та не задумываясь сказала — ехать. — Только меня возьми с собой в Туапсе. И вот, дождавшись, когда их бригада перешла работать во вторую смену, они с Лялькой отправились в Туапсе с утренней электричкой. Погода выдалась хорошая — солнечно, тепло. Деревья уже пустили четвертый лист. Отчего в лесу на горах стоял легкий зеленый «дымок». Природа просыпалась нежно и хрупко, будто нарождалась заново. За окном электрички мелькали внизу ухоженные огороды. Кое — где еще сажали картошку. Во дворах придорожных поселков уже цвели абрикосы, яблони. Их нежный белорозовый цвет сладкой тревогой касался сердца, будоражил кровь, будил мысли о добром, хорошем, вечном. Гульяна смотрела в окно, и на душе у нее было тихо и светло. Наверно, она увидит Петра в последний раз. Невезучая! Любила Антона. Он ушел из ее жизни. Ушел зажи во. Живет где-то. Под этим же солнцем, дышит этим воздухом. В мире людей. Ест, пьет. Но уже далеко, откуда нет возврата. И это страшно! Она полюбила Пётра. Она не хотела с ним, с женатым, заводиться. Но он был настойчив. Она сопротивлялась. Отговаривала его, но не смогла отговорить. А потом… Потом и сама полюбила. Женское сердце податливое на любовь. И что бы теперь ни было, как бы ни сложились их отношения, из сердца теперь не выбросишь. Его слово, — и она пойдет за ним на край света. А не скажет заветного слова, она продаст дом и уедет к матери в Хадыженск… Гуля думает об этом, глядя в окно поезда, и чувствует как сердце ее наполняется решимостью. Лялька копошится под боком, пеленает куклу — голышку. Кто-то пришел и сел напротив. Гуля не видит еще кто это, но чувствует, что сейчас ей будет неприятно. Неохотно переводит взгляд и видит перед собой нарядную и накрашенную в пух и прах Ольгу. Сердце больно заныло. Хотя по выражению лица Ольги можно догадаться, что она настроена мирно. По крайней мере не собирается учинять здесь очередную драку. Но бледная от волнения. Бледность проступает даже сквозь румяна. «Какая нежная кожа!» — мелькнула некстати мысль. И Гуля ревниво подумала: «Наверно, Петру было приятно ласкать ее…» — Ты вот что, — разомкнула Ольга красивые губы. — Ты зла на меня не держи. Бабье сердце от ревности лютое. Да и… Подружки тут постарались, подбили меня на эту пакость. Чтоб им пусто было! Не сердись. — Ольга даже дотронулась до Гулиной руки. — Не будем дурами. Петр теперь обезножел… Гульяна сжалась вся, втянула голову в плечи. (Она еще не знала, что у Петра пошла гангрена, что ему отхватили ногу почти под пах). Губы у нее задрожали, она вскочила с места. — Нет! Не может быть!.. — Да, — спокойно и даже как будто с неким удовольствием сказала Ольга. — Теперь он калека. Гуля села на место, закрыла лицо руками. — Так что на следующей станции, подружка, выходи и поняй назад, домой. Любовник из Него теперь хреновый. Можно сказать — никудышный. Теперь он никому, кроме меня да сынов, не нужен. Уразумела? И не печалься. Еще раз прости за дикую ту мою выходку. И прощай… — Ольга медленно встала и пошла по проходу в соседний вагон. Гуля, не понимая толком, что происходит, посмотрела ей вслед. Отметила с завистью про себя: пышнотелая какая! Солидная в своем белом костюме — реглане; и красивый вьющийся волос… И вдруг ей показалось… Почудилось в ладно скроенной фигуре Ольги, в ее солидности и пышности тела, в ее элегантном наряде, в красивой укладке волос и особенно в модном широком поясе на жакете, спущенном ниже талии, почти на крупные ягодицы, — что-то неестественное. Как бы не соответствующее случаю. Как будто несчастье ее не касается. Или как будто с этим несчастьем ей не по пути. Как будто не в больницу едет проведать мужа — калеку, а на представительный банкет. Вырядилась — вся из себя!.. «Нехорошо так думать!» — оборвала себя Гуля. И даже попыталась мысленно оправдать Ольгу, ее вызывающий наряд. Женщина хочет выглядеть перед мужем и людьми красивой и солидной — надежной опорой несчастному. Это ее возвышает в собственных глазах. И в этом нет ничего зазорного… А ей, Гуле, действительно ничего не остается делать, как сойти на следующей станции и вернуться домой. У Петра с Ольгой теперь все наладится, станет на свои места. И Гуля намерилась было сойти с поезда. Но… Не сошла. И на следующей станции не сошла… Что-то ее удерживало. Что-то такое, чему она еще не может дать объяснения. Проведать человека, который, как-никак, был ей близок? Любит?.. Гуля мысленно, не без ревности и острой придирчивости, снова представила себе Ольгу со спины, как та пошла по проходу — пышная и нарядная. Сердцем, словно лазерным лучом, прощупала свои чувства и представила, что могла испытывать Ольга. Да, она торжествует. Она, может, даже рада, что Петр потерял ногу. Она будет ему мстить, и он вынужден будет терпеть. А куда деваться? Кому он теперь нужен?.. «А вот есть куда деваться! А вот есть кому он нужен! Нет, подружка, рано торжествуешь. Петр из больницы пойдет ко мне…» Миловидная медицинская сестра в наглаженном белом халате недоуменно округлила свои каштановые глаза, когда узнала, что Гуле надо проведать больного Калашникова Петра. Сунув руки в карманы, она удивленно повела бровью, тронула Ляльку за голову. — А вы, простите, кто будете ему? — спросила она посетительницу не очень уверенно. Гуля слегка смутилась. И вдруг выпалила: — Жена. Сестричка еще больше округлила свои красивые глаза. — Так жена только что прошла к нему!.. — Я знаю, — сказала Гуля, оправившись от первого смущения. Сестричка панически уронила глаза. Потрогала вспыхнувший жаром лоб свой. — Вы не ошибаетесь? — Нет, я не ошибаюсь. У него сейчас бывшая жена… Сестричка вроде как даже обрадовалась. Шоковое состояние ее сменилось облегчением. — фу — у! Вы знаете?.. Я как-то растерялась даже. А ведь верно, может быть, и так. Чего это я? — Она помолчала, поколебалась. — И все-таки, наверно, вам следует подождать, когда она, та, выйдет от него. А? — Она сомневалась в том, что предлагает. Но Гуля спокойно согласилась: — Вы абсолютно правы. Я не намерена врываться. Сестричка села за свой маленький столик и через плечо взглянула на дверь палаты, в которой, очевидно, лежал Петр. И в это время дверь отворилась, в коридор вышла Ольга в накинутом на плечи белом халате. Она удивленно уставилась на Гулю, медленно подошла к сестричке, напряженно соображая, как ей себя повести; передала халат, постояла, глядя в упор на Гулю, процедила сквозь зубы: «Ну — ну». И пошла к выходу. Сестричка подняла глаза на Гулю. — Пожалуйста… Гуля взяла зачем-то Ляльку на руки. Сестричка набросила ей на плечи халат и отошла к окну. Потом догнала их, предупредительно распахнула перед ними дверь в палату. Петр увидел их и от приятной неожиданности попытался даже привстать. — Вот это да — а-а! — вырвалось у него. — Не ожидал. — Почему? — удивилась Гуля и спустила с рук Ляльку; пододвинула ближе к кровати второй стул, усадила сначала Ляльку, украдкой присматриваясь к Петру — он сильно изменился: нос у него заострился, глаза ввалились, — потом села сама. — Да! Это тебе, — протянула она мандарины в целлофановом кульке. — Больше ничего такого нет на рынке. Петр принял гостинец, поблагодарил и положил мандарины на тумбочку рядом с краснобокими крупными яблоками. — А я яблока хочу, — сказала Лялька, проследив за тем, что сделал Петр и увидев яблоки на тумбочке. — Тихо, ты, глупышка! — одернула ее Гуля. — Это дяде Пете принесли. Он больной. — Ты больной? — съерзнула со стула Лялька и вплотную подошла к кровати. Петр, подавая ей самое большое яблоко, отшутился: — Немного. — И смущенно взглянул на Гулю. Она сначала не поняла его смущения, но, проследив за его взглядом, догадалась: он смущается пустоты под одеялом там, где должна быть вторая нога. — Понимаешь, — начал было он объяснять. — Знаю, — опередила его Гуля. — Ничего. Я все равно люблю тебя. Скорей выздоравливай. Из больницы забирать буду тебя я. К себе… Петр ошеломленно откинулся на подушке. Отвернулся к стене, долго молчал. Молчала и Гуля, ждала, что он скажет. — Безногого? — повернулся Петр. В глаза его метнулось хмурое несогласие. — Зачем я тебе? Мне другая роль уготована. Олька сказала: «Теперь мой черед гулять. А тебе дома сидеть». — Шкура она — твоя Олька! — без особой злости в голосе, но резко сказала Гуля. — Я примерно поняла ее. Вырядилась! Не к мужу в больницу, а на свидание. На поглядки — вот какая я, берите меня!.. — А я, ты знаешь, — посветлел взглядом Петр, — глянул на нее такую и… — Он помял губы, загоняя в себя готовую сорваться с губ жалость, — прямо-таки ужаснулся про себя по — хорошему, какая она у меня красивая. Конечно, она не будет возле меня сиделкой… — «По — хорошему»! — передразнила его Гуля. И вдруг выпалила: — А я буду возле тебя сидеть! Я тоже куплю себе белый костюм почище Ольгиного. И ты увидишь!. на глазах у нее блеснули слезы — Прости, — он протянул руку, дотронулся до ее руки, понимая причину негодования Гули. — Пусть она красивая. Зато ты сердцу милая. Но дело не в этом. Дело в том, что я не знаю, как мне теперь жить. — Ты скажи, ты меня любишь? Больше ничего от тебя не надо. Любишь? Или просто развлекся? Петр вдруг понял, что наступил момент, когда решается его, их судьба. И что в его жизни может произойти серьезный поворот. Что судьба на этот раз, кажется, благоволит к нему. Но имеет ли он право пользоваться самоотверженностью Гули? — Ты знаешь? Откровенно говоря, ты меня крепко обрадовала. Если ты серьезно, от души, от всего сердца… Ну, если в самом деле… любишь, — он запнулся на этом слове. Поотвык он от этого слова в последние годы. Забыл уже когда и говорил его Ольге. Она стала как-то странно воспринимать его нежности. С усмешечкой, с намеками, мол, как можно? Какая там любовь после всего, что было? А было, конечно, всякое. И ссорились, и обзывали друг друга, и вспоминали друг другу старое. Он не раз вспоминал ей первого дружка, которого она неосторожно поставила ему в пример. Мол, вышла бы за Владимира, была бы счастлива. А то… Шофер какой-то! А тот был инженер. Теперь — директор завода. А он в отместку возьми и адресуй ее к нему, когда она прильнула к нему с лаской… И еще было кое-что. Стыдно вспомнить. Действительно, после всего того слово «любовь» как-то уже и не к месту. Но все равно — жизнь есть жизнь. Еще не так и стары, чтоб совсем забросить его, не порадовать им друг друга. Однако так: слово «любовь» вышло у них из употребления. И вот оно воскресло! Неужели так может быть? Неужели это случилось? Петр тайком покосился на Гулю. Узкое миловидное лицо, большие грустные глаза. Она тоже о чем-то думает сейчас. Наверно, переживает. Наверно, думает, что он не любит ее. «А ведь люблю! Потому что мысли только о ней. Потому что ничего и никого не желал бы, только ^е. Лицо ее прекрасно. Сердце доброе, ласковое, верное. И дорожит она простым человеческим счастьем»… — Ты не ответил на мой вопрос, — прервала она затя нувшееся молчание. Он поднял на нее глаза, не понимая, о чем она. — Любишь ты меня, или мне показалось?.. Надо было отвечать. Надо было говорить правду. И надо говорить так, чтоб она поверила раз и навсегда. Она сейчас слушает его сердцем. Он перед ней как на духу, почти как на плахе. Сейчас или голова с плеч, или любовь и счастье. Сейчас он привяжет ее навсегда, или должен оттолкнуть безвозвратно. Первого он жаждет, а имеет ли право на второе? — Наверно, люблю, потому что думаю только о тебе… Гуля сползла со стула, встала на колени перед ним и положила голову ему на грудь. Легкую, почти невесомую. Он гладил ее, чувствуя как навертываются слезы благодарности. И тут подлетела к ним Лялька, игравшая с куклой на подоконнике. Оттолкнула мать и стала гладить Петра по голове. — Ты не плачь! Не плачь! Я тебя пущу к маме спать. Сама буду на другой кроватке!.. Нижний склад Октябрьского леспромхоза находился километрах в двух от поселка, в небольшой, уютной долине, окруженной горами. У асфальтированной трассы, что вьется между горами до самого Туапсе. И у железной дороги, от которой отходит ур к нижнему складу. Очень удобно вывозить отсюда лесопродукцию. Ее вывозят вагонами, автомобильным и гужевым транспортом. И просто выносят на плечах. Как и все нижние склады лесной промышленности, он не блистал особой ухоженностью и порядком. Здесь, как и везде, царила вопиющая бесхозяйственность. Та самая нарочитая бесхозяйственность, которая служит надежной ширмой для безудержного воровства. Горы всяких неликвидов, великолепного, но уже «задохнувшегося» бука, всевозможных откомлевок и обрезков, из которых добрый хозяин извлек бы кучу денег. Завалы дымящихся опилок, щепы, коры. В основном дубовой коры, которой так не хватает стране для производства лечебных препаратов. Старые, престарые разделочные площадки, оснащенные допотопными цепными транспортерами, от скрежета которых, когда идет разделка хлыстов и сортировка сортиментов, цепенеет душа и вянут уши. Невероятные ухабы на подъездных путях. И пещерных времен приспособления для разгрузки хлыстов: две наклонные «стрелы» и два стальных каната, которые подводятся под воз. Трактором, или лебедкой, канаты натягиваются, и воз хлыстов соскальзывает на разделочную площадку. Обратный ход стальным канатам обеспечивает огромное, в два обхвата, бревно — оттяжка. Глядя на эту «муханизацию», как здесь говорят рабочие, невольно вспоминаются картинки из истории пятого класса, где рассказывается о древнем рабовладельческом строе. Кажется, сама древняя история вышагнула со страниц учебника в нашу социалистическую действительность. И додумался же кто-то назвать леспромхоз Октябрьским! Поистине руководящим острякам не откажешь в чувстве юмора. Не этим ли звонким словом лучше всего отпугивать ворчунов и всяких там любителей — блюстителей порядка. Мол, ты чего? Разве может предприятие с таким названием слыть плохим? Разве могут на нем работать воры? Ведь Октябрьский же! Октябрьский — значит, Советский, а раз Советский — значит хороший. А раз хороший — значит, о каких — таких непорядках может идти речь? А если есть такие, которые недовольны порядками, — надо посмотреть их лояльность к Советской власти. Поэтому потише и поосторожней с критикой. А то, что это уже давно не предприятие, а зубная боль народная, тащиловка — это ничего. Главное, что Советское, лояльное. С именем Октября. Сколько у нас колхозов имени Ленина, которые со дня их сотворения не выполняют планов, и колхозники их не знают, что такое нормальная человеческая жизнь; а сколько разных предприятий и организаций, носящих имя Октября, на которых работают тысячи, миллионы людей за нищенскую зарплату, и начальство которых давно уже просится за решетку с пожизненным сроком заключения? Кто об этом задумывается? Кто прекратит издевательство, глумление над святыми символами? А может, эти символы ложные? В чем дело? Почему в стране царит всепожирающий цинизм? Безнравственность, безнаказанный грабеж трудового человека, повальная бездуховность? Что это? Распущенность отлученных от веры людей? Несостоятельность властей, осознанная безысходность общества? Потребительский маразм? Мы не верим друг другу, подозреваем друг друга. Подозреваем и тут же делаем все, чтоб еще больше не верить и подозревать. Нет! При этом начальнике нижнего склада еще ничего. При этом хоть какой-никакой порядок. Опилки время от времени отгребаются бульдозером в болотце, что под горой. Они там закисают, бродят, хоть бери и самогонку гони. Такой сивушный дух стоит, что голова кружится! Теперь откомлевки стащены в одну кучу и тайком продаются сторонним потребителям. Под одобрение рабочих: все чище на территории! «Задохнувшийся» первосортный бук потихоньку сбывается колхозам. Отсортированные пиломатериалы собраны в штабеля и тоже дожидаются своего нелегального потребителя. Всякая бросовая древесина, упавшая с воза, с транспортера, забракованная во время погрузки в вагоны широкой колеи, — тоже свезена в отдельные штабеля-, рассортирована и потихоньку распиливается на пилораме, когда другого сырья нет. Даже дубовую кору теперь не бросают, и она не валяется под ногами. Ее собирают, складывают аккуратными квадратными пакетами, чтоб удобно было взять электрокаром, и сдается закупщикам — посредникам, которые как-то там обрабатывают ее и сдают фармацевтическим предприятиям. Даже упавший когда-то козловой кран режут на куски автогеном и раздают рабочим для разных хозяйственных надобностей. Все по уму. Не все, конечно, но все-таки не то что было раньше, при старом начальнике. Был такой. Отставной подполковник каких-то там войск. Петр Михайлович Первой. Петр Первый, как прозвали его рабочие. С сине — красным склеротическим лицом и вечно воспаленными глазами. За эти воспаленные глаза, говорят, его и списали из армии. Марксист, как он величал себя. Все у него по науке, по Карлу Марксу. А для пущей убедительности он украсил свой кабинет великолепным бюстом Карла Маркса из белого гипса. Поставил его на тумбочку, покрытую кумачом, слева от себя (ближе к сердцу!) и старался придать своей осанке такой же величественный вид, отработать всепокоряющий и непреклонный взгляд. Любил цитировать Маркса. Правда, м^ло кто верил, что это действительно цитаты из Маркса. Но кое-что было похоже. Например, когда он говорил знаменитую формулу Деньги — Товар — Деньги, чувствовалось, что это из первоисточника. Или когда он, придя на работу с глубочайшего похмелья, добродушно отшучивался, что все человеческое ему не чуждо. Эго тоже походило на высказывания Карла Маркса. Или когда он прорабатывал лодыря… Это надо было видеть! Он ставил вопрос ребром: «Кто не работает, тот что?..» И лодырь должен был наизусть знать продолжение марксистского принципа. Должен был! А если случалось, не знал, то Петр Михайлович с неподражаемым удовольствием, великолепным назидательным тоном выговаривал: «…Тот не ест». Но еще более великолепным было продолжение назидания, уже, так сказать, от себя: — …Но ты-то — черт с тобой! — заключал он заботливо. — Если ты не поешь — не велика беда. А вот если дети твои не поедят — эт-то уже не годится! Эт-то, брат, не по-марксистски. — И он со значением оглядывался на гипсового Карла Маркса через левое плечо. — Так-то!.. Говорили, жена у него — злее самого зла. И от постоянной злости гак высохла, что сделалась похожей на доску — пятидесятку — ни впереди, ни сзади. Или, как говаривали между собой рабочие, — ни сиськи, ни письки. У нее был такой непривлекательный вид, что жители поселка не Судили строго Петра Михайловича Первого за его бесчисленные похождения по чужим бабам. Сначала он обхаживал вдовушек. Потом, когда вдовий «парк», как он выражался, истощился, он переключился на мужних женок. И находил у них отклик, надо сказать. Но случился конфуз — один «ненормальный» муж своей жены, явно не марксист, вдруг возревновал к нему свою жену, пришел в контору и при гипсовом Карле Марксе набил начальнику морду. После этого Петр Михайлович вернулся, как он выражался, на круги своя. К вдовушкам. Его жена, похожая на доску — пятидесятку, сбилась с ног, вытаскивая его из постелей вдовушек. В конце концов за дело взялся партком. Дальше нельзя было держать его на должности начальника нижнего склада — там уже столько растащили, столько! что «дело запахло керосином». Надо было срочно менять начальника, чтоб было на кого свалить. Его сняли с должности «с откупной» — устроили директором далекого сибирского леспромхоза. Бюст Карла Маркса перекочевал из кабинета начальника в бухгалтерию. Там его поставили между двумя полированными шкафами на сейф. Но потом сейф определили под ведро с питьевой водой, а Карла Маркса передвинули на шкаф. И теперь он оттуда взирает на мир всепокоряющим, непреклонным взглядом. И почему-то по этому поводу никто не возмущается. И пребывает он там — великолепен, горбонос, волосат и бородат. Он теперь единственный, кто скрашивает ночные бдения Петра Калашникова, сторожа нижнего склада — инвалида труда. После долгих и мучительных раздумий начальство леспромхоза определило его на легкий труд сторожем на нижний склад. Это был поистине гуманный, милосердный, человечный, справедливый и какой там еще; а главное — очень рациональный, восхитительно хитроумный шаг: на костыле, на одной ноге, он не угонится за ночными воришками. А дневных вообще не принято ловить. Днем воруют телегами, машинами, вагонами, целыми «вертушками». Надо сказать, что в поселке почти вывелись совестливые люди, если не считать двух — трех, самых занудистых, которым вынь да положь правду — матку, честность и настоящий социалистический порядок. А где их возьмешь — честность и социалистический порядок? И скажите вы мне, что это такое — социалистический порядок?.. Петр принял назначение с удовлетворением. Оклад сторожа и пенсия по первой группе инвалидности составляли довольно приличную сумму, жить можно. Нудновато, правда, долгими ночами одному маяться в конторе, валяться на стульях и столах. Скрашивал одиночество Карл Маркс. Да еще Гульяна иногда прибегала. Она-таки забрала его к себе, как и обещала. И он пошел к ней, особенно не раздумывая. Ольга и не протестовала. Только хмыкала желчно, когда он собирался. Алешка, правда, плакал и дулся. Посельчане спокойно восприняли процесс образования новой семьи на развалинах старой. Только Мария Голикова при встрече с Гулей шипела, как змея. На что Гуля спокойно ухмылялась. Ольга преобразилась вся. Каждый день разодетая. И частенько ездила в Туапсе. Какой-то там у нее интерес открылся. Говорят, что видели ее с моряками дальнего плавания и с грузинами. Видели и в ресторане. И возле «Березки» — торговала импортными шмотками… Ну да Бог с ней! — махнул рукой Петр. Она его не беспокоит. Беспокоят сыновья. Особенно младший — Алешка: с Гулей не здоровается, в гости приходит редко. Дуется. Придет, насупится и мнется в коленях у отца. За стол не усадишь, гостинцы принимает нехотя; а ночевать отказывается на отрез. Даже когда Ольга загуляет и не показывается дома. Когда ее долго дома нет, он приходит чаще. Вялый, задумчивый, голодный. Гуля хлопочет над ним со слезами на глазах, а он отворачивается. Беда!.. Петр изо всех сил старается его разговорить. И не может. Не получается. Молчит малыш! Хмурится. Старший — тог тоже сам себе предоставлен. Но тот попроще и практичнее. Учится в техникуме в Апшеронске. Живет на квартире у старушки. Сам себе готовит. Когда приезжает на каникулы, живет и у матери, и к отцу захаживает запросто. С ним без проблем. Они с Гулей ладят. С Лялькой у Петра тоже сложились отношения. Она его сразу приняла. Немного ревновала, когда он еще тайком захаживал. А теперь — папа. Гуля объяснила ей все — и где ее отец, и что с ним случилось, и что теперь она вышла замуж за дядю Петю… Лялька не протестовала. Все нормально! Еще с Алешкой бы уладить и тогда… Как это сделать? Петр думает об этом ночами, когда Гуля уже спит. Переживает, мучается. Жалко сына! А тут над Гулей посмеиваются. Правда, немногие. Больше добросердечно, с пониманием. Мол, мало ли что в жизни бывает… Но есть, которые с подковыркой. И даже на работе в бригаде. Мол, чего тебе с ним, одноногим? Или тебе мужиков здоровых мало? — Что толку с вас, здоровых? — без обиды, но дерзко огрызается она. — Петя мой хоть и без ноги, зато остальное все при нем. И не пьяница, как некоторые… Иногда в его дежурство в бухгалтерию забегают рабочие второй смены, распить бугылку «Анапы». Наливают и ему. Он отказывается. Берет костыль и уходит нести службу. Ковыляя по нижнему складу, он думает про себя незлобливо: «И как она им лезет в глотку на работе?!» К Карлу Марксу он долго не мог привыкнуть. Уж больно строг и непреклонен был у него вид. Удивлялся этой своей робости. Но ничего с собой поделать не мог. И взгляд у Карла Маркса пронзительный. Хотя вместо зрачков у него ямочки такие кругленькие. Не взгляд, а излучение какое-то. Это ж надо так сотворить бюст! Тот, кто делал этот бюст, был очень пристрастен к объекту изображения. Так мог постараться только верующий — фанатик, изображая Бога. В общем, первое время Петр чувствовал себя неуютно в обществе Карла Маркса. Но потом попривык. Притерпелся. И однажды подставил стул и поднялся к нему туда, на шкаф. Чтоб ближе рассмотреть. И увидел, сколько на бюсте пыли, копоти от дырявой конторской печи и как он засижен мухами. На следующее дежурство он принес с собой немного стирального порошка, одежную щетку и махровое полотенце. Гуля очень удивилась, когда он, собираясь на дежурство, укладывал все это в спортивную сумку, с которой ходил на работу. — У нас там что, сауну открыли на нижнем складе? — поинтересовалась она не без ехидства. — Так бери мыло. Зачем стиральный порошок? — Да нет, — смутился он. — Хочу Карла Маркса отмыть. — Карла Маркса? — еще больше удивилась Гуля. Но тут же вспомнила про бюст на шкафу в бухгалтерии. Да и Петр не раз говорил. Мол, скука на дежурстве, хоть с бюстом Карла Маркса разговаривай. — Конешно! — И она дала ему другое полотенце, почище. — Верно! Такой хороший бюст, зачем он там?.. Только он настроился помыть Карла Маркса, как в бухгалтерию ввалились двое с разделки. Потом еще пришел один. Леса нет, зато есть две бутылки «Вермута». Садись с нами. Петр по своему обыкновению отказался и взялся за костыль, чтоб уйти на обход. — Тогда снимай сюда Карла Маркса! — велел здоровенный с плешиной во все темя штабелевщик Кирилл Не- мыка. Он уже хорошо поддатый, ему хочется чудить. — Не надо, — остановил Петр Леньку Рокотова — раскряжевщика, потянувшегося было за бюстом. — Чего так? — вскинулся на него плешивый Немыка. — Он тебе чо, дружок? — Ни чо. Просто не надо глумиться. Вождь все-таки мирового пролетариата… — Да ну?! — удивился почему-то плешивый Немыка. — А ты не знал? — садясь на стул верхом, хохотнул Рокотов, — А мы и есть пролетариат, — открывая бутылку и наливая в стаканы, говорил Немыка. — И мы не для того, чтобы обидеть, мы к столу его приглашаем… — Не надо, — хмуро обронил Петр и вышел. Он ходил по нижнему складу — зашел на пилораму, в деревообрабатывающий цех, к паркетчикам, — а из головы не выходило: тронут или нет бюст Карла Маркса? Ему не хотелось, чтоб они там пили и потешались над вождем. Пусть даже гипсовым. Не выдержал, повернул в контору. Карл Маркс стоял на месте. На столе было убрано, резко пахло вином. На душе как-то отлегло: не тронули! Не совсем еще одичали. ПодставИл стул, осторожно снял бюст Карла Маркса (он оказался тяжелым!), постелил старую, припасенную на случай клеенку, на нее поставил бюст и принялся отмывать от пыли и копоти. Карл Маркс сделался чистым и ослепительно белым. Приятно было смотреть. Петр водрузил его на место и теперь уже без прежней оторопи поглядывал на него — теперь он как-то ближе стал. Как-никак Петр вступился за него, отмыл от грязи. Доброе дело сближает. И заговорил с ним. Но не запросто, не фамильярно, а уважительно, с почтением: — Вот теперь другое дело! Теперь можно и поговорить, потому как вижу — посветлели вы… — Это была первая фраза, которую он решился произнести вслух. Мысленно он давно уже с ним беседовал. А вот вслух — впервые. Сказал он эту фразу и помолчал, как бы вслушиваясь е то, что сказал, и как бы оценивая с точки зрения нормального человека тот факт, что он заговорил с неодушевленным предметом. Не походит ли это на «сдвиг по фазе», если взглянуть со стороны? Походит, конечно. Если б он застал кого-нибудь за подобным занятием, он так и подумал бы — человек того… Ну, может быть, не совсем «того», но как-то так. Что-то в этом роде. Петр взглянул на Карла Маркса, и ему показалось, что у него, у Карла Маркса, несколько смягчился взгляд. Наверно, первая фраза вслух пришлась ему по душе. А может, он потеплел от того, что теперь чистый. От этой мысли Петру стало весело. И он совсем уже смело обратился к вождю мирового пролетариата: — Нам с тобой, уважаемый Карл Маркс, не одну ночь придется тут коротать вместе. Прости меня, если поговорю с тобой немного. Скучища! А ночи длинные. И главное — совершенно бесполезно мое здесь пребывание. Ну совершенно! Если даже кто и крадет там в данный момент, я все равно не вижу. И если даже увижу, не побегу, потому что это будет кто-нибудь свой. Из нашего поселка. Нет смысла его гонять! Я его сегодня прогоню, завтра он со дружками оторвут мне последнюю ногу. Если кто чу жой — это наверняка с ведома начальства. Так что тоже бесполезно гонять. А у меня жена дома молодая. Очень даже приятная! Ты должен в этом разбираться, потому как учение у тебя есть про жен. Хотел бы я спросить у тебя — отчего это тебе пришло в голову про общих жен? Вон Гулька моя не хочет быть общей. А? И вообще… Я, правда, не читал твоего учения. Знаю только, что по твоему учению соорудили мы гут революцию в одна тысяча девятьсот семнадцатом году. Ну, все вроде по твоей науке. И кровищи пролили море. Стали, значит, строить социализм. И опять море крови пролили. Потом индустриализация, электрификация, химизация. Потравили все вокруг. Дошли до развитого социализма. Глядь, а вокруг нас частокол из ракет. Мир, значит, от нас отгородился, потому как мы одичали и с нами опасно стало — броситься можем на людей. Теперь кричим как это так?! Революция — это ошибка! Социализм — это обман! Идеи наши — это бездуховность и разложение!.. Не все, правда, так считают. Но голоса громкие раздаются. Причем, кричат все те же, кто раньше захваливал все советское. А? В чем дело? Разъясни. А то у меня сын в техникуме учится, спрашивает. Мол, преподают нам, папа, политэкономию. А сами толком ее не знают, А теперь, говорят, и вовсе переписывать будут. А скоро будем изучать марксизм — ленинизм, папа. Ты, говорит, читал Маркса? Что такое материализм?.. А я, откровенно говоря, что-то помню и то смутно — материя якобы первична. А толком, что к чему и не знаю. Так он мне разъяснил: «Идем, значит, от противного — чем отличается мат от материализма? Мат всякий знает, но делает вид, что не знает. А материализм Маркса никто не знает, но делают вид, что знают». Вот так! Вот и поговори с ним. Куда твое учение смотрит? И зачем оно у тебя такое трудное, что его никто толком не знает? Делают, действительно, вид, будто знают. Может от того и беды все? Из поколения в поколение говорят люди о твоем учении, а никто толком не читал, не вник, не вжился душой. И другому в душу не вложил. А потому в душе у людей творится черт те что. Вот верующий в Бога, например, тот знает Закон Божий. Душой в нем растворился. Так он и верит истово. И живет по Закону Божию. А если мы, твои ученики — безбожники, не знаем твоего учения, вернее, знаем в общих чертах, делаем вид что знаем, так оно и душе не на чем держаться. Сами в душе пустышки, и детям, стало быть, ничего не можем дать. А дети не хотят жить пустоцветом. Делать вид, что живут. Не хотят кривить душой!.. А? Ты подумай над этим. И вообще задумайся над своим учением. Я вот еще не читал твоих книг, а уже против общности жен. И Гуля моя против. И многие, уверен, не согласны. Что же это за учение такое, если ему противится душа? После трудной беседы с Карлом Марксом Петр выходил на улицу глотнугь свежего воздуха и проветрить мозги. Это было необходимо сделать, ибо беседы с Карлом Марксом хоть и вносили некоторую ясность, давались трудно, потому как не просто было преодолевать его молчаливое, но мощное сопротивление. Но зато время проходило быстро — дискуссии заканчивались обычно где-то часа в два, три ночи. После прогулки на воздух он гасил свет и в потемках укладывался спать. Кое-как промаявшись на стульях до утра, он вставал, приносил с улицы колотых дров, растапливал печь (девчата мерзнут днем!), топил, пока не нагреется печная стена. Потом встречал начальника. Тот имел обыкновение приходить пораньше — часов в семь. Они здоровались за руку, и Петр докладывал, что за ночь ничего такого не произошло. После доклада отправлялся к столовой, куда «вахта» привозила рабочих. С «вахтой» уезжал домой. С «вахтой» приезжала и Гуля, если работала в первую смену. Он успевал ее расспросить, как там дома, и получить ЦУ. Высаживался из автобуса возле продуктового магазина, что напротив железнодорожной станции. Покупал свежего хлеба, если к тому времени его привезли, и шел домой. Дома, возле калитки, его встречала радостная Лялька. Худенькая, еще не оформившаяся, словно гадкий утенок; с голубыми бантами в косичках. Она щурилась от солнца, морщила свой конопатый нос. — А чо купил? Хлеб?.. — она притворялась, будто не ждет от отца гостинца. — Хлеб, хлеб… — говорил он, и загадочно, нарочито долго рылся в коричневой болоньевой сумке, чтоб угостить Ляльку ее любимым мармеладом. Она нетерпеливо сучила ножками возле него, заглядывая в сумку, глотала слюнки. Потом вела его за руку в дом. (В доме всегда было прибрано. На кухне ждал его горячий чайник). Они садились за стол и чаевали. Потом он немного спал, если не выспался на дежурстве. А потом принимался за дела по хозяйству. Дел было невпроворот. Надо было оштукатурить внутри весь нижний этаж, вырыть яму в гараже, выложить печь для сауны… Но самое главное — доделать три комнаты на втором этаже: настелить полы, вставить оконные рамы, застеклить окна, поставить двери… Сделать электропроводку!.. Такая масса дел, что и не перечислить. Первое время, когда Петр перешел к Гуле, он не знал, с чего начать. Дня три ходил на костылях вокруг дома, присматривался да приглядывался, прикидывал, с чего начать, что надо сделать в первую очередь, чтоб остановить начавшееся уже разрушение дома. И выходило, что все надо делать в первую очередь! И водосточные трубы, чтоб не заливало потолок; и крыльцо, а то уже скоро ноги обломают на временных ступеньках; и водопровод подвести, а то воду далеко носить ведрами; и водоотлив вокруг дома, а то фундамент подмывает… Словом, все, за что ни возьмись, — все надо в первую очередь. А рук всего две. И одна нога. На костылях особенно не наработаешь. Гуля — молодчина! Только пришла с работы, сразу засучивает рукава — и подержит, и подаст, и подбодрит, и насмешит, когда уже совсем досада одолевает. Он же все-таки не строитель, а шофер. И кое-что приходилось делать впервые. Она и воды наносит, и замес сделает. А Петр уже на костыле с мастерком в руках прыгает возле стены, штукатурит. Потихоньку, помаленьку, каждый день дотемна, а в отсыпные, выходные и праздничные — от темна и дотемна, до изнеможения — и дело заметно подвинулось. Появились из цинковой жести водосточные трубы с ажурными лейками — водосборниками на углах… Эти водосборники были особой гордостью Петра. Сам их мастерил. Специально ездил в Хадыженск к мастеру-жестянщику, распили с ним бутылку, и тот показал ему, как это делается. Мастерство не бог весть какое хитрое, но довольно кропотливое. А Петр как раз любит всякую умственную, кропотливую работу. Поставил он те водосточные трубы с ажурными, наподобие царской короны лейками — водосборниками, и до самого темна ковылял вокруг дома, любовался своей рабо той. А Гуля — верная помощница — и тут с ним. Сидит на крылечке, любуется им. Тем, как он любуется своей работой. Радуется. Все ее радовало. Что бы ни сделал Петр — она рада. Ручку на дверь приспособит красивую — рада. Крылечко новое смастерил — рада. Покрасил его яркой коричневой краской — рада. Любит сидеть на нем вечерами, когда уже пошабашат. Сидит, щурится добродушно. Отдыхает, наслаждается. Крылечко Петр смастерил на славу: с перильцами и четырьмя опорными восьмигранными столбиками. С таким старанием и любовью он мастерил его, что Гуле казалось, когда она сидит на ступеньках, оно, крылечко, испускает нежное тепло. А оно и в самом деле испускало тепло весеннего солнышка, впитанное за день. В этом году, как никогда, солнышка было вдоволь. Яркое, ласковое!.. Походив вокруг дома, налюбовавшись новыми водостоками, Петр садился на крылечко рядом с Гулей, на ступеньку ниже. Гуля целовала его в седую пахучую макушку. За те несколько часов, которые он пробыл под бревном — «ловушкой», он сделался седым как лунь. Соседи, упорно не замечавшие сначала нового хозяина на Антоновом подворье и следившие поверх занавесок за тем, как трудно достается новому хозяину каждый забитый гвоздь, как мучительно изловчался он, работая в одиночку; видя его упорство и независимость, и то, как у него не ладилось сначала, а потом потихоньку пошло, пошло и стала заметно подвигаться работа, — начали с ним здороваться, потом заговаривать, потом напрашиваться, шутя, конечно, в помощники. А потом бабы вдруг принялись «пилить» своих мужиков, ставить Петра в пример, мол, до бутылки горазды, черти, а вот подновить ограду или смастерить крылечко — времени нет. «Посмотри! Петька безногий, а дом отделывает — что твоя игрушечка!» Лялька, досмотрев по телевизору «Спокойной ночи, малыши», выходила к ним и садилась рядом. Потом перебиралась поближе к матери; умостившись поудобнее, позевывала и подремывала. Гуля отправляла ее спать. Посидев еще немного, подождав пока Лялька уснет, они шли в дом. Пили на кухне легкий чай, глядя приглушенный кухонный телек. Там по второй программе шла третья сессия Верховного Совета СССР. Плутоватый Собчак об винял Рыжкова в том, что тот «промухал» АНТ. Рыжков оправдывался со слезной дрожью в голосе, апеллируя к Горбачеву. — Тьфу! — незлобливо выругался Петр. — Вместо того, чтобы подать мужественно в отставку, он просит управы на Собчака. Во народ пошел!.. А потом они выключили телевизор: надоело. Одна говорильня! И принялись рассуждать о хозяйских делах. Цементу бы надо еще завезти. Песок тоже кончается. Завтра Петр принимается за водоотливы вокруг дома. Дальше тянуть нельзя. Вот — вот дожди начнугся. И надо попросить экскаваторщика, что с малым ковшом, пусть пророет канаву для водопровода. Сколько можно таскать ведрами? — Ты уже замучилась! — Петр присмотрелся к Гуле, отхлебывая из чашки душистый чай с Мятой. Она заметно осунулась. Большие глаза сделались ее больше. Простые волосы, собранные на затылке конским хвостом и стянутые обыкновенной упаковочной резинкой, порыжели и поредели. На высокой шее залегли тонкие, словно паутинки, морщины. — Ты похудела… — Ничего! Была бы кожа да кости, остальное нарастет. Тебе не жестко со мной спать? — она прыснула в ладошку. Встала, чтобы долить в чашки. Он привлек ее к себе. Прижал. Зарылся лицом в груди. Она обхватила его голову теплыми руками. — Мне хорошо с тобой! Я такая счастливая. Не пора ли спать? — Пора. Но я тяну, оттягиваю удовольствие. Смотрю на тебя и думаю — неужели она моя? За что мне такое счастье? — Ты устал? — Не очень. Сегодня на дежурстве рано лег и хорошо заснул. Нынче не спорили с Карлом Марксом… — С кем, с кем? — слегка отстранилась она. — С Карлом Марксом. Я его отмыл, и он стал ничего. Разговорчивый. А то сердитый был. — Ну и о чем вы спорите? — О разном. Я ему говорю, например, — моя Гуля не хочет быть общей женой. А он мне — значит, ты самый поганый собственник! Я ему — мол, люблю ее. Она любит меня. Мы не хотим больше никого… Ну так?.. — он поднял к ней лицо. — Так! — энергично согласилась Гуля, тряхнув распущенкыми волосами. — И скажи ему, что он не прав. Я умру, если вдруг стану для всех. Общей. — А я с ума сойду, если ты станешь общей… — Вот видишь? — она села ему на колени. — Но ты на него не обижайся. Он, видно, выдумщик большой. И ему надо было что-нибудь придумать. Люди большого ума слишком далеко заходят в своих размышлениях. Им кажется, что если люди живут нормально — то это не то. Надо что-то другое. И они выдумывают разное. А придумывать жизнь нельзя. Надо следовать жизни. Надо жить так, как подсказывает сердце. Например, сейчас сердце подсказывает мне, что мне ласки хочется. И пора спать. Тебе не подсказывает?.. — Она уже дурачилась. А он уши развесил. Вообще что-то было в ее рассуждениях. Но у нее всегда так — вроде серьезно говорит, потом смотришь — на шутку перевела. — Нет! Кроме шуток! — вдруг продолжила она. — Сам, небось, любил свою жену, своих детей. Чтил семью. Чего же нас настраивает против семьи? А в фильме… Помнишь? «Карл Маркс — молодые годы». Не похоже, чтоб он пустил свою Женни, или как там ее звали, на потеху всем мужикам. Или детей сдал в инкубатор. Так?.. — Та — ак!.. — не без поощрения в тоне воскликнул Петр, приятно удивленный рассуждениями жены. — Это хорошо! Я тоже видел фильм. Он там действительно показан как хороший семьянин. А почему учение такое? И у Энгельса — его дружка?.. Надо бы еще бюст Энгельса достать. Втроем нам веселее будет. И надо почитать их сочинения, — Петр в раздумье побарабанил пальцами по столу. — Ты как-нибудь сходи в библиотеку и спроси Карла Маркса и Энгельса… — А меня не засмеют? — Скажи, мол, сын учится в техникуме. Ему по программе надо. — Хорошо. Петр помолчал, весело глядя на жену. — Ну и что там сердце подсказывает тебе? — А то и подсказывает, — Гуля нежно поцеловала его. — Спать пора… — Пора — так пора. Только вот еще что, — серьезно заговорил Петр, ссаживая Гулю с колен. — У меня есть одно соображение. Гуля — вся внимание. Приблизила лицо. — Слушаю, — она наигранно беззаботна, а у самой сердце екнуло — не про Ольгу ли разговор? Этого разговора она не хотела бы. Тем более — на ночь. На ночь она любит настраиваться на другое. И Петра настраивать. Чтоб в постели ничто не тревожило душу. — Да нет! — отвел ее палец, которым она потянулась к его носу. — Не про Ольку. И даже не про Алешку. Про ногу. Неудобно мне на костылях работать — одна рука все время занята. Что если нам заказать в мастерской протез? А? — А я, между прочим, давно про это думаю. Только боюсь тебе сказать. Думаю — не обидеть бы… — Вот и хорошо! Бери отпуск на пару — тройку дней, поезжай в Краснодар, или куда. В общем, узнать надо, где можно заказать протез и как это делается… — Все, все, все! — прервала его Гуля. — Идея принимается. Остальное — дело техники. Я все устрою. Весна была уже на исходе, когда, наконец, Гуля привезла из Майкопа протез. Это была великолепная, скрипящая, пахнущая свежими ремнями левая нога! Весь вечер они любовались этой новенькой «ногой» с хорошими креплениями. Ляля даже пыталась примерить ее на себя, чем до слез рассмешила Петра. Ну а потом, естественно, начали ее приспосабливать Петру. Он вдруг застеснялся Ляльку и попросил Гулю как-нибудь ее отвлечь или подождать, когда она уйдет спать. Потом они с Гулей до глубокой ночи «боролись» с протезом, пока наладили его. Под конец Гуля залилась горючими слезами. Петр едва успокоил ее. Но вот обули протез в туфель, пристроили его на культю, прикрепили системой ремней. Потом исхитрились, надели Петру и штаны. Он встал со стула и, поддерживаемый Гулей, прошелся туда — сюда, скрипнув пахнущими ремнями. Гуля поддерживала его, а он радостно ходил, ходил по комнате. И оба плакали от радости. Лицо его сначала налилось густой краской, потом сделалось бледным, и на лбу выступил пот. Потом он отправил Гулю на диван и попробовал ходить самостоятельно. Она смотрела на него влюбленно и тихо плакала. А он ходил перед нею, ходил. Наконец устал, плюхнулся рядом, вытянул протезную ногу. — Теперь тебе не стыдно будет и пройтись со мной по поселку. — С чего ты взял, что мне стыдно?.. — Шучу. Теперь совсем другое дело! При работе обе руки будут свободные. А то когда костыль под мышкой — не то… Вечерами он тренировался ходить на протезе. Старался привыкнуть к боли в культе. Сначала очень было больно. Потом меньше, меньше… И вот он решился выйти на дежурство на протезе. Было переполоху на нижнем складе. Его не узнавали. Доходило до курьезов: некоторые шарахались испуганно. А некоторые проходили мимо, потом окликали: ты ли это, Петро?! Шутили: «Думаю, ну, гад, допился, что уже у Петра две ноги мерещутся! Га — га — га!» Петр купил в уцененных товарах дерматиновый портфель и ходил теперь на работу с портфелем. В портфеле у него была легкая закусь, на случай, если ночью почувствует голод, и неизменный том К. Маркса и Ф. Энгельса. Избранное. В добротном переплете, 1979 года издания, на прекрасной бумаге, набранный прекрасным шрифтом, великолепно отредактированный и откорректированный, почти без ошибок. Этот трехтомник оказался единственным экземпляром в библиотеке. И со дня поступления ни разу не был востребован читателем. Гуля была первой, кто попросил К. Маркса. Библиотекарша чуть со стула не упала, когда Гуля сказала, что ей нужен Карл Маркс. Страшно обрадовалась, засуетилась, побежала в книгохранилище и вышла оттуда вся в пыли, обтирая трехтомник. Она даже не спросила, зачем нужны эти книги. Открыла на Гулю карточку, расспросив про год рождения, пол, образование, где работает; записала туда все три тома, каждый в отдельности, и попросила ее расписаться за каждый том. Гуля сама пояснила: — Сын иногда наезжает из Майкопа. (В техникуме учится). Так им по программе… — Угу, — с готовностью и коротко согласилась библиотекарша, боясь, очевидно, что Гуля раздумает брать этот трехтомник. В поселке Распадок два «очага» культуры — библиотека и Дом культуры. И располагаются они напротив друг друга, наискосок, через площадь. (Если можно назвать площадью небольшую площадку со следами клумбы, несколькими скамейками из толстых дубовых плах с вырезанными на спинках гибкотелыми пантерами, голова к голове, и дельфинами. И еще грубо сколоченным, длинным, словно рыночный прилавок, столом для доминошников и картежников). С площади открывается вид на ту сторону поселка и на железную дорогу внизу. По железной дороге то и дело грохочут поезда. Длинные товарняки и наливные. Мчатся в конфликтующие Азербайджан и Армению. Пассажирские: «Москва — Тбилиси», «Москва — Батуми», «Москва — Сухуми, Ереван, Андижан, Адлер» и т. д. И разные местные. Да еще электричка: «Туапсе — Майкоп — Туапсе», «Туапсе — Белореченск — Туапсе». Под грохот проходящих поездов по дубовому столу стучат мужики в домино, режугся в карты. А в Доме культуры, как и положено, крутят музыку. «Розовые розы Светке Соколовой…» К Дому культуры примыкает летняя площадка, куда переходит культурная жизнь в летние месяцы. Там тоже идут фильмы и раз в неделю крутят танцы, которые теперь называются «дискотека». Перед началом мероприятия возле Дома кулыуры кучкуется молодежь. В основном подростки. Те, которые постарше и обзавелись уже семьями, те приходят в обрез. Потому что некогда. Потому что у семейных совсем другие измерения времени. Подростки ведут себя развязно. Смеются то и дело чему-то. Не смеются, а ржут. Нарочито беззаботно и нарочито громко, чтоб никто не сомневался, что им весело. Щелкают семечки, курят, сквернословят. Тоже нарочито громко, похабно, чтоб никто не сомневался, что они ужасно самостоятельные. Некоторые сидят на скамейках, украшенных гибкотелыми пантерами. Сидят почему-то на спинках, ногами пачкая сиденья. После них уже нельзя сидеть на скамейках. Так посмотришь на них и иной раз кажется, что после них и жить уже нельзя будет. А напротив этого гремящего, плюющего, ржущего и сквернословящего «культурного» очага стоит скромное старое — престарое деревянное одноэтажное здание с пере кошенными окнами и просевшей, как у доходного мерина спина, крышей. Это второй очаг культуры — библиотека. Она вечно закрыта, потому что библиотекарша, молодящаяся, болезненного вида женщина, вечно болеет. А точнее — она отвыкла ходить на работу. Она поняла, что культура сосредоточилась, в основном, в здании напротив, а потому не навязывалась. Наоборот, старалась жить как можно тише и незаметнее. По принципу — вы меня не трогайте, я вас не трону. Под этот «глубокомысленный» компромисс дряхлело потихоньку здание библиотеки, старилась болезненная библиотекарша, все больше прогибались книжные полки, прели книги, терзаемые крысами и мышами, чахла в местечке духовная культура. Зато легковых машин становилось все больше. И разъезжали на них по поселку сытые, равнодушные посельчане, для которых каждодневное обжорство и водка стали чем-то вроде религии. А бессмысленное накопительство и наглое воровство — доходным «спортом». Просыпается такой «спортсмен» поутру с похмелья и говорит жене: «Слушай, Соня, а не поехать ли нам сегодня в гости к Сурену?» Лоснящаяся от жира Соня смеется: «Поехали. А чо нам!» А Сурен живет напротив, через улицу. И это тоже устраивает библиотекаршу. А с нею и местный поселковый Совет; а с ними партийную и профсоюзную организации леспромхоза. (Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало!) Чем бы ни занимался советский человек, лишь бы не думал о том, чем занимается начальство). Идут новые выборы в местные Советы и в Верховный Совет РСФСР. Совершенствуется структура местной власти. Вместо одного председателя поссовета теперь будет председатель Совета и председатель исполкома поссовета. Вместо одного начальника — будет два. Вместо одной прорвы будет две. Порода наших советских начальников особенная, уникальная — получил кресло, значит, получил возможность тащить. Ну, если не тащить, то пользоваться разными льготами, которые они горазды себе придумывать. Вот и в Распадокский поселковый Совет избрали депутатов по новой альтернативной многомандатной системе. По которой председатель исполкома остался тот же, потому что он пообещал вновь избранному председателю Совета, начальнику ОРСа, участок земли под строительство частного дома в центре поселка, напротив конторы леспромхоза, возле промтоварного магазина. Лет пять длилась битва между местными «тузами», как говорят посельчане, за этот участок. И вот она завершилась в пользу начальника ОРСа. Потому что он стал избранником народа на «альтернативной» основе. Ай, да ребята! Ай, да молодцы!.. Перестроились. Ну что может сделать библиотекарша? Единственное, что она может сделать, и она так делает, это отворачивается и морщит нос, когда проходит мимо кучки подростков и слышит похабную матерщину. Что она может со своим жалким книжным фондом, который доедают крысы? Что может сделать она одна, если она так уже втянулась в мнимую болезнь, что и в самом деле стала болеть. Что она может со своей старенькой, с прогнутой крышей библиотекой, когда напротив процветает мощная индустрия культуры с показом невероятно грязных фильмов, наподобие «Однажды в Америке»? Что могут сделать окультуренные таким образом посельчане, разъезжающие по поселку на «Жигулях»? Заворовавшиеся, зажравшиеся, обнаглевшие, обнищавшие духовно до скотского состояния? Они стали такими не потому, что они плохие, а потому, что их такими сделали. Они стали такими, какими их хотели видеть наши руководители. А что могут наши руководители, если они временные? Если у нас такая система? Если их специально делают такими? Что они могут? Если никто из них толком не знает, что надо делать, как надо делать, для чего? И вообще — надо ли что-либо делать? Если они не знают даже для чего живут! Таков их культурный уровень. А жить в поселке Распадок можно было бы хорошо. И сытно, и весело, и культурно. Место замечательное! Тут тебе и речка, и лес, и горы. И земли вдоволь. И железная дорога связывает со всем миром. И море недалече — курортная зона. Все условия. Нет только одного — культуры бытия. Речка здесь бурная. Она как бы обтекает поселок. Вернее, обтекает намытое ею возвышение, на котором расположился поселок. Когда-то, может, миллион лет назад, а может, каких-нибудь сто тысяч, речка была многоводной и сильной. Но на пути ее встал горный хребет. Может, во время образования Кавказской гряды. С тех пор она стремится пробиться сквозь непреодолимую преграду, подмывает горный хребет, обрывающийся нынче в реку отвесными каменными осыпями черного цвета. Ища выход, она вьется дальше по горным ущельям, делая петли. И одна такая петля огибает поселок Распадок. Вода в реке кажется черной. То ли от черного камня, намытого рекой с хребта, то ли от тени близкой отвесной горы. Противоположный от поселка берег — гол, крут и необитаем. Зато правый — полог и пригож. Райский уголок! Хозяина бы сюда доброго! Почти к самой воде подступает футбольное поле. Правда, бывшее. От него остались только наполовину упавшие ворота. Когда-то, во времена застоя, здесь люди проводили праздники. Выходили сельчане на лужок по весне. На маевку. Семьями. Взрослые накрывали «столы», рассаживались вокруг, пили, ели, песни заводили. Мальчишки гоняли мяч, девочки крутили скакалки. Говор, смех, песни, ребячьи голоса. Сейчас на лужайке кучи опилок, щебня, каких-то отходов. И вонючие мусорные свалки. По всему берегу вокруг поселка — мусорные свалки, свалки, свалки. Где резвятся во множестве крысы. Просто диву даешься обилию мусора. Будто посельчане здесь только тем и занимаются, что производят мусор. Редко где найдется место на берегу речки у поселка, где можно искупаться, посидеть без отвращения от близости вонючей свалки и наглых, медлительных от ожирения крыс. Будто здесь не хозяева живут, а временщики. Впрочем, чему тут удивляться, когда повсюду в стране и даже в столичных городах творится такое же — будто в них живут не хозяева, а временщики. Нам надо очнуться от этого неестественного состояния да навести порядок. А то ведь можно и сгинуть под собственным мусором. Исторически — это исконно адыгейские земли. Судя по названиям населенных пунктов: Туапсе, Псекупс, Хадыженск. И речка называется Пшиш. Но адыгейцев в поселке — раз, два и обчелся. В основном армяне, греки, русские. Есть татары, евреи. Но большинство армяне и греки. Люди пришлые, хотя и давнишние, старожилы. Они не чувствуют родства с землей, на которой живут. А потому выжимают из нее все и ничего не дают. Это вызывает тревогу: сколько можно?!! И чем все это кончится? Впрочем, чем это кончится — догадаться нетрудно. Загадят землю так, что невозможно станет жить на ней. Уже сейчас бывают случаи, когда детишки, поплескавшись в тихой прибрежной воде возле поселка, заболевают чем-то, от чего даже туапсинские эскулапы не знают лекарств. Наверное, настало время подумать о том, что каждая национальность должна иметь свою землю и жить на своей земле. Тогда люди будут беречь и блюсти ее. До тех пор пока человечество не поймет этой простой истины, до тех пор будет разоряться земля. А если человечество поймет это слишком поздно, то его исчезновение неминуемо. Однажды Петр удивил Гулю: — Скажи, Гуля, для чего человек живет? Гуля из тех, кто за словом в карман не полезет. Она тут же нашлась, хотя вопрос прямо-таки ошарашил ее. — Для того и живет, чтобы жить. — Хм! — хмыкнул Петр. — Просто и убедительно. Гениально! Но так может рассуждать амеба, а не человек. — Кто-кто?! — Гуля даже перестала резать хлеб длинным отточенным ножом. Она собирала на стол ужинать, а Петр, у которого сегодня отсыпной, наработавшись за день до потери пульса, устало горбился за столом, наблюдая за тем, как Гуля мельтешит. Она замерла. — Что за слово такое? Повтори-ка… — Амеба. Одноклеточное такое создание было на заре возникновения жизни на Земле. — Ты меня удивляешь, Петя, — слегка обиделась задетая за живое Гуля. — Мы на пороге двадцать первого века, а ты про зарю возникновения жизни на земле. — Оглянуться на прошлое никогда не вредит… — Ты, я смотрю, начитался Карла Маркса, и тебя уже заносит. — Начитался, — добродушно согласился Петр, заметив, что Гуля обиделась. — Ты не обижайся, но что-то я задумываться стал над жизнью. После того, как прищемило бревном, я как-то иначе стал смотреть на мир. Часто вспоминаю тот ужас, который пришлось пережить. Знаешь, пока человека не трогает беда, пока ему не больно, он забывает о том, что беда и боль существуют. Что если в данный момент ему хорошо, — другому может быть очень и очень плохо. — Что же ты предлагаешь? Время от времени прищемлять, как ты говоришь, бревном каждого? Чтоб он не забывал о милосердии? Петр крутнул головой. — Это мысль! Хотя и с издевкой. Но я не о том. Я хочу сказать — неужели благополучие делает человека черствым? Вот в чем парадокс! Неужели беды и войны в жизни человека так же естественны, как день и ночь? — А может, ты жалеешь, что от Ольги ушел? Петр поднял на нее насмешливые глаза. — Ты неисправимая! Да не думаю я об Ольге. И не жалею, что ушел от нее. Вот Алешка беспокоит меня… — Говорю, давай заберем его к себе! — Легко сказать! Я вот все-таки поговорю с Ольгой. Скажу, если не прекратит гульки в Туапсе, я заберу Алешку. Пацан ходит по поселку неухоженный, голодный. А гладиться не дается. Выскальзывает из рук и убегает. Гуля так и села сраженная. Называется, не думает он о бывшей семье! Ну, этого и следовало ожидать. Это естественно. — Я сейчас же пойду и притащу его сюда. Вымою, обстираю, накормлю… — А если Ольга дома? — Морду ей набью. Один раз набила? Еще набью. Тот раз за тебя, теперь за Алешку… — Остынь! — Петр поймал ее руку на столе, помял в своей. — Ты знаешь, что меня поразило? Вчера Рафик Балоян умер. Слышала?.. Позавчера мы с ним виделись, разговаривали. Нормально вроде выглядел… В цехе ширпотреба встретились. Они с братом из Андижана машину штакетником загружали. Возмущался — дорого! Я еще подумал — машина отличного букового штакетника — это восемь, не меньше, кубометров! — сто двадцать рублей! И дорого. А у самого полон рот золотых зубов. Чего жадничает? Все у него есть. И сам разъелся, как боров. Пузо отвисло, запыхался. Сел со мной отдохнуть. А я сидел на штабельке заготовок для гробов. Он взял плаху в руки — кусок доски попался без сучка и задоринки, первейший сорт, — и говорит… — Петр от возмущения крутнул головой. — Это надо ж! Говорит этак с завистью: «Кому-то хорошая доска достанется!» Говорю ему: «Тоже позавидовал!» А сам думаю — надо же! Кому-то уготована уже гробовая доска. Кто-то умер или собирается умирать. Может, он лее, Рафик! И ему достанется именно эта доска… А? — Петр грустно посмотрел на Гулю. — А он еще завидует. Кто-то лежит дома болеет или при смерти, а тут вот сидит человек и завидует ему. А теперь вот, может, ему как раз и достанется та доска. Странно, дико! И вообще все в жизни странно. — Петр помолчал. — Или вот живем в родном доме, спим на любимой кровати и не думаем о том, что однажды эта кровать, на которой всю жизнь спал, нежился, занимался любовными утехами, станет тебе смертным одром. И ты будешь лежать на ней мертвый в доме, который строил своими руками, украшал мебелыо, грелся в нем, нежился в уюте. И понесут тебя на кладбище по дороге, по которой тысячи раз ступала твоя нога. У каждого человека есть кусочек земли, где он оставил свой первый в жизни след и последний… Гуля поставила перед ним тарелку пахучего, подернутого янтарным жирком свежего борща. — Ешь. Может, тебя от голода повело на философию?.. — Смеешься? — принимаясь охотно за борщ, сказал Петр. — А вот интересно, для чего жил Рафик? Ему, оказывается, всего-то сорок пять! Дом построил? Да. Но оставил четырех детишек и жену — красавицу. Жадничал все. Греб, тащил, брюхо набивал яствами. Полон рот золотых зубов. И Елену заставил выдрать свои здоровые зубы, вставить золотые. Зачем?.. Или вот еще пример. Иду сегодня с дежурства, зашел в контору. Возле магазина художник наш, дядя Пышкин, как он себя называет, — картинами своими торгует. «Утро в сосновом лесу» — копия Шишкина. Знаешь? Натюрморт там еще. Разговорились с ним. Оказывается, деду восемьдесят четыре! И тоже прожил… Удивляется: зачем жил? Детей нету, старуха умерла, пенсию не получает — документы при наводнении уплыли. Собес посылает его теперь из одной инстанции в другую. Гол как сокол и дома по нулям. То есть, этот прожил бессребреником. Для чего жил человек? Кто из них праведник, а кто грешник?.. А борщ отличный! — вдруг закончил он свою речь. — Вот и хорошо! — обрадовалась Гуля, принимая у него пустую тарелку. — Вот для этого и живем. Для удовольствия и радости. А? Скажешь, не права я? — Права. С улицы прибежала Лялька. Запыхалась. Она с детьми в классики играла. Сполоснула руки под рукомойником и села за стол. — А мы все съели, — сказала Гуля, молча наблюдавшая за нею. — Звала — не пришла?.. Девочка посмотрела растерянно на отчима. Петр подморгнул ей. — Давай со мной из одной тарелки. Я только вот принялся за второе… — Я лапши хочу! — Хотеть не вредно, — продолжала Гуля разыгрывать ее. — Надо время знать. Звала — не пришла? — Ну мы хорошо играли там!.. — Вот и будь сыта игрой. — Ну, мама!.. — надула губы Лялька, облизывая пустую ложку. — А, Петя? — Гуля перевела взгляд на Петра. — Давай воспитывай. — Я вот приглашаю из одной тарелки… — Это не воспитание! — Ну хорошо, хорошо. Ляля, скажи, зачем люди живут? — А чтобы кушать, — ничуть не задумываясь, ответила девочка. — Ладно. Теперь у меня вопрос, — Гуля подала Ляльке молочную лапшу, села за стол и, подперевшись кулачком, насмешливо уставилась на Петра. — А ты-то как думаешь —.для чего живет человек? — Ты же слышала? — Петр кивнул на Ляльку, уплетавшую молочную лапшу. — Чтобы кушать. — А если серьезно? — Серьезно?.. И серьезно — чтобы кушать. Ну, может быть, еще спать. Правда? — Петр снова подморгнул Ляльке. — Нет, нет! Я серьезно, — настаивала Гуля. — Ну, если совсем серьезно, — Петр перестал есть, задумался, помешивая ложкой горячий картофельный соус. — Я думаю — для того, чтобы привносить доброе в жизнь. Тогда и жизнь добром откликнется. Как аукнется, так и откликнется. А если жизнь из всех углов кажет нам рожи ненависти, то это значит… Что это значит? Это значит, что мы живем в ненависти. И, между прочим, твой Карл Маркс, которого ты любишь цитировать, — Петр лукаво повел взглядом, — тоже постарался, чтоб мы жили в ненависти… — Когда я цитировала? — возмущенно отшатнулась Гуля. Она уже и думать забыла, что однажды в постели вспомнила Карла Маркса, про его учение об уничтожении семьи. Засыпал Петр с чувством нежности и благодарности к Гуле. Она сегодня была необыкновенная! «Ах, ты старый, безногий сластена!» — журил он себя, улыбаясь в подушку, испытывая блаженство и мирный покой на душе. Она завелась с вечера. Несколько раз подходила с ласками, когда он смотрел программу «Время». Рано отослала спать Ляльку, несмотря на ее протесты. Рано затащила и его в постель. Льнула и горячо шептала на ухо. А потом была страстная, как никогда. Умела она заводиться и его заводить. Умела из близости делать праздник. Большая выдумщица любовных дел и ласк. В минугы близости Петр забывал о своей ущербности и чувствовал, что с каждым днем все больше любит свою Гулю. Он целовал ее в горячие губы, гладил нежно, шептал какие-то слова. Он весь растворялся в чувстве безграничной благодарности к ней. Заснул он хорошо, а приснилась такая гадость, что, проснувшись за полночь, он с час, наверное, ворочался, не мог заснуть. Проснулась и Гуля. — Ты чего? — Приснилась гадость, и вот теперь не могу заснуть. Будто Рафик поднялся в гробу и кричит: «Отдайте мои золотые зубы! Отдайте мои золотые зубы!» — Фу!.. — Говорят, — Петр привлек к себе теплое расслабленное тело Гули, — говорят, если покойник приснится до похорон, ; —значит, надо идти на похороны. — А то что? — А то может забрать с собой. Гуля заерзала в постели беспокойно. — Ты обязательно сходи! Слышишь?.. — А ты? — Я не пойду. Знаешь сам почему. Петр знал — Рафик предлагал Гуле, правда, это было до их встречи, стать его любовницей за большие деньги. С тех пор она питает к нему неприязнь. А его жена не разговаривает с Гулей. Остаток ночи Петр почти не спал. Стоило ему закрыть глаза, как являлся Рафик в гробу. Он вскакивал, кричал и грозил кулаком. Сначала требовал свои золотые зубы. А потом… Потом стал требовать Гулю. Чтоб избавиться от этих кошмаров, Петр встал чуть свет и пошел во двор по хозяйству. Посидел на крылечке, где они обычно сумерничают с Гулей, поостыл на утренних сквознячках и принялся складывать кирпич под навес. (Когда-то он соберется класть печь в сауне, а кирпич может попортиться под дождем!..) За этой работой и застал его оклик соседа; — Эй, соседушка! С добрым утром! — И вас также, — повернулся Петр. — Чего так рано? — Да… — не сразу нашелся Петр. — Не спится что-то. Сны лезут поганые… — Это какие — такие сны могут перебить сон на зорьке? — Рафик приснился в гробу. Будто поднялся и кричит: «Отдайте мои золотые зубы!..» — Ото требует, чтоб ты на похороны пришел. Видать, думал о тебе перед смертью. — Надо сходить. Вы-то пойдете, Данила Никитич? — Петр уже оставил работу, присел на скамеечку под навесом. К соседу, ветерану войны, он относился с уважением. Тот был ненавязчив, аккуратен по — соседски. Отзывчив. — Надо бы сходить… Во дворе покойного стоял плач. Пожилые и довольно молодые еще армянки в черных одеждах причитали на разные голоса, кто на армянском, а кто на русском языке. Старушки особняком столпились по сторонам высокого красивого крыльца. В промежутках между плачем и причитаниями они восклицали: «Вай! Вай!» Дом у покойного Рафика — на зависть. Полутораэтажный, с широкими светлыми окнами; крыт цинковым железом. По углам крыши — ажурные, как у Петра, водосборники. Стены высокого фундамента, заменяющего первый этаж, — обложены разноцветной кафельной плиткой. Во дворе идеальный порядок: площадка между крыльцом и летней кухней, сделанной под терем — теремок, — зацементирована особым способом с «глянцем»; дорожка к калитке выложена тротуарной плиткой; весь дворик — в тени мощного вьющегося винограда, раскинувшего сочные плети на сваренном из водопроводных труб каркасе… Дом стоит в начале спуска, а потому как бы царит над улицей. Хороший приусадебный участок. Унавоженный и сдобренный привозной землей. В огороде буйно зеленеют окученная картошка, рослый чеснок; подвязанные на шпалерах помидоры какого-то необыкновенного сорта. А в дальнем краю огорода — небольшой, но тоже с умом разбитый сад. Здесь и абрикос, и яблони, и вишни, и черешня. Под забором из металлической сетки — небольшой малинничек, несколько кустов смородины и крыжовника на радость детишкам и солидная плантация клубники. Ее, видно, только что полили — земля под кустиками мокрая, на листьях искрящиеся капельки. (По — хозяйски! Покойник в доме не должен нарушать привычного хозяйского ритма, подумалось Петру). Ухватистым хозяином был Рафик. Добытным. И чего там! — не чистым на руку. Семья у него домовитая, трудолюбивая. Жена — коренастая волоокая хлопотунья — метеор! Мать — старушка. Сыновья не из ленивых. Даже меньшенького можно видеть работающим на грядках, помогает старшим. Из распахнутого настежь гаража слепит глаза новенькая «Волга» цвета сафари. Совсем недавно Рафик хлопотал о ней — продал «Жигуленка», купил «Волгу» двадцатьчетверку. Расторопный был мужик. Жил широко. Без оглядки. И спалил печень. Волоокая Елена — жена Рафика, теперь уже богатая вдова, заметно растерялась, увидев во дворе Петра и уважаемого в поселке Данилу Никитича Дворового. Не ожидала она их так рано! — Может, помочь чего? — сказал Данила Никитич, заметив смущение хозяйки. — Да, да! — И волоокая хозяйка всхлипнула, смахнула якобы набежавшую слезу. — Поможете укладывать Рафика в гроб. Заходите… Из большой светлой комнаты с двумя окнами на улицу были вынесены все вещи, кроме трельяжа, который по христианскому обычаю завесили черным. Посредине комнаты, изголовьем к простенку между окнами, на устроенном из табуреток месте был приготовлен для усопшего гроб, изготовленный на нижнем складе. Может, даже из той буковой плахи, которую Рафик держал в руках три дня тому назад. Гроб уже украшен черным с красным, застелен внутри; в головах подушечка, набитая стружками. На тумбочке у простенка — увеличенная фотография — портрет. На нем Рафик вполуоборот. Улыбается. В клетчатой рубашке нараспашку. Такой похожий на себя и такой живой, что не верилось, что он умер. Из соседней комнаты вышел моложавый армянин, очень похожий на Рафика, что-то шепнул хозяйке, и они вышли, видно, готовить усопшего к возложению в гроб. Дверь в ту комнату осталась приоткрытой, и Петр, скрипнув протезом, сунулся закрыть ее. Взглянул и обмер, сердце тонко задрожало. Усопший лежал в разобранной постели в одних трусах. А моложавый армянин, похожий на Рафика, упершись мертвому в лоб левой рукой, правой вырывал ему золотые зубы обыкновенными плоскогубцами. Ему помогала волоокая Елена. Петр отшатнулся в ужасе. И вдруг почувствовал острый приступ тошноты. Зажав рот ладонью, чтоб его не вырвало прямо у гроба, он ринулся со страшным скрипом к выходу. В дверях столкнулся с матерью Рафика, маленькой, высохшей старушкой, укуганной в черное. Извинился, оглянулся на недоумевающего соседа Данилу Никитовича, успел сделать знак рукой, мол, плохо мне, тошнит, мол, на воздух надо. И выскочил на крыльцо. Женщины, словно по команде, перестали причитать, уставились на него недоуменно. Держась за поручни, Петр тяжело спускался с крылечка, на ходу придумывая причину, чтоб уйти. Сказал, что не переносит вида покойника и пошел со двора. Оглянулся еще раз и другой, содрогаясь от мысли, что там продолжают орудовать плоскогубцами моложавый армянин, как оказалось потом, — родной брат Рафика из Краснодара, и вдова — Елена Прекрасная. Испытывая почти физическую боль, будто это ему выворачивают зубы, он наддавал шагу, вслух прогоняя дикую мысль, пришедшую некстати в голову: «А зачем добру пропадать?..» В поселке поговаривали, что злоумышленники шалят на кладбище: после похорон откапывают ночью покойника и вырывают у него золотые зубы, если этого не сделали родственники. «До чего дошли людишки! До чего дошли! — возмущался он, перешагивая через рельсы. — Это же уму непостижимо — плоскогубцами! Еще не остывший труп!..» В это дежурство Карл Маркс был особенно «разговорчив». Еще днем Петр заметил, что в уголках его глаз струится лукавая усмешка. Значит, сегодня что-нибудь отчебучит, подумалось. И в это время возникла негромкая перепалка между экономистом Кирой — крупной миловидной женщиной с крутыми объемистыми бедрами — и бухгалтершей Ксенией Карповной. Она тоже миловидная, но худощавая. С бледным лицом и наметившимися мешками под глазами. Она менее выразительна в бедрах, но примечательна в груди. Что-то было в ее аккуратной небольшой, обтянутой розовой просвечивающейся кофточкой груди. Что-то целомудренное, по — девчоночьи свежее и наивное. Будто ее не касалась еще грубая рука мужчины. Будто она не кормила грудью двух сынов. Из коих один уже учится в девятом классе. Завелись они по пустяку. Ксения Карповна сказала кому-то по телефону мягким, почти ласковым голосом: «Хорошо, хорошо! Как только он появится, я ему скажу… — А когда положила трубку, добавила грубо, с непонятной злостью: — Пош — шел ты!..» — Кто там? — удивилась Кира тону коллеги. — Не знаю. Какой — то… — Ну разве можно так, Ксюша? — А чего он?.. «Обязательно скажи! Обязательно скажи!..» Как будто ему здесь обязаны. — Но все равно так нельзя. — Можно. — Нельзя злиться без причины. Характер портится. — Уже испорчен. — У человека, может, дело. Он надеется… — Пусть надеется! Понадеется, понадеется и перестанет… «Странные они, эти конторские!» — подумал тогда Петр, слушая вполуха женскую негромкую перепалку и старательно переписывая под копирку показатели работы бригад за прошедший июнь месяц. От нечего делать он часто подключался, вернее его подключали помогать «марать бумагу». Сидя с ними в конторе целыми днями (днем на территории совсем нечего делать), он слушал их нехитрые разговоры, пересуды, всегда удивляясь женской способности говорить и в то же время строчить свои бесконечные ведомости, показатели, планы, отчеты. Женщины частенько отрывались от дела, гоняли чаи, или просто обстоятельно разбирали какой-нибудь домашний пустяк, чей-либо поступок или какой-нибудь разговор. Но чаще всего пересказывали свои собственные вчерашние или утренние дела, мысли, переживания, разговоры с мужем, детьми. С удивительным простодушием и откровенностью. Наверно, у женской натуры есть необоримая потребность излиться. Пережить вторично то, что было вчера, сегодня утром или час назад. Эта их способность переживать заново, «пережевывать» вчерашнее по многу раз не только удивляла Петра, но и поражала. Ему даже казалось, что эти «пережевывания» не только в характере женщин, но это какой-то особый род духовной жизни. Живя по замкнутому кругу — дом — работа — дом — женщина, естественно, нищает духовно и ищет способ утоления духовного голода. В своем отупляющем ежедневном однообразии женщина настолько духовно опускается, что ей требуется какая-то реабилитация. Примитивный, конечно, способ удовлетворения духовных потребностей, но что поделаешь, если другого не дано. Кино, телевидение, газеты — это да. Но живое общение человека с человеком, особенно для женщины, — наверное, необходимо, как воздух. Иначе не объяснишь эту необоримую тягу поболтать. Болтают обо всем. Болтают, не прерывая работы, болтают, прерываясь на целых полчаса, а то и на час. И никакие замечания, увещевания начальника и даже ненависть рабочих, которые за глаза, да и в глаза иногда, называют их тунеядцами, бездельниками, нахлебниками и даже тараканами, — не в силах побороть эту женскую стихию. Это бедствие социалистической действительности. — …А? Что скажешь по этому поводу? — обратился Петр к Карлу Марксу, проводив из конторы и уборщицу тетю Августу. Она махнула по столам пару раз тряпкой, принесла ведро свежей воды из-под крана и умотала домой. Вот и вся уборка. А дощатые полы из дубовой доски-пятидесятки, покрашенные разноцветными квадратами, так и остались затоптанными, немытыми, наверно, уже две недели. Но и ее понять можно: у нее окладишко мизерный. Надо на огороде работать, если хочешь жить. А в огороде на картошку опять колорадский жук напал. Надо собирать его, вытравливать. Вот она и побежала, виновато сказавшись: «Там жука этого проклятого опять видимо-невидимо!..» Ты слышал, как Ксения Карповна послала кого-то? — продолжал он разговор с Карлом Марксом. — Они даже поцапались с Кирой. Ты тут каждый день с ними. Слушаешь и знаешь больше моего. Чего она так? А? Молчишь, улыбаешься? Тебе чего! Тебе, конечно, ничего. Лежишь себе в могилке тихонько. А тут вокруг твоего учения опять страсти разгорелись. Вот в твоем учении значится: бытие определяет сознание. А как ты думаешь, после всего того, как мы жили все эти семьдесят с лишним лет — какое — такое у нас должно быть сознание? Или вот у этих женщин? Ты видишь, в каких условиях они работают? Хуже лагерных. Зимой в этой конторе холодно зверски, сейчас — сыро и нещадно воняет из полуразваленной печки. Ты тоже нанюхался, натерпелся здесь и даже потемнел. Я тебя отмыл, так ты и повеселел. Поистине — бытие определяет сознание!.. Кстати, ты заметил, что эту твою формулу следует читать туда и обратно: как бытие определяет сознание, так и сознание определяет бытие. А? Подумай над этим. Петр встал, прошелся по крепким дубовым, выкрашенным в разноцветные квадраты доскам пола, отколупнул ногтем на промерзшей насквозь стене кусок штукатурки, кинул взглядом по неровным, закопченным стенам, потолку, тут и там обозначенному мертвенного цвета разводами в местах, где протекает крыша, зло покосился на дверцу печи, очерненную копотью по периметру, полувывалившуюся, подпертую согнутой проволокой, которой увязывают лес на вагонах. Остановился. Задержался взглядом на настенном календаре — рекламе 1990 года. На нем горный пейзаж и равнодушные, раскормленные туристы. На первом плане — куча рюкзаков и две упитанные девушки. Одна сидит на камне, Свесив ноги, другая стоит. Обе в шортах, у обеих жирные загорелые ляжки. Парень, словно оскопленный евнух, равнодушно смотрит на них. Никаких слов не написано, но надо полагать, что смысл календаря-рекламы таков: «Денег больше накопи — турпутевочку купи». — Как видишь, дорогой Карл Маркс, — продолжал Петр непростую беседу с вождем мирового пролетариата, укладываясь на стульях, — убожество этой конторы, где работают, заметь, живые люди, бьет наповал. Определяет, то бишь, угнетает сознание. А было бы у них сознание того, что они сами творцы своего такого бытия, то не было бы такого бардака здесь. Вот я удивляюсь, почему женщины так озлоблены? Особенно, ты заметил сегодня, — Ксения Карповна. Она, наверно, видела что-нибудь получше, чем эта контора, потому и злая. Вещи познаются в сравнении. Это, кажется, тоже из твоего учения. Ты заметил, наверное, что они часто болеют. У них уже хронический «прононс». И лица выцветшие, не говоря уже о какой-то там мещанской красоте. Замечу тебе, что и души у них такие же бескровные, как и лица. А откуда краскам взяться? В такой вот обстановке! Кира, та, правда, почти не замечает «неудобств». Потому что она попроще. Она ничего не видела в жизни. Родилась тут, выросла. Вышла замуж здесь же, родила детей. Чего еще надо для женщины? Для нее это верх возможного. А для Ксении этого мало… Пусть меня Кира простит за сравнение, но ведь свинья дальше своего хлева ничего не знает, и счастлива. Потому что бытие ее определяет сознание! А у Ксении несколько иное сознание, определенное не этим бытием, а потому протестующее против него, требующее иного, более комфортного бытия. Какое может быть сознание у наших рабочих, если они каждый день видят эти горы неликвидов, разного древесного хлама, эту грязь и бардак? Эту неустроенность рабочего быта, скудость снабжения, отсутствие культуры труда и досуга. Все это, заметь, дорогой товарищ Карл Маркс, под знаменем твоего учения. Запеленали людей в твое это учение и изгаляются как хотят. Улавливаешь мысль? Начитался я твоих статей. И Энгельса — тоже. Пишете вы неплохо. И все как будто правильно. Все ясно и толково. И даже, вроде, честно. Где-то даже промелькнуло, мол, ваше это учение — не последняя истина в науке об устройстве жизни. Мол, в каждом отдельном случае, в каждой стране может быть иное решение, иные подходы. Это хорошо. Но… Почему столько категоричности в ваших учениях? Столько непримиримости? Столько злости? Даже ненависти? Такое впечатление, что вы возненавидели всех людей. И, уходя в мир иной, вы с Энгельсом такую дулю скрутили человечеству, что оно до сих пор в шоке. Вы с Энгельсом и ретивыми вашими последователями сделали человечество заложником ваших учений. Вы отомстили людям — современникам, а заодно и потомкам за то, что кто-то был не согласен с вами при вашей жизни. Ну а при чем, к примеру, я? Что я сделал вам плохого? Или миллионы таких, как я? Которых загнали в ваше учение? Я понимаю, вы много натерпелись в жизни. Вам есть за что обижаться на людей. Но это ваши проблемы. При чем здесь все человечество? Я? Или моя Гуля? Или мои дети? Может, ненависть стимулировала вашу мысль? Озлобленность помогала глубже проникать в мир вещей? Бывают такие люди, которые при неудаче загораются еще большей энергией. Так природа устроила человека. Полагая, что энергия пойдет на благо людям. А ваша энергия повернулась во вред людям. На одурачивание человечества. Потому что вами двигала злость. Воистину — злость плохой советчик! Она дала вам плохой совет. Направила вашу волю, ум, ваше перо на злое дело. Это уже начинают понимать люди земли. И недалек тот день, когда весь мир, одураченный вашим учением — «дулей», поймет его пагубность и отринет. А может, и проклянет ваше учение и вас вместе с ним. Я вот заглянул в избранные твои работы и вижу тут письмо В. И. Засулич. Думаю, интересно, как вождь мирового пролетариата изъяснялся с женщинами? Я, грешным делом, подумал, что, кроме твоей Женни, у тебя были отклонения от курса. Я к женскому полу охочий, а потому первым делом хотелось узнать, как ты к этому вопросу относишься. Но в письме совсем о другом. Там о возможности революции в России. Туманно, правда. Но запали в душу слова — «русская революция». Почему не социалистическая, под коим флагом она совершилась? Что ты имел в виду под словами «русская революция»? И почему эти слова исчезли со скрижалей революции? Наверно, ты имел в виду, что у нас не пойдет диктатура пролетариата? То-то я смотрю, у нас стыдливо замолчали про диктатуру пролетариата. Надиктатурились. Спрашиваешь почему? Потому что устали от насилия. Диктатура — это насилие. И ты эго знал. А диктатура пролетариата — это особенное насилие. В этом убедила нас наша кровавая история. И не потому кровь лилась, что пролетариат кровожаден, а потому, что вожди его кровожадны, творившие именем его. И потом, я не понимаю, какой ты имел в виду пролетариат? Ведь он всякий и разный. От феноменально трудолюбивых людей до неисправимых лодырей. И что ты знаешь о пролетариате, когда сам барином прожил? А как можно было провозглашать диктатуру людей, которых не знаешь? Что ты знал о пролетариате, кроме того, что это неимущий слой общества? Да еще угадывал темную стихию в нем. Знаю. Сам пролетарий. Всю жизнь проработал шофером на лесовозе. Хочешь знать мое отношение к лесовозу, на коем зараба тывал на жизнь? Государственное — не мое. (И как мне ни внушай, что государственное тоже мое — все равно не мое!) А раз не мое, значит, ничье. А раз ничье, то… В общем, ничье оно и есть ничье. Вчера Филимонов Кузьма с такого похмелья пришел, что работать не может. А уйти нельзя — лишат премиальных. Тогда «чтоб никому обидно не было», он сунул в вентиляционную систему лом. Система вышла из строя. Пока слесари возились, ремонтировали, он отоспался на куче опилок. И такие есть пролетарии. А взять культуру бытия рабочего человека. Только и разговоров — сколько выпил вчера, как бы выпить сегодня. А что стоит ваш с Энгельсом лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»? Ну соединились неимущие. И что? Неимущими и остались. Твоя нищета плюс моя нищета — в итоге общая нищета. Семьдесят с лишним лет главным достоинством человека мы считали его бедность. Уравнивали всех под эту гребенку. Уровняли. И что? Оглянулись, а мир вокруг нас трудился не покладая рук, чтоб стать имущими. И вот теперь мы просим у них помощи. Те, кто ваше учение — «дулю» сразу приняли за дулю и не пошли под ваши знамена, — живут как люди. А мы… Я только одному искренне удивляюсь — каким надо обладать даром убеждения, чтоб оглупить третью часть человечества? А вообще-то и поделом той трети человечества, давшей себя одурачить. Не понимавшей простой истины — то, что вчера сходило за открытие, — сегодня становится нормой или даже догмой. А следовать догме — все равно, что пытаться вытащить себя из болота за собственные волосы. Не перестаю удивляться глупости рода человеческого и твоей силе убеждения. Если эта твоя сила от ненависти, если тобой двигала злость, — то поистине миром правит дьявол. И тут ничего не поделаешь. Очевидно, человечество изначально запрограммировано на самоуничтожение. Где-то я читал у тебя эти слова. Как же тогда понимать тебя? С одной стороны, ты провозглашаешь учение, которое якобы приведет человечество к справедливости, равенству и братству, с другой — откровенно предрекаешь гибель человечеству? Чего больше в твоем учении — лицемерия или желания приблизить конец человечества? Мне кажется, и того и другого вдоволь. Твое учение — сплошное лицемерие, твоя цель — приблизить крах человечества. И в этом ты превзошел Люцифера, который сказал: если меня не станет в этом мире, пусть не станет и мира. И я слышу от людей, моих современников, нередко — зачем мне благоустраивать этот мир, если я так или иначе уйду из него? Семена твоего учения находят благодатную почву. С чем и поздравляю тебя, дорогой товарищ Карл Маркс. Гусь тебе товарищ! Ох, представляю себе, как обрушились бы на меня твои апологеты и последователи! Как они бранили бы меня, проклинали и втаптывали в грязь! Как они хотели бы со. мной разделаться! Стереть с лица земли. И это было бы согласно с твоим учением. Если противник не согласен — его уничтожают. И не хмурься, не хмурься… Петр проснулся. Повел недоуменно глазами. Когда он мостился на стульях, на улице светило еще солнце. А теперь в конторе стоял полумрак. И все предметы размыл сумрак. Но даже в полумраке чувствовался уничтожающий взгляд Карла Маркса, устремившего взор в мировое пространство. Петр почувствовал, как его бросило в жар от дерзости, которую он позволил себе во сне по отношению к вождю мирового пролетариата. Сначала на верхней губе, затем на бороде, а потом на лбу и под мышками выступил пот. Потом весь он взмок. Торопливо выбрался из своего обжитого угла, где он так сладко прикорнул; налегая на скрипучий протез, тихо прошел к выходу, распахнул дверь и вдохнул полной грудью наружный свежий воздух. «Фу — у-у! И приснится же такое!..» На ближнем козловом кране в кабине слабо мелькнул свет. Петр шире разомкнул глаза, думая, что ему показалось. Нет, в кабине кто-то шарил лучиком карманного фонаря. Неужели опять пацаны залезли, курочат кран? Ат бесенята! Вчера гонял, позавчера гонял. Опять залезли! Горлов Васька со своими «сподвижниками». И не боятся пострелята, знают, что не полезу туда к ним. Родителям что ли нажаловаться? А что родители? Меня же и обвинят. Тем более — Горлов Олег! Попрет еще или собаку спустит. Но не терпеть же такой разбой?.. И Петр поковылял к крану. Шел и думал про сон. И переживал за крамольные мысли, пришедшие ему во сне. Переживал и не мог отвязаться от продолжения темы уже не во сне, а наяву. — …Или вот ты утверждаешь, уважаемый Карл Маркс, что материя первична. Отсюда и пошел сплошной материализм и бездуховность! Люди осатанели — исповедуют уродливый материализм. Патологический вещизм! Мыс лимое ли дело! Покойному зубы плоскогубцами выдирать? Еще хуже — откапывать покойников и грабить! Почему это происходит? Да потому что душа у людей пропитана эти твоим материализмом. Ни стыда, ни совести у людей! Как можно над покойником, родным человеком так глумиться?! Ведь старые, умудренные опытом люди говорят, что покойник несколько суток еще чувствует боль, слышит и у него даже растет борода! А ему зубы рвут плоскогубцами. И кто? Родной брат и жена!.. Каково ему напоследок? Вот тебе и материализм!.. Петр остановился под краном, кипя внутри от возмущения и толком не понимая, куда он идет и зачем он здесь… Потом вспомнил, задрал голову. В кабине крана мельтешил луч фонарика. — Эй, вы там! — крикнул. Фонарик тотчас погас, и в темном стекле кабины в отсветах луны показалось лицо. Испуганные глаза, расплюснутый нос. — Вы чего там?! Опять курочиге кран? Как вам не стыдно! Тут же отцы ваши работают, вам на хлеб да на штаны зарабатывают! А ну-ка слазьте!.. Наверху тишина — прижухли пацаны. Петр подождал и снова закричал: — Э — эй! Слышите? Слазьте! Все равно я вас узнал. Васька Горлов с дружками! Говорю, слазьте, иначе из ружья пальну! В стекле, озаренном бледным светом луны, появилась испуганная мордашка. Поводила глазами и исчезла. Снова тишина. Увидели, что никакого ружья у него нет и успокоились, притихли. — Ну, хорошо! Я уйду. А вы сейчас же слазьте, и марш домой. Завтра я вашим родителям все расскажу, путь они вас выпорют хорошенько. А нет — в милицию заявлю… Петр еще подождал, потоптался на месте; потом махнул рукой и, не оглядываясь, поковылял дальше, решив пройти по складу, проветриться после тяжелого крамольного сна. Старался не думать про сон, но политические мысли так и лезли в голову. — …Вот скажи, почему эти пацаны ничего не боятся? Потому что воспитаны так. Без царя в голове, без Бога в душе. Пустота в них, одна алчность. Это все твой материализм!.. «Материя первична. Материя первична!..» А бездуховность откуда? От твоего вредного учения. Бездуховный мир — это смердящая мертвечина. Да и потом, с чего ты взял, что материя первична? Чтоб она появилась, сначала должна появиться идея. Ну, если не идея, то причина; неизбежная, объективная необходимость. Улавливаешь мысль? А может, они одновременно появились — дух и материя. А? — И Петр даже остановился, пораженный столь дерзкой мыслью. И как бы вслушиваясь в нее и всматриваясь. Теплый тихий вечер тоже затаился, как бы пораженный его невероятной мыслью. Застыло небо с золотой россыпью звезд. Застыла даже полная луна, похожая на золотой слиток из множества звезд; теплый воздух казался вязким от неумолчного звона цикад. Как хорошо! Как замечательно устроен мир! Кто его придумал? Кто его создал? Неужели бездушный Создатель?.. В цехе деревообработки гудели станки. Звон циркульной пилы то спадал, то поднимался до леденящего визга, то снова спадал до добродушного звонкого бреньканья. Лучи осветительных прожекторов сонно уперлись в древесный хаос, в эту жуткую кашу из штабельной древесины, эстакад, козловых кранов, тросов, щепок, опилок и звона циркульной пилы. В свете прожекторов видно было, как мальчишки осторожно, с оглядкой слазили вниз с крана. Окна цеха деревообработки светились сонно, чуть обозначен светом зев двери склада готовой продукции. К двери приткнулась кузовная машина. В кузове копошились торопливо люди. Наверно, грузят продукцию… Петр направился к ним. Спросить, кто грузит, что грузит… И почему ночью грузят? Что, дня мало? И ночью бухгалтерия не работает, не выписывают продукцию. Как же это они грузят? Кто разрешил? Петр наддал шагу, жалобно заскрипел протез, словно умоляя его не ходить туда. Он даже подумал: может, не ходить туда? Раз они не зашлИ к нему и не спросились, значит, так надо. Значит, так начальство велело. Сколько уже раз было — он докладывал поутру, а его обрывали — так надо! Он так думал, а сам шел к машине, которую загружали неизвестные. Думал — не надо. А сам шел. На него сегодня дух противоречия напал какой-то. Вот и Карлу Марксу весь вечер, даже во сне противоречит… Он не дошел метров тридцать, когда от машины отделился человек и двинулся ему навстречу. Сердце у Петра дернулось тревожно. Что-то будет сейчас! И все-таки не повернул обратно и даже не остановился. Поистине в нем сегодня дух противоречия! Подошел толстый, небритый, в рубашке навыпуск нацмен и сунул в руки большой с пластмассовыми ручками кулек. — Что это? — машинально приняв кулек, спросил Петр. — Мандарины. Не видишь, да — а-а? — Зачем? — Иди в контора, кушай. — И толстый грузин повернул обратно. Петр растерянно стоял, протянув ему пакет с мандаринами. — Эй!.. Возьми свои мандарины! И скажи, что вы грузите?.. Грузин вернулся. — Слушай, дарагой! Что сейчас — зима, лето? — При чем тут зима, лето? — А при том, что гдэ ты летом видал мандарины? А? Нигдэ. Я тебя угощаю мандаринами. Понимаешь? Уважят нада!.. — Слушай, — начинал уже сердиться Петр, — возьми свои мандарины, и мотайте отсюда, пока я вас не задержал!.. — Петр наддал шагу, ликуя, — ага, боишься, воришка! Но грузин вдруг вернулся. Подбежал и сильно пихнул Петра в грудь. Петр упал’навзничь и ударился затылком о дубовую плаху. Да так сильно, что потерял сознание на какое-то время. Очнулся, повел глазами туда — сюда, не понимая, почему над ним, глядя прямо в глаза, висит яркая полная луна. Он повернул голову, скосил глаза и увидел рядом белеющий пакет. Вспомнил, что с ним произошло. Попробовал подняться, но от усилия тупая боль пронзила затылок и ударила в голову. Тогда он повернулся на бок, потом на живот. И уже с живота поднялся на колено здоровой ноги, подполз к ближнему штабелю, ухватился за край доски и кое-как поднялся на ноги. Глянул в сторону цеха: в окнах свет, гудят станки, визжит циркульная пила, темнеет широкий зев двери склада готовой продукции — и нигде ни души. Как ни в чем не бывало. Петр наклонился; поднял кулек, несколько мандаринов выпало, он с трудом поднял их, борясь с болью в затылке. Оглянулся на светлые окна цеха и поковылял на свой «сторожевой пост», издеваясь мысленно над собой: «Ото сиди в конторе и не суйся не в свое дело! Лучше будет!.. Такова силяви! Будешь знать, как противоречить Карлу Марксу. Собственность-то общественная…» В конторе Петр высыпал содержимое кулька в корзину для бумаг и неожиданно обрадовался — мандаринов было килограммов пять, не меньше. Да крупные! — Во! — обратился он к Карлу Марксу, — «уважят нада»!.. Это Ляльке радости — полные штаны! Алешке отнесу. Нет, позову к себе, угощу. Пусть полакомится, да и привыкает к нам. Заберу я его все-таки у Ольги. Ей свободнее будет, пацану лучше… Так что, уважаемый Карл Маркс, не знаю как тебя по батюшке, — не бывает худа без добра. Вишь, какой грузин попался? Угостил мандаринами. Среди лета! «Уважят нада»! Гуля тоже обрадуется. Я, конечно, не скажу, как я их раздобыл. Скажу, привезли грузины, купил. Почему летом? Скажу, есть такой летний сорт у добрых людей. Улавливаешь мысль? Не улавливаешь. Поясняю. Если вдуматься, то грузин этот пузатый сделал доброе дело. Во — первых, он не огрел меня палкой или доской, хотя под рукой было. Во — вторых, угостил мандаринами. А в — третьих, подумай только, как он готовился к этому моменту. Он же заранее, выезжая из своей Грузии, приготовил эти мандарины, чтоб угостить меня, если я сунусь. Предусмотрительный! И заметь — задумано-то как, не от зла, не от жестокого сердца, а от доброй души. Вот что ценно! «Уважят нада»! Он прекрасно понимает, что абсолютное большинство людей на моем месте рассуждают так: не мое, государственное? Значит — ничье. И если человек берет ничье, да еще при этом угощает мандаринами, — благодарить надо. А я погнался за ним. Да разве для этого меня сюда поставили? Безногого. Меня для того и поставили, чтоб не гонялся за людьми. Чтоб все было тихо, мирно. Грузин это понимает, все понимают! А я… Сплоховал. Потому как дух противоречия на меня сегодня накатился. А все ты! Вернее, твое учение! Вот приснилось мне, что учение твое от озлобленности. А? Хмуришься, не согласен? Тогда скажи мне, почему у всех народов, которые пошли по твоему учению, такая злоба в сердцах? Вон в Румынии Чаушеску с женой даже грохнули. А? Почему? А почему у тех, кто не поддался на твое учение — достаток и уважение к труду? Почему? Потому что твое учение от озлобленности. Вот давай твое учение немножко пересмотрим. Давай исходить из любви к ближнему. Вообще из любви. К примеру, я люблю женский пол. Это означает, что я способен любить. Правда, это у меня не от какого-нибудь там учения, а просто от природы. Таким меня мама родила. Но не в этом дело. Дело в том, что у человека надо пробуждать способность любить. Главное в человеке — это способность любить. Все остальное приложится, придет само собой. И здравомыслие, и добродетель, и сострадание, и желание понять другого… Любовь располагает человека к объективному мышлению. Любовь — это двигатель доброй воли. Любовь — это главный стержень человеческого бытия. Ось, вокруг которой вращается Вселенная. И ты это знаешь прекрасно. Потому, что ты любил свою жену, своих дочерей, любил жизнь. Но ты ненавидел людей. И эта ненависть у тебя была сильнее, чем любовь. Эта ненависть и продиктовала слова: «уничтожение частной собственности, религии и семьи». Уничтожение самого святого, что составляет жизнь человека!.. Хорошо. Давай начнем с тебя. Давай твою жену, твоих дочерей сделаем общими женами. А? Что ты на это скажешь? Или давай собственность твоего любимого сподвижника Энгельса пустим по ветру, сделаем его нищим и присоединим к пролетариям всех стран. А? Да тебе же первому кусать станет нечего! Ибо ты частенько жил за счет его частной собственности. Или давай уничтожим твою религию, твою веру в твое учение. А? Что от тебя останется? Так что ты меня извини, уважаемый Карл Маркс, но ты не с того конца начал. Надо бы посмотреть с другого конца. С любви к тому, чем владеешь, с любви к тому, во что веришь, с укрепления семьи. Может, и жизнь тогда по — иному засветится. А то ведь уже и землю скоро разрушим от ненависти и нелюбви вселенской. А твоего Энгельса стыдно читать в «Происхождении семьи, частной собственности и государства». Прямо беда! Ему все видится через ж… Все ему не так, все ему не то. А вот раньше в древности, в дикости — это да! Когда внутри какого-то там племени «господствовали неограниченные половые связи, так что каждая женщина принадлежала каждому мужчине и равным образом каждый мужчина — каждой женщине». Или его эта издевочка: «И если строгая моногамия (подчеркнуто мной — В. Р.) является вершиной всяческой добродетели, то пальма первенства по праву принадлежит ленточной глисте, рая в каждом из своих 50—200 проглоттид, или члеников тела, имеет женский и мужской полный половой аппарат и всю свою жизнь только и делает, что в каждом из этих члеников совокупляется сама с собой». Ничего себе! Ученейший человек с мировым именем этак вот сопоставляет человека с ленточной глистой. И в чем? В любви. Нет, не от доброго сердца все это. И не от большого ума намекать нам, что не только брат с сестрой могут совокупляться, но и родители с детьми. Извини меня, уважаемый Карл Маркс, но вся эта заумь твоего дружка мне не по душе. И уверен — Гуля это тоже не примет. Вот Ольга — эта глиста маринованная, — если ей дать прочитать «Происхождение семьи…» — она обрадуется. Потому что из тех, кто уже нацелился уйти в первобытное существование. Кто жаждет вернуться в состояние одноклеточного. Вот так! — Петр закрыл и отодвинул от себя том избранных произведений Карла Маркса и Фридриха Энгельса. — Закушу-ка я мандаринами, да и прикорну. До утра еще далеко. — Он стал сдирать кожуру с мандарина. Контора наполнилась свежим бодрящим ароматом. Утром начальник появился рано. И Петр не удержался. Потрогав ушибленный затылок, доложил: — Были тут какие-то ночью, грузили машину чем-то, возле деревообрабатывающего цеха. — Да это… — уронил начальник глаза. — С Армении, с района бедствия… — Вот. Угостили, — показал Петр кулек с мандаринами. — Да? — удивился начальник. Заглянул даже в кулек, — Ну и прекрасненько!.. Петр пожал плечами и пошел на «пятачок» к котлопункту, где останавливается «вахта» с рабочими. Дожидаясь автобуса с рабочими и Гулю, чтоб угостить ее мандаринами, Петр обкатывал мысль, пришедшую в голову: надо завести собаку и брать ее с собой на дежурство. Какую? — это вопрос. Маленькую шавку, чтоб будила, когда кто появится на складе с недобрым намерением. А что толку? Ну разбудит. Ну увидит он воришек, ну крикнет им, чтоб убирались. А они все равно возьмут свое и унесут. Большую надо! Овчарку. Да научить ее гонять посторонних. Или бердану попросить у директора. Чтоб не пихались хоть, как этот пузатый грузин. Хорошо — обошлось, — Петр потрогал затылок, — а мог треснуться так, что и душа вон… В котлопункте гремели уже посудой повариха Мотя и ее помощница Манюня. Варят, наверное, кислые щи свои, от которых кишки сводит; да тефтели, из которых жир течет. Правда — дешево. Да с голодухи, да еще когда поработаешь — все идет. Но иной раз — вот где эта кулинария! Поперек горла. И что за организация — этот ОРС? «Обеспечь Раньше Себя, Обеспечь Родных Своих, Остальное Рабочим Скорми»? Точно! Убожество и тащиловка на высочайшем низком уровне. Гуля обрадовалась мандаринам. Выхватила из кулька пару. Остальные велела нести домой, угостить Ляльку и обязательно Алешку. Совсем парень скис. Видела сегодня возле конторы леспромхоза: грязный, худой… Петр попросил шофера автобуса остановиться возле железнодорожной станции. Слез, перешел по пугям, взобрался по ступеням на привокзальную площадку и заковылял к конторе. Надо зайти к директору, поговорить насчет берданы. На привокзальной площадке огинался поселковый ничейный пес — здоровенная, с теленка, овчарка — со странной кличкой Гугу. И кличка у пса была странная, и сам пес со странностями. Какой-то блаженный. Мало того, что ничейный, бродячий, но еще удивительно компанейский — со всеми дружил, со всеми запросто. Вдруг подойдет и сядет рядом. Смотрит в глаза. Будто поговорить хочет. Заговоришь с ним — он целый день будет ходить за тобой. Вроде как в друзья набивается. Или подойдет к компании ребят или мужиков, втиснется меж ног и стоит. Слушает, ушами поводит. Вот только не скажет свое слово. Если ребята начинают ржать неприлично, так, чтоб никто не сомневался, что им смешно, он начинает «гудеть» трубным своим голосом: «Гав! Гав!» Но получается у него — «Гу! Гу!» Он целыми днями бродит по поселку. Его можно видеть на станции, возле Дома культуры, в магазине, в конторе и даже в предбаннике в бане. И никто его не гонит. Потому что везде он свой. Потому что он совершенно безобидный, никого никогда не трогает. У него очень выразительный взгляд. Посмотрит и как будто скажет: «Все ясно…» А еще не трогают его потому, что у него заслуженное прошлое. Говорят, будто он служил на границе, задержал нескольких нарушителей, а когда убили в перестрелке хозяина, он ушел с заставы и больше не вернулся туда. Петр наткнулся на директора в приемной. — Игорь Васильевич! — обрадовался он тому, что не придется томиться в приемной, ждать. — Я к вам… — Заходи, — торопливо обошел его директор, — я сейчас. — И рванул, по всему видно, в туалет. Досиделся, посовещался! На обратном пути он чуть не проскочил мимо Петра. Петр ждал его в приемной, не стал заходить в кабинет. Там и без него полно народу и накурено, хоть топор вешай. И все ищут, чем бы себя занять, в какой бы такой «деловой» разговор втянуться от нечего делать. А ему не хотелось при свидетелях объясняться с директором. Дело деликатное! Петр отвел директора в сторону. — Мне бы бердану, Игорь Васильевич… Тот отшатнулся недоуменно. Взял доверительно Петра под руку, повел в кабинет главного инженера, который пустовал. — Зачем тебе бердана? Ты и без ружья молодцом дежуришь!.. — Одолевают. — Кто? — Да и …мальчишки тоже. Лазят по кранам, курочат приборы. — Так ты их стрелять решил? Ой, не советую. Беды потом не оберешься. В тюрьму могут посадить. Петр опустил глаза, потрогал ушибленный затылок. — И еще, понимаете, — пихаются. — Мальчишки? — директор готов был рассмеяться. — Не — е-е. Грузин какой-то толстый. Приехали ночью, грузят. Спрашиваю — кто, откуда? Разрешение. А он меня пихнул. Много ли мне надо на одной моей ноге? А была бы бердана… — Дела — а! — директор сгреб воображаемую бороду. — Это уже непорядок. А какой грузин из себя? — Пузатый, небритый, в рубашке навыпуск. Вот, — и Петр раскрыл кулек, показал мандарины. — Гурам? — повеселел директор. — Да кто его знает? — оторопел Петр. — Отар? — Не знаю я их. — А — а-а — а! Заур, наверное. Ну ладно, Калашников. Ты иди, мы тут подумаем. Я ему, этому Гураму… Или Отару… А может, Зауру!.. Я ему!.. Иди, иди. Мы тут разберемся. Бердану дадим. Петр вышел в приемную, совершенно сбитый с толку. На него сочувственно посмотрела секретарша Люба. А иод дверью приемной ждал его преданно ничейный пес Гугу. Посмотрел в глаза, и ни с места. Не шелохнулся. Мол, сочувствую. Пришлось обходить его. Такой вот этот пес Гуту. — Вот так! — сказал ему Петр. — Гурам! А может, Отар. А может даже Заур. А ты говоришь!.. Он заковылял к выходу по длинному коридору, запинаясь протезом за облупленный линолеум на полу. Гугу плелся за ним. Вышел с ним из конторы и пошел следом на станцию. Возле станции Петр сел отдохнуть на лавочку. И пес сел рядом. — Тут их не поймешь, — заговорил Петр, обращаясь к собаке. — Вроде при должности люди, то есть на государственной службе, а готовы по нитке растащить то государство. Ну да бог с ними! — Петр погладил пса по здоровенной холке. — Нам вот с тобой поговорить надо. Есть у меня одна идея — взять тебя к себе на службу. А? — Пес встал, подошел вплотную и сунул морду в колени Петру. — Слушай! — вдруг осенило Петра. — У тебя такой внушительный вид! Ты одним своим видом будешь отпугивать! А? Улавливаешь мысль? — Пес поднял морду и так посмотрел значительно, будто все понял. Не пес, а сплошная умница! — В самом деле, Гугу! Я те и кличку другую дам, солидную. Положим — Гурам. Жить будешь у нас. Домище вон какой! Найдется и тебе место. Гуля — она добрая. Куском хлеба не обойдет. А я договорюсь в столовке насчет косточек куриных… — Гугу и эту мысль оценил, надо полагать. Отвернул свою здоровенную морду в сторону и протрубиА: «Гу! Гу!» — Вот так! — одобрил его Петр. — Будем с тобой вместе служить. Работа — не бей лежачего. Спи себе, лежи в конторе. Тёпло, и за шиворот не капает. Стулья в конторе полумягкие. Улавливаешь? Ну, в окно можно посмотреть. Все равно ничего не видно. А если и увидел что — поворачивай назад. Потому как это или Гурам, или Отар, или Заур. Ну а если случайно на воришек наткнемся, как я сегодня ночью, или воришки на нас невзначай налетят — то придется гавкнуть пару раз. Не! Брать не будем. Не для того мы поставлены. Нет, ежели рассудить по — хозяйски, то мы для того и поставлены, чтобы охранять социалистическую собственность. Но… Понимаешь? Не верь глазам своим. Жизнь теперь такая — если что и видишь, говори, что не вижу, если что и знаешь, говори, что не знаю. То есть вроде ты живешь, но ты не верь, что живешь. Это просто тень от твоей жизни. Или… Ну как тебе еще яснее сказать? Вот дали тебе палку и уверяют, что это мозговая косточка. Что надо делать? Грызть палку и делать вид, что вкусно. Или, положим, тебе приказывают — ату, взять его! Что ты должен делать? Объясняю подробно, запоминай — ты должен со всех ног пуститься выполнять команду. Но… в обратную сторону. Улавливаешь мысль?.. Гугу поднял голову, закрыл глаза и снова протрубил: «Гу! Гу!» — Ну вот и хорошо! Ты, я смотрю, вдумчивый пес. Пошли до хаты. Только вот зайдем, проведаем Алешку, угостим его мандаринами. Родное жилье пахло чем-то неродным. Ольга стирала на кухне в тазике. На столе стояла пачка какого-то импортного сверхпахучего стирального порошка. На веревке развешаны несколько комплектов минибикини нежных тонов. Ольга все в том же замызганном халате с заголенными по локоть руками. Выпрямилась, смахнула с рук мыльную пену, подбоченилась. — Тебе чего? Петр раскрыл и протянул кулек с мандаринами. — Хочу Алешку угостить. Ольга выхватила кулек, повесила на спинку стула. Петр потянулся было взять несколько штук для Ляльки, Ольга отвела его руку. — Чего?.. Пожалел уже? В кои-то веки вспомнил про сына!.. — Возьму Ляльке пару штук… — Обойдется твоя Лялька! Петр оглянулся на открытую дверь. Гугу, сидя на крылечке, виновато потупился: мол, — женщина, ее не облаешь! В дверях из большой комнаты появился Алешка. Молча прильнул к косяку двери. Смотрит. Личико бледное. Петр обвел кухню взглядом. Так и не побелила! И обычный беспорядок. Горы немытой посуды, тряпки, объедки, облепленные мухами. И над всем этим висят мини — бикини нежных тонов. — Там мандарины, — сказал Петр Алешке. Повернулся, хотел уйти, но вдруг опустился на стул. — Слушай, Ольга, тебе без меня хорошо? Ольга, принявшаяся было снова стирать, выпрямилась, смахнула с заголенных рук воображаемую мыльную пену. Некрасиво так шмыгнула носом. — А тебе чего? — Да ничего. Просто спрашиваю. Вижу, что ты живешь хорошо. Ни в чем себе не отказываешь, В Туапсе часто… — Да, да, да! Часто! Трусы вот не успеваю стирать!.. — Отдай мне Алешку. — Чего?.. Может, тебе сто рублей по почте перевести? — Я серьезно. Отдай Алешку. Он у тебя без присмотра. Ольга посмотрела на малыша. Вдруг кинулась к нему, вытолкала в другую комнату, закрыла и заслонила собой дверь. — Мотай отсюда! — вызверилась люто. — Пока я тебя, — она зашарила по кухне глазами, — не огрела… На пороге возник Гугу. Задрав голову, он басовито протрубил: «Гу! Гу!» Ольга отскочила к плитке, схватила качалку. Гугу снова задрал морду и прогудел. Петр встал, вытолкал пса на улицу и пошел, не оглядываясь. Закрывая калитку с улицы на щеколду, бросил незлобиво Ольге, выскочившей на крыльцо с качалкой: — Паскуда ты! Пацан у тебя скоро завшивеет… — Иди, иди!.. Петр уныло ковылял домой, бормотал себе под нос, зная, что Гугу плетется рядом: — Вот!.. Попадется тебе такая баба, и превратится твоя жизнь в пытку. Нет. Она сначала была ничего. И за детишками хорошо ходила, и в доме было чисто. А потом… Ну словом, когда у нас не стало настроения друг к другу, — все перевернулось. Запомни, добрый мой пес, только любовь может поддерживать огонь в домашнем очаге. Как она кончилась, любовь, — беги… И Лялька, и потом Гуля, прибежавшая с работы раньше времени, — леса нет, нечего делать! — обрадовались появлению большой и доброй овчарки. Контактный Гугу сразу нашел с ними «общий язык». Он подходил то к одной, то к другой, когда они подносили Петру кирпичи, а Петр клал в сауне печь с каменкой, — терся о ноги или садился и смотрел куда-то в сторону. Мол, с хорошими людьми приятно просто посидеть. Пусть молча, пусть как бы думая о другом, но побыть рядом — это уже хорошо! Потом Гуля сварила ему пшеничную кашу, вырезав из куска припасенной говядины пару косточек. Остудила и положила ему кашу в глубокую чугунную сковородку. И стали всей семьей смотреть, как Гугу ест. Гугу ел неторопливо, аккуратно. Сначала съел кашу. Подобрал все до крошки. Потом лег на живот и принялся за косточки, придерживая их лапами. Зубы у него, видно, не ахти какие крепкие. От старости. Он делал перерывы, отдыхал. Отвернется и долго смотрит в сторону, облизывается, делает вид, что растягивает удовольствие, а у самого слюнки текут. Потом снова принимается за деликатес. Поел, пришел, ткнулся Гуле в колени. А потом они всей семьей, и Гугу туг же, сумерничали на крылечке, придумывали новую кличку ему. Он слушал, будто понимал, что речь о нем, поводил ушами, вдруг тоненько радостно скулил, а то срывался с места, совал морду в колени. И чего только не напридумывали: и Мухтар, и Джульбарс, и Казбек, и Герой, и даже Гурам. — Что такое Гурам? — спросила Гуля. — Это хороший грузин, угостил меня мандаринами. — Да, а где твои мандарины? — спохватилась Гуля. — Ольга отобрала. — Это как? — А так. Я зашел Алешку угостить. Она хвать, и хрум-хрум… Это «хрум — хрум» позабавило Ляльку. Она долго звонко смеялась. Гугу даже не выдержал, подошел к ней, слегка потерся. Мол, разделяю твою веселость. Мол, это действительно смешно — «хрум — хрум». Так и не придумали новую кличку псу. Легли спать. На душе у Петра было пакостно, и он долго и мучительно не мог заснуть. Ворочался, словно под ним была не мягкая пахучая, всегда свежая постель, а доска с гвоздями. Гуля положила на него руку: мол, чего ты? Успокойся, я здесь, рядом; я с тобой, я люблю; я тоже не сплю и не засну, пока ты не успокоишься. Потом шепнула: — Я хочу тебя… Петр повернулся к ней. …И как всегда, на душе стало пусто и приятно легко. Мышцы, несмотря на бурное минутное включение, быстро расслабились. Что-то внутри отхлынуло раз и другой. И он провалился в глубокий радостный сон. Еще чувствуя эти внутренние отливы, как бы смывающие его в желан ные бездонные глубины сна, успел подумать: какая все же сила заключена в близости с ж^ншиной!. Сколько раз он об этом думал! Сколько раз он пытался объять несовершенным умом своим эту дивную загадку природы. Этот таинственный язык общения, на котором говорят все народы мира, все живое на земле. Что за чувство такое, которое и ранит, и исцеляет, убивает и воскрешает, огорчает и дарит несказанную радость; терзает и ласкает, дарит миру бесконечное обновление. Самые страшные испытания судьбы ничто по сравнению с мигом любви. Ради этого мига люди идут на муки и смерть, на боль и лишения. И она, любовь, — единственное в этом мире влечение, сохранившее свою первозданность, несмотря на все ухищрения подлого человеческого рода, — осталась чувством чистым, желанным, всесильным. Вот что должно составить основу всяческой деятельности человека. Всех его устремлений на Земле и в космосе. Этот путь подсказывает сама природа. Человеку надо только прислушаться к ней. Не выдумывать, не искать каких-то других неестественных путей, идолов, не метаться из стороны в сторону. Не изобретать велосипед. Приснилось Петру, что у него обе ноги целы. И что они танцуют с Гулей вальс на борту белоснежного океанского лайнера. Море гладкое. За бортом кувыркаются дельфины, а из глубин, сквозь толщу прозрачной воды смотрит виновато небритый толстый грузин в рубашке навыпуск. Гурам, а может, Отар, а может, даже Заур. «Ага!.. Что, влип? Попался!» — торжествует Петр и чувствует, что его не то радует, что грузин повержен на дно океана, — ему радостно оттого, что он танцует с Гулей вальс. Что у него обе ноги, что он теперь полноценный человек и что он любит Гулю. Очень любит! И чем больше он сознает, что любит ее, тем ему радостнее на душе. Хорошо! Как хорошо!!! Петр проснулся с легким чувством на душе. Вспомнил почему-то пса. Теперь не так скучно будет в ночном дежурстве. И не так опасно. Хорошо! Хороший пес!.. И туг его осенило: а если так и назвать его — Хороший?.. — Гуля, Гуля! — тихонько затормошил он жену. — Слышишь? Я придумал… — Что — о? — трудно просыпаясь, отозвалась Гуля. — Я придумал, как мы назовем пса! — Чего?.. — Гуля нехотя села в постели. Повздыхала, поглядывая по сторонам, на окно. (За окном темно еще. Значит, ночь). На Петра. Он смотрит на нее радостно, заложив за голову руки. — Ты чего? — Придумал, как пса назовем. Хороший! — А — а-а, — Гуля, кажется, включилась. Подумала. — Правда. Хорошо. Пес-то хороший. И кличка — в самый раз… — Пойдем Ляльке скажем. — А может, утром? — Пойдем, пойдем! Она тоже расстроилась с вечера. Тоже не спит, ворочается. — Ну, пойдем. Лялька и в самом деле как будто ждала их. Только Петр дотронулся до ее плеча, она повернулась: — Придумали? — Придумали. — Как? — Хороший!.. Лялька села в постели. Гуля включила свет. — Хороший… Правда! — она вдруг соскользнула с кровати и посеменила в коридор в своей беленькой, длинной, по щиколотки, ночнушке. Гугу поднялся ей навстречу на куске ковровой дорожки у порога, возле той тумбочки, где прощались и никак не могли проститься Гуля и Петр в ту злополучную ночь тайного греховного свидания. Протрубил свое «гу — гу!» Лялька бросилась ему на шею. — Хороший! Хороший!.. Пес встал и осторожно понюхал костыль, на котором стоя/, его хозяин. Петр пояснил: — Я на ночь снимаю протез… Пес еще раз понюхал костыль, пошел в спальню, нашел протез, понюхал его, глянул хозяину в глаза, мол, все ясно, и пошел на место. Лялька ходила за ним следом, хватала его за морду, обнимала на ходу. Он терпеливо сносил ее ласки. А потом и лизнул. Кроме культурного центра, в поселке был еще административный центр. Это кусок дороги, примыкавшей к конторе леспромхоза — новому двухэтажному зданию. Под одной крышей с конторой приютились с одного конца продуктовый магазин, а с другого — хлебный магазин. Дальше — довольно приличная, тоже новая, столовая. Возле конторы с раннего утра сновали люди, стояли машины, гомонила очередь за мясом и молоком. Напротив конторы, через дорогу, на скамейке, местные бабули продавали картошку ведрами, разную зелень, орех — фундук и семечки на стакан. Стакан был «хитрый». Зауженный до невероятности со стороны дна, наполненный и утопленный в семечки, он сверху казался нормальным стаканом, а на самом деле это был маломерок — зауженный, да еще и с толстым дном. Точно так же и ведро с картошкой. Это было не ведро, а что-то вроде детеныша ведра. Внешне как будто бы настоящее — и ободок, и дужка, и сделано конусом — ну ведро и только! А по вместимости в два раза меньше. Явное очковтирательство! Но у бабулек, торгующих семечками, орехом — фундуком и картошкой, совершенно невозмутимый и непробиваемый вид: как будто это не стакан — рюмка и не ведро — детеныш, а настоящая посуда. И как будто они тут ни при чем. Интересный народ эти бабульки! Интересен и народ, который крутится возле конторы с раннего утра. (Если присмотреться.) Вот стоит всхрапывает местный балагур — заика. Он говорит громко, в нос, растягивая слова и то и дело всхрапывая, будто лошадь над пучком сена. Говорить ему явно тяжело, но он почти не умолкает. Он без конца рассказывает, как они отступали в горы, когда пришли немцы, и как потом он лежал в госпитале, когда его контузило разрывом снаряда. Он чем-то напоминал Гугу. Его, как и Гугу, можно было видеть везде: в конторе, в магазине, в столовой, на станции, в предбаннике, возле Дома культуры, за доминошным столом… И везде он искал собеседника, чтоб еще рассказать, как его контузило и как он лежал в госпитале. С раннего утра околачивался возле конторы и шофер директора. Грузный, с красным склеротическим лицом армянин. Сначала кажется, что он изнывает от безделья в ожидании директора. Но, присмотревшись, понимаешь, что он напряженно трудится: к нему то и дело подходят люди, что-то говорят ему, он что-то говорит им. Говорит небрежно, повелительным тоном. Оказывается, он перекупщик, а люди, которые с утра тянутся к нему, — заготовители. Они заготавливают хвойную лапку, древесный мох, дубовую кору, ягоды, орехи — фундуки, грибы, дикую грушу, кислицу (всех даров леса и не перечесть!), он скупает за гроши, а сдает государству за хорошие деньги. У него выпученные трахомные глаза и невероятно наглый взгляд. Когда он смотрит на вас, хочется снять и отдать ему рубашку. С раннего утра возле конторы скапливается до десятка машин. Грузовые и легковые автомобили, автокраны, фургоны, лесовозы: всем нужны пиломатериалы, паркет, штакетник и просто круглый лес. На грузовиках приехали те, кто уже пробился сквозь бюрократический заслон, подписал нужные бумаги и готов загрузиться; на легковых — те, кто надеется пробиться или проскользнугь каким-нибудь обходным манером. Словом, жаждущие, страждущие, «без крыши над головой», «погорельцы», «застройщики», «молодожены», которым негде провести медовый месяц; «аварийники», а на поверку — дельцы и спекулянты. Для пущей убедительности они капитально небриты, немыты, неопрятны, с хорошо отработанным видом несчастных людей. Они сказочно терпеливые и целеустремленные. Простой обыватель поселка выскакивает в центр в чем попало: в халате, в майке или даже в комнатных тапках. И обязательно небрит. Особенно те, кто рядом живет. Но вдруг появится местная модница. Это, как правило, красивая девушка или молодая одинокая женщина. У нее, как говорится, все на месте и безупречные шмотки. Ну, конечно, румяна во всю щеку и загадочно подсинены веки, и в ушах необыкновенные серьги, и сумочка через плечо, и сосредоточенные в себе глаза. Казалось бы — ну что за идея вырядиться и ходить по крошечному пятачку административного центра, где сплошь небритые мужчины и несчастный говорун — заика со своим лающим говором. Ан нет! Смысл есть. И немалый: каждый день здесь промышляют дельцы, спекулянты и перекупщики. И хоть они небриты и капитально немыты и у них хорошо отработан вид несчастных людей, — местные красавицы — модницы хорошо знают, что за этими немытыми, небритыми бородами скрываются денежные, а подчас даже богатые люди. Авось повезет, и кто-нибудь из них клюнет и вывезет ее отсюда, из этого затхлого, скучного до одури местечка. Нравы у жителей поселка необычные, в чем-то даже загадочные. Об этом тоже надо сказать, но сначала несколько штрихов о хозяйственно — экономическом облике поселка. Леспромхоз — единственное промышленное предприятие, вокруг которого, собственно, и вращается вся трудовая и общественно полезная жизнь населения. Несколько магазинов государственной торговли и потребкооперации Железнодорожная станция, школа — десятилетка и сельский совет. Здесь почти все знают друг друга. И почти все находятся друг с другом в какой-нибудь степени родства: или сват, или брат, или крестник. Поэтому почти все всё о всех знают… Надо сказать, что в этом нет ничего плохого. Потому что поголовная осведомленность оберегает нравственность. Если Гришка прошелся с Машкой, то это будет немедленно известно жене Гришки и мужу Машки. Если Гришка получил зарплату больше, чем Мишка, а они работают в одной бригаде, то жена Мишки обязательно узнает об этом и обязательно прибежит в контору к бухгалтеру выяснять, почему это ее Мишка получил на два рубля меньше, чем Гришка. Если у Машки вовремя не появились месячные, то об этом пренепременно узнает ревнивая Глашка и при удобном случае уязвит своего «кобеля» — не он ли, стервец, заделал Машке? Здесь попереженились, поперероднились крест — накрест и по диагонали так, что теперь не доберешься до истины, кто какой национальности, а подчас и кто от кого произошел. Смотришь, у русской бабы с белобрысым мужиком родился явный армянчонок. Или у армянки вдруг нашлось совершенно русоволосое дите. И никто не удивляется уже, не возмущается и не сетует на падение нравственности, потому что все всё обо всех знают. Но делают вид, что ничего такого не знают. Но это еще ничего! Хотя и загадочно. А вот как ухитряются здесь работать в леспромхозе, а лес вывозить в колхозы — этого действительно никто не знает. Есть, конечно, люди, которые знают, но они тоже делают вид, что ничего не знают. Когда-то леспромхоз гремел. Выполнял план по вывозке древесины, люди хорошо зарабатывали. Понимали, что леспромхоз — единственный кормилец здесь; трудились прилежно, с полной отдачей, и трудовой коллектив славился на весь Туапсинский район. Потом как-то попритерпелись к славе и благополучию и захотелось большего. Захотелось жить как-нибудь так, чтоб не работать, а хорошо жить. Получать хорошую зарплату, возиться у себя на огороде, строить дом, а числиться на работе. Казалось — невероятное, немыслимое желание. А вот сбылось же! Леспромхоз давно уже не выполняет план, потому что об этом уже давно никто не заботится, хотя все делают вид, что работают, не покладая рук. Невыход на работу по причине того, что не с кем оставить дитя, что дома дел невпроворот, или даже с похмелья — уже давно считается почти уважительной причиной. Весной массовые невыхо ды на работу — потому что надо копать и садить огород, летом — потому что надо окучивать картошку и снимать колорадского жука, осенью — потому что надо копать картошку, а зимой — свадьбы. Хиреет леспромхоз, лихорадит его, но он держится. Что-то там производит, выплачивает зарплату рабочим и служащим, подводит итоги соцсоревнования. Не чудо ли?.. А тут ученые нагрянули — надо совершенствовать хозрасчет, внедрять коллективный, арендный, бригадный подряд, самоокупаемость и самофинансирование… Петра эта новость, насчет ученых, взбудоражила. Последнее время он стал замечать у себя склонность к научному мышлению. Долгие ночные бдения на нижнем складе, мысленные, вслух и во сне беседы с Карлом Марксом сделали свое дело — он почувствовал страсть к размышлениям и даже философии. Ему было приятно сознавать открывшуюся способность в себе к размышлениям и философии. Но вот не с кем было обменяться мыслями. Прямо беда! Постоянные слушатели его — Карл Маркс и Гугу, которому он придумал удачную, но почему-то не прижившуюся кличку Хороший, — они, конечно, неплохие слушатели —.не перебивают, не перечат, возбуждают охоту умничать. Но все равно это не то. Гуля и Лялька? Они тоже хорошие‘собеседники. Но… Гуля как-то резко и не вдумчиво судит о сложных вещах. И слишком приземленно. Лялька — вообще дите. Пообщаться бы с человеком научного плана. И Петр стал заводить осторожные разговоры с бухгалтером Ксенией Карповной и экономистом Кирой. Говорят, какой-то ученый к нам приехал… И вдруг ученый пожаловал на нижний склад собственной персоной. Немолодой уже, большелобый, с цепкими внимательными глазами и веселым приветливым взглядом. Казалось, он всех знает: со всеми здоровается за руку и мгновенно находит тему для разговора. И еще Петру показалось, что он все про него знает. Как только он вошел в контору, сразу заметил бюст Карла Маркса. С него пере вел взгляд на Петра и тоже поздоровался за руку. Пожимая руку, сказал: — Вы тут, я вижу, живете по Марксу… Петр немного смутился почему-то, но тут же нашелся, что ответить. (Ему очень хотелось войти в контакт с ученым.) — А что, заметно? — Ну раз бюст вождя мирового пролетариата, значит… — Это еще ничего не значит… И так, пока ученый здоровался со всеми за руку и знакомился, у них с Петром вышел довольно задиристый диалог. Поздоровавшись со всеми, ученый положил на стол целлофановый кулек с папкой внутри и огляделся. В печке еще потрескивали дрова. Полуразваленная и сильно закопченная, она производила удручающее впечатление. Да еще время от времени, когда открывали и закрывали дверь, из печи через щель в дверце вырывалось пламя с копотью. — Да — а-а! — разочарованно протянул ученый, внимательно оглядевшись. — Если это жизнь по Марксу, то какая тогда жизнь была в каменном веке?.. Вслед за ученым в бухгалтерию вошел Владимир Иванович — начальник нижнего склада. Поздоровался. Они с ученым познакомились, перебросились репликами и пошли в кабинет. Вскоре вернулись, и Владимир Иванович дал распоряжение Петру пройти по территории, предупредить, чтобы сегодня после обеда все мастера, десятники, механики, бригадиры собрались минут на пятнадцать в комнате отдыха. Товарищ из Краснодара проведет небольшую беседу по хозрасчету. Петр, сидевший за свободным столом, поднялся со скрипом и пошел к выходу. Ученый, проводив его удивленным взглядом, вдруг попросился пойти с ним. — А можно и мне с вами? Посмотреть, познакомиться с производством. — Можно. По дороге к разделочной площадке ученый поинтересовался осторожно, идя следом за Петром, сильно припадавшим на левую ногу: — Что это у вас? — Производственная травма, — коротко ответил Петр, и они стали подниматься по деревянным ступеням на разделочную площадку. На разделочной площадке распиливали бензопилой толь ко что привезенные из леса хлысты. Руководила работой краснощекая бойкая женщина. Размечала хлысты, давала сигнал пилить, осматривала сортименты. Раскряжевщик резал хлыст строго по зарубкам женщины — мастера. Двое рабочих скатывали сортимент на цепной транспортер. Один рабочий дергал за натянутый провод, включал приводную систему, и цепной транспортер, подхватив отпиленное бревно, тащил его к карману — накопителю со страшным душераздирающим скрипом и визгом. Чуть дальше разделочной площадки четверо рабочих подновляли эстакаду, заменяя сгнившие бревна. За нею чернел темный зев входа в распиловочный цех, где распиливали бревна. Сбоку лесопильного цеха возвышался, «дымясь» мелкими опилками, вентиляционный пылесборник. А дальше, на краю долины, горбились кучи гниющих опилок. В лесопильном цехе было шумно, резво ходил вверх-вниз постав старенькой пилорамы, распуская бревна на доски. За грохотом не слышно человеческих голосов, хотя кто-то что-то кричал, и Петр что-то пытался сказать ученому. Сразу за пилорамой двое рабочих в перчатках — верхонках сортировали крюками тяжелые доски, снимая с рольганга. Еще дальше сутулились несколько старых круглопильных станков, разделывающих горбыль и нетоварный пиломатериал на заготовки для паркета, мебели, клепки для бочкотары. И хотя возле станков и во всем цехе царил порядок — продукция уложена аккуратными ровными штабельками, обрезки собраны в ящики, вокруг станков свежие следы веника — все равно довлела убогость. Она сквозила отовсюду — начиная с вида пилорамы. Все агрегаты на ней и узлы до того были изношены, что вот — вот она развалится. Станки, оборудование на них «штопано-перештопано» и столько раз уже ремонтированы и переделаны, что кажутся потертыми до блеска руками рабочих. Вентиляционные отводы подвязаны проволокой, в крыше зияют дыры, в окнах, что под самым потолком, почти ни одного целого стекла. Воду рабочие пьют тут же из водопроводного крана, который, видно, протекает, потому что перевязан проволокой и тряпками, словно завшивевший больной. Петр привык к этому и не обращал внимания. Зато ученый неодобрительно покачивал головой. Петр посматривал на него и посмеивался про себя. Приехал человек с чистенького города, удивляется и возмущается. А чему тут удивляться, чему возмущаться, если здесь вся жизнь такая? Лес, грязь, мусор. Закончили осмотр производства в цехе ширпотреба, где из мелких отходов и неликвидов делают разные мелкие вещи, необходимые людям в доме и в хозяйстве: черенки для лопат, ручки для молотка, кухонные доски, скалки, молотки для разбивки мяса, разные деревянные штучки, заготовки для гроба, по — деликатному — изделия для похоронного ритуала. Петр, почти каждый день, а то и по нескольку раз в день проходивший «свои владения» дозором, даже не замечал эти принадлежности для похоронного ритуала, а ученый обратил внимание, что на них, на эти принадлежности, идуг самые что ни есть никуда не годные неликвиды — «задохнувшийся» граб, бук, безнадежно сучковатые дубовые плахи, разные полусгнившие обрезки, полусъеденные грибком. Он взял один такой обрезок и, повертев в руках, тяжело перевел дух. — Вот ведь как! Жить стараемся хорошо, красиво, а ложимся в гроб, сколоченный из какого попало дерьма! Эго что же за философия такая?!. Петр скептически пожал плечами. Хотел сказать, мол, когда человек умрет, какая разница, в какой гроб его положат? Но не сказал, промолчал. И хорошо сделал. Потому что, поразмыслив на обратном пуги над словами ученого, он почувствовал некую жуткую суть пренебрежения к человеку. Действительно, какой-то могильный цинизм был в том, что на изделия для похоронного ритуала пускались самые что ни есть дрянные отходы. Неужели человек за всю свою жизнь не заслужил того, чтобы похоронить его с достоинством? Неужели его деяния столь мизерны, жизнь его столь ничтожна, что он большего и не заслуживает?.. Этот ученый начинал ему нравиться. И вообще у него вдруг как бы глаза открылись на здешнюю их нескладную действительность. Он стал тайком осматриваться критически и видел вокруг, в самом деле, вопиющую неустроенность и убогость. Эти горы опилок, что сразу за цехом ширпотреба. (Они в сухую погоду самовозгораются и каждый раз в этом случае он должен вызывать пожарную машину.) А заброшенные почему-то. сушильные камеры, где мальчишки устроили отхожее место?!.. Из деликатных соображений Петр повел ученого в обратный путь не по до роге, на которой тонут по «брюхо» даже трактора, а вывел на шпалы железнодорожного тупика, где можно было пройти, не увязнув. Вдоль тупика, тут и там, где на подкладках, а где прямо на земле кисли под дождями и снегами, рассыхались на солнце, видно, уже не один год, большие ящики с поблекшей заводской маркировкой. Видно, оборудование какое-то. — Это что за ненужный хлам, так тщательно упакованный и брошенный? — как бы между прочим поинтересовался ученый. — Не хлам, а станки с числовым программным устройством! — не без доли гордости ответил Петр. — Тридцать тыщ каждый!.. Ученый взглянул на. него насмешливо, хмыкнул скептически. И тут Петр понял, что не гордиться надо, а возмущаться. Некоторое время шли молча. Петр, стараясь поспеть за ученым, отчаянно скрипел протезом. — А это наша комната отдыха, — кивнул он на старого образца железнодорожный пассажирский вагон, поставленный вместо колес на деревянный фундамент. — А там — котлопункт. Давайте пообедаем, — предложил он. — А то потом придется в очереди стоять. Возле столовой, которую Петр назвал котлопункгом, их ждал в приподнятом настроении Гугу. Он широко облизывался и нетерпеливо перебирал лапами. — А это мой помощник, — представил его Петр ученому. — Зовут его Гугу, а еще — Хороший. — Хороший? — удивился ученый. — Хотя и в самом деле — приятный пес. А почему Гугу? И Гугу, будто понимая, о чем идет речь, протрубил добродушно: «Гу! Гу!» — Вот и представился! — Петр потрепал пса за необъятную холку. — Хороший пес. А Гугу — потому, что вместо «гав — гав», слышали, как у него получается? — «Гу! Гу!» Вот и вся хитрость. — Действительно! — умиленно согласился ученый и перевел взгляд на веселенькое здание столовой. Новое здание с широкими светлыми окнами, с выкрашенным в голубой цвет тамбуром. Дверь гостеприимно распахнута. На кухне хозяйничали две женщины. Упитанные, быстроглазые, с заголенными руками. Одна хлопотала у пли ты, на которой исходили паром кастрюли и свирепо шипели сковородки. Другая мельтешила в широком раздаточном окошке. Приветливо улыбалась, тянулась услужливым взглядом к вошедшим: вам чего? Съели по борщу, по куску курицы, запили компотом. Косточки Петр старательно собрал в горсть и вынес на улицу Гугу. — А ничего, — сказал ученый, — сытно и дешево. Правда, в борщ уксусу набухали, не пожалели. И капуста шмотьями. И вообще, кроме капусты, по — моему, в борще больше ничего нет. А? Петр промолчал. — А вы что, были в Сибири в заключении? — вдруг спросил ученый. — С чего вы взяли? Почему в заключении? — Значит, не были. Извините. А почему тогда «котлопункт»? — Так у нас называют. Вообще в лесной промышленности… — и Петр пустился в рассуждения о том, что лесная промышленность — это не столько заготавливающая, сколько добывающая промышленность. Потому что тяжелый труд под открытым небом, в особых условиях. Идет разработка природного сырья. И как вывод отсюда — оплата рабочих по крайней мере должна быть как в добывающей промышленности… Петр почувствовал раскованность и готов был развернуть целую концепцию в пользу лесозаготовителей, но ученый быстро согласился: — Я с вами абсолютно согласен! Труд лесозаготовителя — особый труд. Это пора понять нашему правительству. Но, к сожалению, они там мыслят еще категориями, которые идут от сталинских времен, когда на лесозаготовки посылали осужденный люд. Оттуда и пошли словечки типа барак, тошниловка, котлопункт, вкалывать, баланда… Был я в Сибири семь лет, работал в лесной промышленности, знаю… — Я тоже в Сибири был, — запоздало признался Петр. Ученый покивал задумчиво головой, поглядывая по сторонам — на рабочих, потянувшихся в столовую. На мужчин, запорошенных опилками и даже не пытавшихся отряхнуться перед дверью в столовую, на женщин в широченных спецовках. Что-то невеселое думал он в этот момент, потому что на его худощавом лице лежала тень мрачноватой усталости. Из столовой выходили красные, потные. Кто дожевывал, кто в зубах ковырялся. Шли мимо, по своим цехам. Некоторые заворачивали в комнату — вагон. К Петру с ученым подошла краснощекая мастер с разделки. Румянец у нее какой-то коричневатый. Ученый догляделся. — Что это у вас румянец такой?.. — Обморозила когда-то щеки. — А — а-а! — Можно вопрос? — женщина заслонилась рукой от яркого солнца, улыбнулась, обнаружив щербатые с гнильцой зубы. — Вас как зовут? — склонился к ней ученый. — Зоя Ветрова. — Давайте ваш вопрос, Зоя Ветрова. — Кое-кто из рабочих хочет послушать вас, можно? — Конечно. Из будки — вагона выглянул начальник, махнул рукой. — Можно начинать! Начал ученый с вопроса: — Скажите мне, дорогие товарищи, вы любите свою работу? — Черта лысого! — выкрикнула за всех женщина грубого вида. — А вы побудьте на сквозняках! Летом еще ничего, а зимой?! Полазьте по этой грязюке!.. Вы видели, что творится у нас здесь? Уже половина лета прошла, а грязь от зимы еще не высохла. И вообще — здесь гиблое место. — Ну уж и гиблое, — подал голос начальник. — Ты, Немоляева, пошла бы в лес, там поработала. — Не пугайте меня. Работала! Знаю… — Ну понеслась душа в рай, — крякнул у самой двери мужик в резиновых сапогах. Смял жесткими пальцами полупогасший окурок и поднял руку, словно школьник. — Можно сказать?.. Вот нащет работы. Работа чего? Работа как работа. А вот вы станки наши поглядите. Их еще в пятьдесят седьмом году поставили и до сих пор они крутятся. На них уже живого места нет! От заводских деталей только станина и осталась — остальное ручная работа. Сколько можно? Отсюда и любовь к работе… Петр поднял было руку, прося слово. Но на него зашикали: — Ты помолчи, Петр. Твое дело — досматривай себе. — А мне можно вопрос? — тихо молвил ученый в наступившей тишине. — Вот вам… — кивнул он мужику в резиновых сапогах. — А почему до сих пор не поставили новое оборудование? Мужик в резиновых сапогах аж поперхнулся — до того вопрос ученого выглядел наивно но его разумению. — Нет, нет! Вы мне скажите, — напористо продолжал ученый. — Почему вы не заменяете старое оборудование на новое? Новые станки стоят у вас под дверью. Некоторые еще упакованные даже, а некоторые уже раскурочены. — Так хы! — рабочий в резиновых сапогах Как-то смешался, погас. Достал из кармана пачку «Примы» и неуклюже стал выковыривать из нее сигарету. — Так это же какие станки! — Какие? — Им же цена каждому тридцать тыщ! — Ну и… — И на ём программное устройство. Это ж подохнуть можно, пока его освоишь! — А вы хотели бы ДИП — «догнать и перегнать». На них не догонишь уже и не перегонишь. — Это же переучиваться надо!.. — не сбавлял тон рабочий. — Конечно. — А на хрена мне переучиваться, когда до пенсии три года осталось? — А хотя бы для того, чтоб опыт передать сынам, внукам, которые вам на смену придут. А как же? Как жить-то дальше будем? — Вам хорошо говорить. Вы там в городе, в чистеньком… А здесь… В магазин зайдешь — ни черта нет. — Как работаем, так и живем… Рабочий в резиновых сапогах круто развернулся и вывалился за дверь. — Пошел ты!.. За ним потянулся еще кое-кто. Но больше осталось. — Ну вот, — сказал ученый, — а теперь о том, с чем мы приехали сюда к вам. И он смело, местами даже слишком смело, как показалось Петру, охарактеризовал обстановку в стране. Поделился своими соображениями, почему не складываются в стране дела и что, по его мнению, надо сделать, чтобы выправить положение. Все очень просто — мы разучились работать, разучились быть рачительными хозяевами. А почему? Потому что весь смысл труда сводится к зарплате. Сколько кому выведут зарплаты. Не сколько человек заработает, а сколько выведут. И люди перестали думать о том, что он сделал за смену, а стали думать о том, как «выбить» зарплату. Потерян смысл труда. Отсюда все беды. Он даже прошелся язвительно по известному каждому школьнику принципу: «От каждого по способности — каждому по труду». У кого одни только способности. А у кого труд? Ему платят за способность горлом брать, а трудиться кто будет?.. Взял слово пилорамщик. Щуплый узколицый человек. В небритой бороде его, на вид седой, намертво застряла мелкая опилочная пыль. Он рассудительно, толково и, как показалось Петру, очень убедительно разъяснил ученому, что на такой пилораме, как у него, дальше жить и работать никак нельзя. — …Нам установлена норма, как будто пилорама новая. А ее уже трижды надо списать. Значит что? Значит, нашим нормировщикам надо подумать, как установить справедливую норму. Провести, может, хронометраж. Ведь от производительности пилорамы нам план устанавливают на месяц, квартал и год. План нереальный. Мы его не выполняем из месяца в месяц. Нас лишают премиальных. Вот вам и вся любовь… — Погоди, погоди, Лапин, — не вытерпел и перебил его мастер по лесопилению Ожижко Павел — хмурый мужчина, глядящий исподлобья. — Хронометраж мы провели в прошлом году. Норму установили реальную. Ты же подписывал расчет на установление новой нормы. Лучше расскажи, как на прошлой неделе ты пришел на работу пьяный и включил ускоренную подачу. Полетели полотна, сгорел мотор. А? И это у тебя частенько бывает… Рамщик, не смутясь нимало, открыл широко рот, чтоб возразить, потом закрыл, сел на корточки. Вроде как обиделся. Мастер продолжал: — Почему ты себя так ведешь? Да потому что хорошо знаешь, что тебя некем заменить. А было бы кем заменить, я б тебя сейчас же отстранил от работы. Потому как и сейчас, вот перед обедом, ты уже потянул полбутылки «Ана пы». Заходил к вам в раздевалку, там винный дух стоит. Иди сюда, дыхни-ка… Пилорамщик встал с корточек и тоже вывалился мешком за дверь. — Я вот думаю, — сказал ученый как-то тихо и печально. —Навести бы порядок здесь у вас на нижнем складе… — Да эту грязь мы уже и опилками засыпали раз десять и гравий возили!.. — выкрикнул возмущенно морщинистый, с землистым лицом рабочий. — И как в прорву!.. И заговорили, загомонили все сразу, перебивая один другого. В контору возвращались втроем: ученый, Петр и бойкая мастер с разделки, Зоя Ветрова. Возле конторы остановились поговорить. Что-то все порывалась сказать Зоя Ветрова. Вот если б, вот если б… И то ли не решалась, то ли мысль ускользала. — Скажите, — обратился к ней ученый, — вот если б с завтрашнего дня вы стали хозяйкой этого производства, с чего бы вы начали? И по тому, как встрепенулась Зоя Ветрова, Петр понял, ученый попал в самую точку: вот об этом и хотела говорить она, но… То ли не решалась, то ли мысль ускользала. — Ас того, что поставила бы хороший забор вокруг нижнего склада и сторожа с берданой на въезде — выезде. Раз! Второе, у меня бы не валялись так вот под ногами доски и лес. Посмотрите! — и она носком туфли пнула брус. Отличный брус из пихты, видно, черновая мебельная заготовка. — М — да, — сказал задумчиво ученый. — Именно такого ответа я и ожидал от вас. Значит, здесь у вас, на нижнем складе, как и в леспромхозе, да и в стране не хватает хозяина?.. — Именно так! — уверенно и серьезно подтвердила Зоя Ветрова. — Ну это самый первый шаг. Чисто хозяйский, правильный — добро надо беречь, только тогда его можно умножить… Ну а по делу? Как хозяин — предприниматель, что бы вы для начала сделали? Женщина задумалась. — Наверное, взяла бы лист бумаги, карандаш и прики нула, чего и сколько в моем хозяйстве можно произвести. Потом подумала бы, как это можно осуществить. То есть, как обеспечить мое производство сырьем, в данном случае круглым лесом, необходимыми материалами… Наверное, нашла бы поставщиков, заключила бы с ними «железные» договора, чтоб все было вовремя и в нужном количестве… Ну и… Посчитала бы, сколько мне это будет стоить и что я буду иметь от этого, — она широко повела рукой, — от этого моего дела. Будет навар или нет? Стоит уродоваться здесь или лучше пустить все с молотка? Так? — она улыбнулась, напряженно всматриваясь в лицо ученого. Тот не сразу и как-то вроде удивленно согласился: — Так. Очень даже так! Каждый предприниматель ставит перед собой именно эти вопросы: «Что делать? Как делать? И что это даст?» — он подумал и хитро так прищурился на Зою Ветрову. — Вот если бы вы меня спросили — в чем будет заключаться моя работа у вас здесь? Я бы ответил — научить вас отвечать именно на эти вопросы: «Что? Как? и Что это даст?» Зоя Ветрова посмотрела задумчиво вдаль и сказала: — Ничего у вас не получится. — У нас-то как раз получится. Мы точно знаем, чему вас учить и как. И мы свое дело сделаем. Вопрос в другом — как вы воспримете наши старания? Захотите ли вы этому учиться? А главное — захотите ли с толком, по-хозяйски работать?! — Да — а-а! В том-то и дело… С разделочной эстакады донесся грубый окрик: — Эй! Сколько можно глазки строить? Пора работать!.. — Во, — сказала Зоя Ветрова, — мои мальчики соскучились по мне. Ревнуют. — Грубовато, — покосился ученый в сторону эстакады. — Это еще ничего! — хмыкнула Зоя Ветрова. — Это, можно сказать, почти ласково. Вас стесняются. А если б не вы — они б так загнули, что не разогнуть. Она попрощалась и пошла к своим «мальчикам». — В самом деле — грубовато, — сказал ученый, глядя ей вслед. — Грубовато, — согласился Петр. — Матерятся, как сапожники. Правда, и она в карман за матом не полезет. Спуску не дает. Ученый покачал головой сокрушенно. — Ну почему люди вот так?.. — он помолчал, подыскивая подходящее слово и, не найдя, цокнул в досаде языком. — А жизнь такая!.. — простодушно отозвался Петр, не подозревая, что затронут самый жгучий вопрос современности. Ученый пристально всмотрелся в него, будто видел впервые. — Вы так просто и четко ответили на самый больной вопрос современности… — А что? — не дал ему договорить поощренный похвалой Петр. — Все просто: как аукнется, так и откликнется. Какая жизнь — такие и люди. Вы спросите — какая — такая жизнь? А вот, — он широко повел рукой. — Мусор, грязь, неустроенность… Плюс невнимание начальства. Они там, — он ткнул пальцем вверх, — сами по себе. А здесь люди сами по себе. И человек наш, он так устроен — если к нему ноль внимания, то и он без уважения. Отсюда и нравы, и нравственность… Это, конечно, упрощенно. На самом деле все гораздо сложнее… — Я понимаю, — кивнул ученый, видя, что Петр затрудняется продолжать мысль. — Все не так просто. Но если, как говорится, одним словом, то именно так — «жизнь такая», — он протянул руку попрощаться. — Простите. Я бы с удовольствием еще пообщался с вами, но в четыре часа занятия со специалистами в главной конторе. Мне приятно было познакомиться… — И он зашагал было по шпалам к поселку. — Я провожу вас немного, — сказал Петр, пожав ему руку, и зашагал рядом, поскрипывая протезом. Ученый невольно сбавил шаг, понимая, что Петру хочется закончить свою мысль, закруглиться. Петр откашлялся. — Вот взять хотя бы Зою Ветрову. Умница ведь! Слышали, как рассудила? По — хозяйски, по — государственному. А посмотрите на нее — неухоженная, обмороженная, зубы гнилые. В общем, запущенная. А почему? Да потому, что жизнь у нас здесь такая. Обстановка. Работа, люди грубые, муж пьяница, начальство — циники. А правительство тусуется в своем особом мирке. Вот и опускается простой человек. Думает, наверно, я недостоин лучшего. А так ли это? В душе мы каждый понимаем — нет, не так. Человек лучшего достоин. Но… — Все верно, Петр… Не знаю по отчеству. — Просто — Петр. — Нет. Хочу вас по имени — отчеству. Мы еще встретимся… Я смотрю, вам трудно идти на протезе… Как все же ваше отчество? — Федорович… Петр Федорович Калашников. А вас? — Виталий Максимович Портнов. Когда они прощались, пожимая друг другу руки, в горах ухнул далекий тяжелый взрыв. У Петра дернулось больно сердце. Так всякий раз, когда он слышал взрыв в горах. Там где-то Андрей с пацанами. Не они ли подорвались? Хотя нора уже и привыкнуть. Его Андрей из любителя-искателя военных трофеев превратился, по сути дела, в профессионала — минера. Его даже берут с собой в рейды по горам военные минеры. У него и похвальная грамота от них. «За участие в ликвидации опасных последствий войны…» После войны в горах остались брошенное оружие и боеприпасы. В сарае, дома все углы завалены ржавыми стволами винтовок, автоматов, минометов; кучи проржавевших, а то и целых боевых патронов, каски, диски, гранаты, мины и толовые шашки, похожие на бруски хозяйственного мыла. Петр не успевал выгребать из углов и выбрасывать. И что только не делал, как только не наказывал сына, чтоб отвадить от опасного увлечения, — ничего не помогло. Вот уж охотЬ — неволя! И чем старше становится, тем несговорчивее… Проводив ученого, Петр вернулся в контору и ахнул: конторских девчат не узнать — подчепурились. Губы, брови, ресницы; румяна на щеках. Прически! И даже шарфики накинули на плечи. И все это, как понял Петр, ради ученого. Новый человек появился! А ученый, не заходя в контору, ушел и не увидел всю эту красоту. — Вот те раз! А где интересный мужчина? — разочарованно удивились они. — Пошел. У него лекция, — садясь за свободный стол, важно сказал Петр. — Мы с ним философствовали, пока вы здесь перышки чистили. — О чем вы там философствовали? — язвительно прогнусавила смазливая молодка — мастер цеха ширпотреба, прибежавшая хорошенько рассмотреть приезжего мужчину и потрепаться на этот счет. — Небось бабам нашим косточки мыли! — и она грубо, по — мужски загоготала. — А мы тут чай заварили. — Заварили? Так давайте пить, — и Петр подвинул к себе приготовленную, очевидно, для гостя красивую чашку красным горошком. На этот раз на экономические занятия пришло человек десять, не больше. — В чем дело? — поинтересовался ученый у главного экономиста леспромхоза. Та неопределенно пожала плечами. Виталий Максимович почувствовал что-то недоброе. Как обычно, он начал занятия с краткого обзора предыдущей темы, чтоб слушатели не теряли связи и логики развития мысли. А на предыдущем занятии речь шла о Положении о цеховом хозрасчете. В нем очерчивались ос-, новные контуры организационной, хозяйственной и финансово — экономической деятельности цехов как самостоятельных структурных подразделений леспромхоза. — А можно вопрос? — поднялся с места начальник лесопункта — высокий, улыбчивый человек. — Я дома внимательно прочитал ваше Положение о цеховом хозрасчете. Все тут правильно и толково. Действительно, если мы будем так работать, как здесь написано, то станем на ноги… Но… вот здесь в разделе взаимных хозяйственно — экономических претензий, которые мы должны будем предъявлять друг другу, в конце записано: «Перечень взаимных претензий должен быть составлен так, чтоб не оставалось ни малейшей лазейки для оправдания плохой работы». Это вы серьезно? — Совершенно! Ибо плохая работа, мы это с вами хорошо видим теперь, привела нас к тому, что Мы сейчас имеем в магазинах. Вернее — не имеем. Я слышу, вы ругаете правительство: ничего нет, куда все подевалось? Правильно ругаете. Ну а сами мы что делаем, чтоб все было? Как мы работаем? Дисциплина труда упала. Люди могут не выйти на работу под самым невинным предлогом: огород надо копать, картошку надо сажать, колорадского жука собирать, наконец, просто с похмелья люди не выходят на работу… В зале установилась недобрая тишина. — Пришел, увидел, победил! — крикнул с места инженер по технике безопасности, невзрачный сухолицый муж чина. — Вы бы тут с нами покувыркались, с рабочими пообщались, тогда б по — другому заговорили! — Кувыркаюсь вот. И с рабочими встречаюсь. Вижу, сердятся на меня за мои такие слова. Но что поделаешь? Такова действительность, и от нее никуда не денешься. Мне сейчас сказали на нижнем складе, что у меня ничего не получится. Я понимаю — мы разболтались и теперь войти в колею не так просто. Но это надо будет делать, иначе разорение и позор на весь мир. Вы только представьте себе — однажды о нас станут говорить в мире примерно так — советские люди разучились хорошо работать и потому сосут лапу. В зале загудели неодобрительно. Виталий Максимович почувствовал острый протест, несогласие аудитории. — А вот еще вопрос! — поднялся с места тучный замдиректора по сбыту. — Как я понимаю, ваша идея состоит в том, чтоб через экономическую самостоятельность цехов переходить, по сути дела, к рыночным отношениям? То есть, выходить на прямые договора с потребителем? — Я пока не знаю, как эти отношения будут называться, но надо производить то, что необходимо людям, потребителю. — Это приведет к частной собственности. — Может быть. — Но ведь это противоречит марксистско — ленинскому учению! — Какому именно? — О частной собственности. — Договаривайте. — Нечего договаривать. Этого достаточно! — Нет. Недостаточно. Там речь идет об уничтожении частной собственности, религии и семьи. Что ж! Частную собственность мы уничтожили; уничтожили храмы, семьи разваливаются на глазах. И что же? Что имеем в результате? Пустые полки в магазинах, бездуховность, вопиющую безнравственность и неверие. Вас это устраивает? Меня нет. И уверен — абсолютное большинство людей тоже не устраивает. — Вредная пропаганда!.. — А вы заявите на меня в райком. — И заявим! Поднялась главный экономист, стала успокаивать: — Что-то у нас не занятия получаются, а политическая дискуссия. Уймитесь, товарищи! По делу давайте… — А мы по делу. Плюрализм! Кто-то в зале попытался поправить крикуна: — Правильно! Плюрализм. Вот товарищ и проводит свое мнение. — А я не согласен! Кто-то перешел на шутливый тон: — Не согласен — пиши заявление. — Ха — ха — ха! Снова поднялся тучный замдиректора по сбыту. — Я прошу прощения у товарища ученого. Но сейчас такое время, что заводишься с полоборота. Много неясного, а потому на душе кипит. Семьдесят лет нам говорили одно, а теперь другое. Да сколько можно на нас экспериментировать?.. Петр это ночное дежурство пребывал под впечатлением встречи с ученым. Когда все ушли и они остались вдвоем с Гугу, «балдевшим» возле печки, Петр взглянул на бюст Карла Маркса и ему показалось, что тот хитро щурится. «Конечно, — думал Петр, — ученый — явно не марксист. Не то чтобы не марксист, но человек, который может отойти от догмы и пуститься на поиски нового пути. Вон как прошелся по принципу социализма — способности у крикуна есть из горла рвать, а работать кто будет? Еще бы про уничтожение семьи поговорить с ним…» «Нет. Подумать только! — распалялся он незаметно против Карла Маркса. — Взять и уничтожить мою семью. За что? Про что? Взять и разлучить с Гульяной. Чтоб она пошла к другому мужику, а я к другой бабе. Черт те что! Да случись это, я переверну все, мужика зашибу насмерть и Гульке достанется на орехи. Нельзя так! Это же полная распущенность и конец общества! Это же распад души. Чем же ей, душе, жить, если не любовью, привязанностью к человеку?!» Петр покосился на Карла Маркса недружелюбно. — Ты уж как хочешь, уважаемый Карл Маркс, не знаю, как по батюшке, но у меня ты поддержки со своим учением не получишь. Вот посоветуюсь завтра с товарищем ученым, что он еще скажет. Мне надо у него узнать, как можно жить, чтоб учение твое не обидеть и человеческий облик сохранить. Он-то должен знать и что-то посоветовать. Петр еще некоторое время походил по конторе в сердцах, не согласный с учением Карла Маркса про уничтожение семьи, и только когда уже кремлевские куранты по радио пробили полночь, он выглянул в окно — все ли в порядке там на складе, хотя из окна ему виден был лишь упавший в позапрошлую зиму козловый кран, лежавший под окнами ажурной глыбой металла; только тогда стал моститься на стульях за тем самым столом, за которым он обычно сидит днем, помогает девкам писать бумажки. Дверь открылась и в контору впорхнула Гульяна в фуфайке внакидку. — А вот и я! Она так тихо подкралась, что даже дремавший у печки Гугу не слышал. Зато когда она вошла, он живо вскочил и радостно кинулся к ней. Она бросила ему косточки. — Ты чего? — опешил Петр. — Случилось что-нибудь? — Случилось, — выдохнула протяжно Гульяна, взгромоздившись ему на колени. — Мы с Лялькой нынче искупались. Я нагрела выварку воды, и мы помылись. Так что я чистая!.. — она взяла его лицо в ладони, притянула к себе и впилась горячими, припухлыми от желания губами. — Я хочу тебя! — жарко выдохнула в самое ухо. — Лежу одна и не могу заснуть. Крутилась, крутилась в постели и вот… К тебе прибежала. — А Ляльку одну оставила? — А чего ей сделается? Заглянула — она дрыхнет без задних ног. — Ну ты даешь! — Петр обвел комнату взглядом, задержался на Гугу, грызшем куриные косточки. Гульяна съерзнула с колен, открыла дверь, вежливо попросила пса: — Погуляй, Хороший. С полчасика, а? Муж стесняется… Гугу внимательно поглядел на хозяйку, мол, ты чего гонишь? Перевел взгляд на недоеденные вкусные косточки. Гульяна заверила его: — Мы не съедим, не бойся. Вернешься — доешь. Гугу встал и неохотно вышел в коридор. Гульяна снова взобралась Петру на колени, обняла. Петр, замирая от подвалившего счастья, запустил руку к сисечкам. (Она без бюстгальтера.) Сисечки теплые, бархатные, пахнут хорошим туалетным мылом. Целуя их, Петр покосился на бдительного Карла Маркса. Тот, казалось, смотрел на него строго, можно сказать, осуждающе. Гульяна снова съерзнула с колен, подставила стул к шкафу, потянулась, ослепительно заголясь, повернула бюст лицом к стене. Потушила свет. — Вот теперь можно. — Она живо сбросила с себя фуфайку и распахнула халат. Заставила Петра встать со стула, мигом расстегнула на нем пояс, спустила брюки и с восторгом обнаружила его в полной готовности — напряженным до предела. Посадила его обратно на стул, осторожно села ему верхом на колени, на чудесное мужское творение; приспособилась прекрасно и, подавшись упруго вперед раз и другой, напряглась и тихо, протяжно застонала. — Я так бежала к тебе! Так спешила!.. — глотая слова, выдыхала она горячо. — Милая! — шептал он в ответ. — Сладкая моя. Прелесть моя!.. Она целовала его, захлебываясь от счастья. Жарко и жадно, будто срывала с его губ и впитывала в себя драгоценные слова любви. И снова воспламенялась, и снова разжигала его. Весь мир, казалось, обрушился, исчез. Осталось одно — единственное желание — у него погрузиться в нее целиком; у нее — вобрать его без остатка. А потом он проводил ее почти до поселка. На обратном пути, наслаждаясь тихой звездной ночью, скрипя по шпалам протезом, он неторопливо беседовал с Гугу: — Только ты, пожалуйста, не завидуй мне. От зависти счастье рушится. Я уже и сам боюсь. Так счастлив, что боюсь! Подумать только — мне, калеке, досталась такая женщина! И ты посмотри, какая молодец. Что хозяйка, что мать, что жена. Что женщина! Слаще трудно себе представить. Не к добру все это, Хороший. Ой, не к добру… Гугу, шедший впереди, приостановился, тернулся ему об ногу, мол, не бойся, все будет хорошо, я с тобой. Утром что-то долго не было сменщика. Пришел уже начальник. Петр традиционно пожал ему руку. Пришли даже девчата, почти на час опоздав. Петр глянул на них и понял, почему они опоздали: они нынче нарядные, накру ченные, умытые с мылом, и, Петр подозревал, может, даже душ приняли утром. Прибежала показаться и мастер из цеха ширпотреба. Вместо обычной запорошенной опилками брезентовой спецовки на ней нежно — розовая легкая болоньевая тужурка и громадный красный газовый шарф на шее. Мордашка вымыта с мылом и раскрашена старательно. Они полагали, что ученый уже здесь. Но его не было. Девчата явно расстроились и набросились на Петра, срывая на нем злость: — А ты чего торчишь здесь? — Сменщика нету. — Говорят, вы всю ночь здесь марьяжили с Гульяной. Петр вскинул удивленно брови. — Да, да! Видели бабы, как Гуля твоя бежала рысцой после полуночи. — Интересно узнать, где вы тут приспособились? — Ксения Карповна — бухгалтер — пошла заглядывать по углам. — Тайна, — сказал Петр. — А ты у Карла Маркса спроси! — хохотнула мастер из цеха ширпотреба, смотрясь в зеркальце и что-то поправляя в красках на лице. — Когда приспичит, — найдешься, — добродушно заметила Кира — экономист. — Мы вон с моим, когда припечет, на люстре можем приспособиться… — Ха — ха — ха! Один за одним в бухгалтерию стали заглядывать их мужья. Сначала заглянул муж бухгалтерши — как будто забыл у нее что-то сггросить долга. Потом муж мастера из цеха ширпотреба. И даже Кирин муж — шофер лесовоза. Выехав из гаража в лес, он не поленился, видно, дать круголя, попросить у жены рубчик на обед. Якобы забыл дома взять. — Чей-то они загоношились? — округлила глаза мастер из цеха ширпотреба. — А ты не понимаешь? — ехидно воскликнула Кира. — Им же интересно, ради кого это мы сегодня перышки почистили. — Правда! — еще больше округлила глаза мастер из цеха ширпотреба. — А я утром крашу ресницы и думаю, чего это он крутится возле меня, не идет на работу? — Ха — ха — ха! — Пусть поревнуют! Крепче любить будут, — сказала бухгалтерша, поправляя прическу. Она прибрала на столе, аккуратно разложила бумаги, переставила с сейфа на стол бумажные цветы в узкой вазочке, встала, прошлась по конторе, поправляя юбку на узких бедрах своих, и села на место, готовая встретить гостя во всеоружии. Петр кругнул головой: ну бабы! Выпростался из-за стола, скрипя возмущенно новым своим протезом, пошел к двери. — Встретишь его там — не задерживай! — крикнула ему вслед мастер из цеха ширпотреба. И женщины дружно засмеялись. «Вахту» Петр уже прозевал, она привезла рабочих и ушла. Теперь ему добираться домой пёхом. Сменщик, оказывается, приехал вместе с рабочими. Он сидел на лавочке возле будки — вагона и курил свой неизменный «Памир». — Ты чего не кажешься? — подошел к нему Петр. — Я уже думал, что-нибудь случилось. — А я думал, что ты уехал. Я, вишь ты, не позавтракал дома, жду — Мотя пирожок испечет, вынесет… Идя по шпалам, Петр настроился поразмышлять про то, что вчера говорил на занятиях ученый. Кажется, главное, на что он нажимал — это научиться добросовестно работать каждому на своем месте. Проще говоря — на Бога надейся, но сам не плошай. И, пожалуй, он прав. Конечно, правительство там не ахти как мудро распоряжается, но и мы здесь, на местах совсем распустились. На разделке мужики почти в открытую пьют. Особенно во вторую смену, когда нет начальства. Бабы вон в бухгалтерии почти на час опоздали на работу. И это у них частенько. А я? За что деньги получаю? Мальчишки кран курочат, а я ничего не могу с ними сделать!.. Петр вспомнил, что он собирался сходить к Горлову Олегу, сказать, чтоб он приструнил сына, чтоб тот не лазал, не портил механизацию. «Вот сейчас и зайду, — решил он. — Олег нынче в отпуске, сараюшку дома чинит». Олег Горлов, мужик лет сорока пяти, длинношеий, узкоголовый, в расхристанной вельветовой рубашке, вкапывал столбик калитки вместо сгнившего. Петр подошел к нему, остановился, оперся о палочку. Рядом сел, а потом улегся Гугу. — У меня разговор к тебе, Олег Игнатьевич. — Давай, — не отрываясь от дела, добродушно сказал тот. — Нащет сына Васьки. — Чо такое? — Лазит, понимаешь, по кранам у нас на нижнем складе, курочит. — Что он там раскурочил? — Говорят крановщики, приборы сломаны. — Ат, стервец! Опять, значит, за свое? Ну, подленыш!.. Придет из школы, я ему отмечу то место, откудова ноги растут. — Не — е. Ты особенно не бей. Ты поговори с ним. Мол, люди трудятся на машинах, детишкам на хлеб зарабатывают. На совесть нажми. — Ты не учи меня, слышь! Брал я и на совесть его, и разговоры разные с ним разговаривал, и подзатыльники навешивал. А толку? Вон в цацках его целая гора разных приборов. Космонавт чертов! Ракету собирается строить. — Ну тем более! Значит, у него умственный интерес, а не просто так. Может, купить ему какие приборы? — Ты денег дашь? — А ты што — жалеешь? — Говорю — не учи. Топай своей дорогой. Доложил и топай дале. — Ну так!.. — А вот и так! Не люблю сексотов. — При чем здесь сексот? — А при том! — Олег кинул в заготовленную ямку дубовый ошкуренный столбик и шагнул к непрошеному гостю. — Докладывать, видно, мастер! И работу себе такую выпросил. По душе! Так? — Ну ты, Олег, не обижай-то зря! — Иди, иди к своей Гуле. Приласкай, не ленись, а то убежит ненароком. Каждую ночь куда-то бегает. Говорят, какой-то армяшка деньгами да подарками прельстил. — Тю на тебя! Сдурел! — Я те сдурею, — и Олег схватил топор. — Иди, говорю, своей дорогой. — Нет. Ты чего окрысился? Что я такого?.. — А то, что за своими вылупками досматривай. Вон Алешка ходит по поселку вшивый! — Не бреши, дурак! — Я те вот побрешу! — и Олег, наливаясь краской, поиграл топором. — Тебе, я вижу, больно выслужиться хочется. Со своей овчаркой. Сыщик нашелся!.. Петр отшатнулся. Гугу вскочил, молча оскалился на Олега. Тог опустил топор. — А эту скотину мы как-нибудь из ружья пристрелим! — крикнул он вслед удалявшемуся Петру. Тот ковылял торопливо прочь от разъяренного мужика. Уже за железнодорожными путями, выбравшись на дорогу на той стороне поселка, он оглянулся и плюнул в сердцах. — Ну публика! И что я такого сказал? «Сексот»! Выдумал тоже. Никогда сексотом не был… А тебя, Гугу, скотиной обозвал, — обратился он к Гугу, тершемуся об ногу. — Ты вон шастаешь по ночи на территории склада, лаешь на воришек — они тебе припомнят! Говорю тебе — не шастай, не тронь их. Могут и в самом деле пристрелить. Когда люди проторили дорожку к дармовому добру, то не суйся поперек. На злобу смертельную напорешься. Я это уже понял. А вы, похоже, нет. Они распоясались и уже никого не боятся. Даже ученому человеку дерзят. Слышал вчера на лекции?.. Ты думаешь, они спорили по делу? Как бы не так! Просто он намекнул — только намекнул! — что жить надо по совести. А они уже и окрысились. Видел, как один за дверь вывалился, потом другой? Не согласные! Почуяли угрозишку шкурным своим интересам. Во как! А ты говоришь! Вот и он — Олег — тоже. С ними. И сначала спокойно с нами разговаривал, а потом вспомнил и завелся. Вспомнил, наверно, что ты его ночью облаял. Мешал тащить. Мафия! Да и Ваську своего не стегал он ремешком. Брешет! Лапшу на уши вешает. Небось как раз, наоборот, научал еще пакостить. На кране они тогда возились для отвода глаз. Я теперь припоминаю, чья это была узкоголовая фигура на машине, когда меня грузин пихнул и мандарины всучил. Олег 1 там был!.. И заметь себе, Гугу, как он угрожает — не «я пристрелю», а «мы пристрелим». Значит, он не один, значит, их много. И с ними действительно шугки плохи. Вот так и живем: только я направился, чтоб сделать доброе для государства дело, и тут мне по носу. Товарищ ученый — он что, поговорит, поговорит нам про честь и совесть, сядет и уедет к себе в город, в институт, а нам с тобой жить среди этой публики. Улавливаешь мысль? То-то!.. Лялька, как всегда, встретила его у калитки, взяла за руку и повела в дом. — Ты меня хорошо встречаешь, — ласково потрепал ее по головке Петр. — Любишь? — Ага. И мама говорит, чтоб ты не чувствовал, себя чужим у нас. — Вот как? — удивился Петр. Не знал он, что девочка получает от матери такой «инструктаж». И еще раз приятно подивился чуткости и внимательности Гули. — Хорошая у нас мама… На кухне, как всегда, было прибрано, на плитке стоял поспевший чайник, а заварной укутан в полотенце. Гуля уже привыкла к тому, что Петр после ночного дежурства любит попить крепкого чаю перед тем как давить «отсыпного». Привыкла к этому и Лялька. Она разделяла с ним эту утреннюю трапезу. Он неторопливо усаживался за стол, пристраивая протезную ногу, Лялька тем временем разливала по чашкам заваренный чай… — Ты, случаем, не видела моего Андрейку? — сказал он, устроив под столом свою протезную ногу. — Видела. В очереди за молоком. Я его впереди себя пропустила… — Да? Молодец! — у Петра сразу отлегло на душе — значит, жив, здоров. Хоть бы скорей летние каникулы кончались, да он в свой техникум, в Апшеронск уехал. Не шастал бы тут по горам за этими злополучными патронами да снарядами… Напившись чаю, он проверил уроки по требованию Ляльки. (Она требовала, чтоб он проверял у нее уроки) и пошел в спальню. Разделся, отстегнул протезную ногу, лег и вытянулся сладко. Хорошо дежурство прошло! Мальчишки не лазали по кранам, на разделке трудились всю смену, даже не приходили «Анапу» «давить». Кажется, ночные «потребители» не приезжали. Гуля порадовала визитом. Вот Олег 1 только испортил настроение. И что-то там буровил про Гульяну. Какой-то армянин одаривает ее деньгами и подарками. Он уже засыпал, когда вспомнил об этом грязном намеке Олега Горлова. И сон отлетел. И как он ни «уминал» себя, как ни «утрамбовывал» — сон не шел. Что за черт?! Он резко откинулся с бока на спину. Полежал на спине, рассеянно глядя на люстру под потолком, прислушиваясь к тревоге в сердце, к какому-то неясному процессу в душе. «Ты что, поверил в эту гадость?» — «Нет», — отвечал ему некто внутри. «Так чего вскинулся, не спишь?» — «Не знаю, что сказать». — «Ну тогда и не высовывайся…» Петр повернулся на бок и постарался отбросить неприятные мысли. Он их отбрасывал, а они мягко так, крадучись, снова вползали в душу. И снова его бросало с бока на бок. Петр не выдержал, поднялся. Сел в постели. «Так!» — сказал себе жестко. Встал, пристегнул протезную ногу, оделся и вышел во двор на крыльцо. В глаза ему бросилось яркое солнце. Петр сел на ступеньку, понежился на солнышке, потом, нудясь, походил по двору, по огороду, между грядок, повырывал кое — где пошедшие в рост будяки, живучий спорыш. За скрипом протеза не сразу расслышал стук калитки. Увидел, когда Андрей уже вошел во двор. Вот и ладненько! — подумал радостно и направился сыну навстречу. Приобнял, повел в дом. Посидели на кухне, попили чаю с айвовым вареньем, поговорили о том, о сем. И только после этого Петр признался: — Ты знаешь, вчера идем с товарищем ученым, который из Краснодара, по территории склада, слышу, бабахнуло в горах. Я сразу о тебе подумал. Не случилось ли чего? — Да ну — у! — усмехнулся Андрей. — Мы же не дурные. Мы знаем, как обращаться. Ты что забыл, что меня минеры — взрывники с собой даже берут… — Не забыл. Но мало ли что! Прошу тебя — поосторожней. У меня уже сердце изболелось… — Петр погладил рукой левую часть груди. — Чует мое сердце… — он говорил еще что-то, глядя в юное, бесстрастное лицо сына и почему-то понимая, что его эти уговоры напрасны, что сын в душе посмеивается над ним, над его страхами. — Вы же любимые мои сыны. Если с вами что случится, я не переживу… Андрей ядовито хмыкнул. И хотя ничего не сказал, но ясно было, что кроется за его ухмылкой. Мол, если ты так печешься о нас, почему ушел от нас? Петр виновато утнулся. Андрею, видно, жаль стало этого большого, седого, как лунь, человека, который ему отец, но который почему-то живет не с ними, а здесь, в чужом доме. — Ничего со мной не случится, папа. Не бойся, — он встал из-за стола. — Ты меня за этим и звал? — За этим. И еще соскучился. Ты что-то в эти каникулы редко заходишь. Заходи чаще. — Хорошо. — Как там мать? — А все так же! Из Туапсе почти не вылазит. Алешку жаль. — Зову к себе — не идет. Дуется. — Ну так ясное дело! Он мать жалеет. Плачет, когда она пьяная. — Ты бы поговорил с ним. — Бесполезно. Пусть подрастет. — Ты думаешь, когда подрастет, поймет? — Поймет. — А ты понимаешь? — Понимаю. Тебе тяжело было с мамой… — Спасибо. — Не за что. Я пошел? — Ага. Петр оглянулся через плечо, успел увидеть старые кроссовки на сыне да потертые снизу халоши джинсовых брюк. Вот и все. Петр чувствовал в душе нарастающее глухое раздражение. От чего — и сам не мог взять в толк. Ныло под сердцем, наматывался клубок каких-то неуловимых неприятных мыслей и чувств. Потом он заметил, что страшится прихода Гульяны с работы. Что-то в нем изменилось по отношению к ней. Неужели отравленное слово Олега проросло в душе? Вот уж не знал он, что такой мнительный. Чтоб отвлечься от дурных мыслей, он принялся «вязать» оконную раму для сауны. Увлекся, не заметил, как пролетело время и Гульяна пришла с работы. И не пошла в дом сразу, как обычно, а к нему подошла, игриво прижалась этак бочком. — Ты чего хмурый? — Заметно? — Да. — А черт его знает! — Петр строганул фуганком в сердцах и приставил рейку к глазу — ровно ли? — А я знаю. Ильяшенчиха сейчас рассказала мне, как вы с Олегом Горловым ругались. И он тебе гадость про меня ляпнул. — Ну ляпнул. — И ты поверил. — Нет. — А чего хмурый? Петр отложил выструганный гладенько брусочек для оконной рамы, повернулся к жене, оперся поясницей о верстак. — Ты знаешь, вчера мы ходили по складу с ученым из Краснодара. И в это время в горах ухнул страшный взрыв. У меня сердце оборвалось — не Андрейка ли там подорвался? И вот с тех пор болит сердце, не проходит… — Ладно, ты мне зубы не заговаривай, говори — поверил Олегу, нет? — она резко толкнула его в плечо. — А ну в глаза смотри! Петр поднял на нее глаза. Что там она в них увидела? Только губы у нее перекосились, в глазах метнулся темный огонь, она бросила на верстак небольшую плетеную хозяйственную сумочку свою и, развернувшись так, что из-под ног у нее брызнули стружки, стремительно направилась к калитке. — Сейчас я ему!.. — Да оставь ты его! — усмехнулся ей вслед Петр. — Я сам его вздую. Не связывайся!.. Но Гульяну уже не остановить. Олег Горлов и думать забыл про Петруху безногого, как Петра называли между собой односельчане. Он обшивал стенку сараюшки нарезанными дощечками, когда вот она перед ним — Гульяна со штакетиной в руках. Он обалдело уставился на нее. И не успел ничего сообразить, как она огрела его штакетиной плашмя. Да так больно, что он заорал благим матом. Хорошо, успел пригнуться, и удар пришелся не по голове, а по спине. За первым ударом последовал второй, третий. Отступая, закрываясь руками, он споткнулся о стопку дощечек, приготовленных для обшивки сарая, и упал. Она безжалостно колотила его лежачего. И если б не выбежала из дому на его крики жена, простоволосая, с голыми руками, и своей тушей не сбила с ног Гульяну, она, наверное, забила бы его насмерть. Гульяна, словно мяч, отлетела от тучной Горлихи и завалилась между картофельными рядками. Вскочила и запустила штакетину в убегавшего в дом по — заячьи хозяина. Горлиха коршуном подлетела к разъяренной Гульяне. — Ты чо, соседка! Ополоумела? Так я живо санитарную машину вызову. А ну-ка говори! — У своего бутылкоголового спроси, — отряхиваясь, цедила сквозь зубы Гульяна. — Ну-ка тащи его сюда, я при тебе пытать буду. — Ну — ну. Потише. А то мигом патлы пообрываю. — Говорю, тащи сюда его, пытать буду при тебе. Не то и тебе сейчас п… навешаю! Горлиха попятилась, оглядываясь на дверь, из которой высунулся побитый хозяин. — Чего она, Олег? Скажи ты ей! Иначе она окна побьет нам. Гульяна с криком кинулась к двери, пытаясь прорваться через хозяйку к обидчику. — Иди сюда, козел! Веди меня к тому армянину, которому я продалась! Слышишь? Иначе сегодня ночью дом сожгу! Ну… Хозяин захлопнул дверь, потом снова высунулся. — Да мы просто трепались про баб. Я в шутку и ляпнул… У Горлихи при этих словах вытянулось лицо. Брови сошлись на переносице. Она взбежала на крыльцо и сильно рванула на себя дверь, которую хозяин успел захлопнуть перед самым ее носом. Она так сильно дернула, что выдернула мужа на крыльцо. — И ты, гнида паршивая, такое сказал? Гулька армяну продалась? Ты и меня, черт сухожопый, терзал этими своими оскорблениями. Всю молодость мне испоганил своими ревностями! Тебе русские бабы — сплошь продажные. Сам ворюга и крохобор!.. Звинись перед женщиной! — Говорю, трепались мы с Петром… — Вот и звинись теперь, — Горлиха пошла тараном на благоверного необъятной своей грудью. — Звинись, не то коромыслом зашибу, — и она схватила коромысло, стоявшее в углу крылечка. — Ладно, — махнул рукой Олег, почесывая ушибленные места. — Извиняюсь, мать вашу так. Бес попутал на поганом слове. Не было никакого армянина. Придумал все… — вдруг заблажил: —Он жа у тебя идейнай! Лезет, куды не просят! Склад охраняет! Мотри, доохраняется!.. А ты бегаешь к нему по ночам. — Ты еще угрожаешь!.. — Гульяна снова попыталась достать его через Горлиху. Хозяин юркнул в дверь, но туг же снова высунулся. — Ладно! Иди ото, пока не выкинул, — подтолкнул жену. — Успокой ты ее, дуру, и проводи. Скажи Петру, что я со злости наговорил. Горлиха сделала движение, как бы вырываясь у него из рук. — Иди и сам отчитывайся. Напакостил, а меня отдуваться подсовываешь!.. — сама колобком скатилась с крылечка, взяла Гульяну под руку. — Успокойся, Гуля. Я ему всыплю. Вот вернусь и поддам… До поздней ночи Гульяна лежала спиной к Петру. Сердилась на него: как он мог поверить этому бутылкоголовому? И что он только не шептал ей в теплый тонкий затылок, она оставалась неподвижной. А когда осмеливался класть руку ей на талию, она сердито отбрасывала. Вконец измучившись, Петр повернулся на спину и тяжко вздохнул. «Конечно, — думал он горестно, — вместо того, чтобы вступиться за честь жены, я, выходит, послал ее саму выяснять отношения. Именно так и подумает черт бутылкоголовый! И другим растреплется. А то еще глаза при встрече кольнет. Ну если заикнется! — распалял себя мысленно Петр. — Если хоть слово вякнет!.. А лучше изловить его с поличным на складе да участковому сдать. Будет, сука, знать, как бросать тень на плетень!..» Он пытался заснуть, но сон не шел. Рядом лежала Гуля, тоже не спала, расстроенная до предела. И он ничего не может сказать ей в оправдание. Струсил? Да нет, вроде. Скорее — растерялся. А точнее, не придал словам Олега серьезного значения, нутром понимая всю их ничтожность. Он сразу понял, что Олег брякнул по злости, а может, от зависти. Дружному их, ладному житью с Гульяной завидуют в поселке и явно и тайно, и в шутку и всерьез. И пакостят исподволь и прямо. — Да не поверил я! — снова повернулся он к Гуле. — А не обломал об него палку, потому как не принял его слова всерьез. Понимал, что по злости он или от зависти. Ты же видишь, как нам завидуют в поселке! Неужели и впрямь нас разобьют злые языки?.. Гуля шевельнулась. Вроде как повернулась к нему. И вдруг зарыдала, уткнувшись лицом в одеяло. Он обнял ее, она не отбросила руку. Наоборот, схватила и стала целовать. А потом прижала к груди. И он, как обычно, в счас тливые минуты стал нежно перебирать в большой своей ладони ее гуттаперчевые сисечки. И млеть и воспламеняться. Она повернулась к нему и бросилась в объятья: — Одно утешение! Только одно утешение! Ну, пожалуйста, ну скорее!.. Она сплела свои ноги с его ногами. И была так близко, так близко, как никогда не была. А его распирало внизу при каждом погружении в ее теплое, мягкое пространство. Она выгибалась навстречу, извивалась и стонала сладострастно и на лице ее с закрытыми глазами играла полуулыбка, будто до нее, наконец, дошел тайный первозданный смысл блаженства. Он целовал ее родное, в чем-то неземное лицо, теребил губами напрягшиеся радостно соски на груди, шептал на ухо нежные благоглупости и торопливо отлаживал ее крутые трепетные бедра. Менял ритм движений, и она с готовностью подхватывала его ритм, благодаря за пылкое внимание к ней. А потом, как это часто у них бывало, — наступил момент сладчайшего безумия, когда уже и ласки, и страстный шепот, и ритмы как бы сделали свое дело и отлетели, а с ними оставалось одноединственное желание — раствориться друг в друге. Наступил некий хаос в движениях и дыхании. И движения, и дыхание были частыми, сумбурными, и неотвратимо сладко близилось излияние. Потом благодарные друг другу, они долго тискались в объятиях, потеряв счет времени и чувство реальности. — Был бы я поэтом, — заговорил мечтательно Петр, — я бы написал стихи про такую вот, как наша, близость мужчины и женщины. Я б так написал, что это не было бы пошло. И не стыдно было бы читать. Потому что это естественно, это выражение высшей благодарности друг другу. Высшего доверия, высшего служения. В чистой, искренней близости мужчина и женщина поднимаются над мелочами бытия так высоко, так укрепляются духом, что им сама смерть не страшна. Ну скажи, так?.. — Так. Хорошо говоришь! — И только в супружестве может быть настоящая, чистая, возвышенная близость, когда влечение и страсть переходят в безграничную благодарность. Ты испытываешь благодарность? — Да. Я никогда, ни с кем не была так доверительно открыта. До самого донышка! Возможность безоглядно довериться мужчине — счастье для женщины… — Ты у меня и сладенькая, и умница… — Правда?.. — прильнула Гуля всем телом. За отсыпным у Петра следовал выходной. С утра он настроился «довязать» оконную раму для сауны. Там и делов — то всего ничего — не окно, а окошечко. И все-таки! Он задумал это окошечко в две створки да еще с форточкой. На случай, если пару надо будет поубавить. Гульяна не переносит, когда сильно горячо в парной. Побаловались с Лялькой кофейком, и он наладился у верстака. Но тут в калитке показалась Гульяна. — Леса нет, нас отослали в отгул, — Гульяна подошла к Петру, потрогала брусочки, выстроганные до сияющего блеска, и сказала раздумчиво: — Вот какое дело. В сельмаге я присмотрела себе плащ. Пойдем-ка посмотрим… — Тебе понравился? — Вроде ничего. — Ну и бери. — Нет. Пойдем вместе посмотрим. Я хочу, чтоб ты посмотрел, как он сидит на мне. — На тебе все хорошо сидит, — противился Петр, прилаживая брусочек в упор для строгания. — Нет, нет! Пойдем вместе, — в голосе Гули зазвучали настойчивые нотки. Петр взглянул на нее внимательно раз и другой и понял, что она замыслила что-то важное и противиться не следует. — Ну хорошо. Сейчас вот эту построгаю и… — Оставь, пожалуйста!.. — Гуля отобрала у него брусочек и отложила. Взяла его под руку и повела в дом. — Ты наденешь светлый финский костюм, я тоже переоденусь… — О — о! — Петр понял: Гуля замыслила какой-то важный тактический ход — вылазка на люди со смыслом. Он надел светло — серый финский костюм, который они купили с Гульяной в Краснодаре, отвалив за него целых двести пятьдесят рублей. Белую сорочку и даже галстук, помучившись с ним, завязывая на ножке перевернутого стула. Гульяна вышла из спальни в своем любимом светло-голубом платье с темно — синей вертикальной отделкой, подчеркивающей ее ладную фигуру. Сделала легкий начес на голове, подвела брови, оттенила тушью ресницы, слегка подрумянила щеки, накрасила губы сдержанно — розовой помадой, взяла в руки черную сумочку с ремешком через плечо и подошла к зеркалу. — Ну-ка, Петя! — подозвала Петра, взяла его под руку. — Как парочка? — Ничего. — Вот и ладненько. Пусть полюбуются. — Что там случилось? — Ничего. В поселке только и разговоров, что мы с тобой расходимся! — С чего это?.. — Не знаю, — беспечно этак вздернула плечиком Гуля, а у самой на глаза навернулись слезы. — Так вот запачкает тебя хмырь неумытый — год отмываться будешь. — Да пошли они к черту!.. — Пошли-то они пошли. А когда останавливают чуть ли не на каждом шагу, да расспрашивают, да сокрушаются, да сочувствуют, — тошно становится! Прихрамывая с Гульяной рядом — под руку в поселке не принято ходить — Петр думал про Горлова Олега: «Это он, конечно, распустил слух, что мы с Гульяной разводимся. А может, его необъятная половина! Видит бог, земеля, я тебя не замал, ты сам напросился…» В магазине Гульяна и в самом деле стала рассматривать плащ черного цвета. Сшит из плащевки, итальянского производства, с меховой отстегивающейся подкладкой. И в самом деле — плащ хороший. И цена, правда, хорошая — двести десять рублей! Петр загорелся. — Бери, Гуля, отличный плащ! Гуля внимательно рассматривала вещь, ощупала каждую строчку. Наконец, примерила, приведя в восторг публику, случившуюся в магазине, но….Взглянув на Петра жалобно, вернула продавцу. — Дороговато, Петя. Мы на дом поистратились… — Да бери! — настаивал Петр. — Как-нибудь обойдемся. — Нет, — мягко, но категорически отказалась Гуля и выбрала себе какие-то шпильки для волос. Петр тут же прихрамывал, не отходил ни на шаг — надо было показать публике, что между ними и тени нет размолвки. И публика все поняла. Люди улыбались им, кланялись низко, не то растроганные великолепием пары, не то ладными их нарядами, не то от радости, что очередная поселковая «черну ха» оказалась мыльным пузырем. Гуля достигла своего — злые языки были примерно посрамлены. Едва ступив на порог дома, она кинулась Петру на шею, повисла, чуть было не свалив его с ног. Вернее, с единственной ноги. — Вот так! — скрутила она дулю кому-то за калитку. — Возьми и застрелись!.. — Ничего, — похромал Петр к платяному шкафу, снимая на ходу пиджак. — Я его все равно настигну. — Не вздумай чего-нибудь! — кинулась к нему Гульяна. — Да нет! Я просто заловлю его на нижнем складе, он у меня попрыгает. — Смотри! Я не хочу, чтоб из-за какого-то дерьма нарушилась наша жизнь. Я сама доведу его до белого каления… Петр переоделся и пошел во двор по своим делам. Гуля принялась греметь кастрюлями на кухне. Где-то после двенадцати Петр увидел, как по улице мимо их двора, видно, прогуливаясь после обеда, шел ученый. — Здравствуйте! — поздоровался он издали. Тот живо повернулся, не ожидал встретить кого-либо знакомого на пустынной улочке. — А — а-а! Здравствуйте, — он подошел к калитке. И Петр подошел со двора. Они поздоровались за руку. — Заходите. Кофейку попьем. — Спасибо. Я только что из столовой. Покушал, чаю попил. Сыт. — Ну как у вас дела? — Достается мне от ваших… — Что такое? — Обвиняют в отступлении от марксистско — ленинского учения. — Даже так? — Да — а-а! — А какого именно? — О частной собственности, религии… — И семьи, — перебив ученого, дополнил Петр. Тот с интересом этак покосился. — Знакомы? — Зна — аком! Вон трехтомник Карла Маркса и Фридриха Энгельса под рукой. Можно сказать — настольная книга. — Даже так? — Я вот у вас спросить хочу, — заговорил Петр, тоном своим давая понять, что у него серьезный разговор. — Все-таки, в чем заключается ваша идея по совершенствованию, как вы говорите, хозрасчета у нас? — Все очень просто. Действующему у вас в леспромхозе хозрасчету надо сделать еще один шаг вперед. Последний, но самый важный. Сейчас планирование техникоэкономических показателей цехам заканчивается доведением показателя затрат на рубль товарной продукции. Вот выполните план, уложитесь в эти затраты, и вы получите премию. А то, что ваше производство дает прибыль, — это вроде как не ваше дело. И куда она девается, эта прибыль, — тоже как бы не ваше дело. А в самом деле — куда она идет? Оказывается, она централизуется в «кармане» вышестоящей организации и уже оттуда, если, конечно, соблаговолит вышестоящая организация, вам будет выделена энная сумма на ваши производственные и социальные нужды. То есть трудовой коллектив работает как бы вслепую. Он не видит, не знает конечной экономической цели. Хорошо это или плохо? Плохо! Однозначно — плохо. Такая работа вслепую не только лишает цеха совершенствования производства, но и делает людей безразличными к результатам своего труда. Отсюда — равнодушие, рвачество, воровство, бесхозяйственность. Мы предлагаем сделать этот шаг вперед — доводить дело до конца, то есть планировать и прибыль. Часть ее идет в централизованные фонды, часть же — на нужды цеха: на развитие производства, на улучшение социально — бытовых условий и на добавку к зарплате. Это уже будет конкретный экономический интерес. Мало того, мы предлагаем, чтоб трудовые коллективы сами определяли, сколько чего они будут производить и кому продавать. Сверх госзаказа, конечно… — Ну и… Есть противники? — Есть. И немало. Это, говорят, приведет к рыночной экономике, а от нее и к частной собственности… Что противоречит марксистско — ленинскому учению. Политику мне шьют. — Да — а-а! Интересно, — Петр посмотрел на озадаченного ученого с высоты своего роста и только хотел было его все-таки пригласить к себе, как услышал голос Гульяны с крылечка: — А вы чего там стоите? Петя, ты чего человека за калиткой держишь? — Да я приглашаю… Заходите в самом деле. Я вас с Гулей познакомлю, — и заметив, что Лялька протиснулась на крыльцо, добавил: — И с Лялькой. Дочкой нашей. Отличница! — Ну, если отличница, — развел руками ученый, и в самом деле заинтригованный интересом к его делу. — Если отличница, то надо, конечно, познакомиться. Меня моя Галинка дома не простит, если я не привезу ей рассказ про здешних девочек. Гуля мигом соорудила чай. Не навязчиво, но безоговорочно, В маленьких чашечках, пахучий. Так что ученый выпил две чашечки за оживленным разговором и попросил еще. А потом они с Петром уселись в кресла в большой, хорошо обставленной комнате и завели долгий легкий разговор про всякое. — Мы с Гулей с год как поженились. Она меня обезножевшего забрала из больницы… — и он поведал свою страшную историю, как его придавило бревном. Просто, без надрыва. Наоборот — с юморком. Гуля, проходившая мимо по каким-то своим делам, а может, просто так, чтоб послушать, о чем туг беседуют мужчины, потрепала его по совершенно седой голове: — Иронизируешь теперь? А тогда, небось… Вон седой, как лунь, сделался. За одну ночь! — А я, вы знаете, — заговорил мечтательно ученый, — хожу, смотрю и не могу насмотреться на эти ваши улочки, дворики, домики. В каждом живут люди; складываются как-то их судьбы. Какие-то чувства там у них, страсти, любовь, ненависть, упреки, обиды, размолвки, примирения. Словом — жизнь. Все это совершается за низенькими заборами, за стенами, дверями, окнами. Среди цветущих вишен и яблонь, ровных рядков картофеля, палисадничков, навесов, увитых виноградом. Какой-то уменьшенный милый мирок. Не то что у нас, в многолюдном, многоэтажном, многодымном и многопыльном городе. Вы понимаете меня? — Понимаю. Все правильно вы говорите. Я вот намеревался выпытать у вас. Не спросить, а выпытать. Вы говорите, за заборчиками, за стенами домов — и любовь, и горе. Все так. Но хочется поглубже про любовь, семью. Насколько я понял, — Карл Маркс с Энгельсом зовут к разрушению семьи. Что успешно осуществляется у нас. Почти не най дешь нормальной семьи. Я вот считаю, что напрасно мы гак слепо следуем учению. Я не хотел бы вступать в противоречие с умами, которые признаны во всем мире, я простой человек с моими простыми человеческими пристрастиями, но я категорически против… — И правильно! Я вот смотрю, у вас с женой хорошие, крепкие отношения. — Да! — обрадовался Петр. — У нас великолепные отношения! — Ну и дай Бог! — откинулся ученый на спинку кресла. — Мне все время кажется, что люди покружат, покружат умом по этому учению, как жаждущий в пустыне, да и вернутся на круги своя. Вернугся к самим себе. Это мне видится как естественное развитие событий. И, откровенно говоря, я не понимаю, зачем Карлу Марксу, примерному семьянину, понадобилось пудрить людям мозги про уничтожение семьи?.. — Кстати, о Боге. Есть ли Бог? Как по — вашему? — Есть он или нет, — я этого ни утверждать, ни отрицать не могу. Потому что я не знаю. И никто не знает. Но что в природе есть Нечто или Некто, по чьей воле или разумению создана Вселенная, земля наша, жизнь на ней, разумное существо — человек, цивилизация, наконец, — это истина. Неоспоримая. Как это все появилось на свет? Само по себе? Нет. Что-то или кто-то этим управляет. Ибо нелепо считать, что какая-нибудь детская игрушка сотворена умом и руками человека, а Вселенная, Земля и люди произошли сами по себе. Вот мы и гадаем — кто или что правит Миром? Для меня, назовем условно, — это Некто. Природа. Для других — Бог. Кстати, в народе Бога называют еще Творцом, Создателем… По — моему, это более точно. Человечеству не терпится познать самую главную истину — Начало Начал. Кто сотворил, создал Мир? Но путь к познанию Начала Начал нам закрыт. И нечего туда соваться. Кто познает истину Начала Начал, тот обязательно дерзнет создать Вторую Вселенную. А вот это не под силу даже Творцу. Потому что Природа заполнила все ниши, во всех направлениях и измерениях. Умные люди давно это поняли и, чтобы дать выход безысходной мысли, придумали Бога. Просто и здорово! То, чему нет объяснения, — обозначено символом. Остальное объяснимо… — Объяснимо ли? — иронически обронил Петр. — Отчего же?! — принял иронический тон ученый. — Я бы, например, попытался объяснить все, что происходит в этом Мире, начиная от полета нейтрино до вращения самой Вселенной, — беспрерывным кипением материи, света, времени и пространства. Варится этакий грандиозный суп. И в котле происходит беспрерывный процесс перехода компонентов из одного состояния в другое. Выделяемые при этом излучения энергии, тепла, магнитных колебаний, потоки нейтрино и еще чего там, — создают фон, на котором происходит это действо. И мы, люди, и все живое и неживое, задействованы в этом процессе. Ничто — ни материя, ни даже дух, даже самое ничтожное движение души не остается без влияния этой Вселенской кухни. Каждый шаг наш, каждое слово и каждый поступок, даже взгляд, обусловлены количеством и качеством этого Вселенского излучения в данный момент. Даже наше самочувствие и настроение зависят от количества и качества этого излучения, превращений во Вселенной. Слава Богу, теперь мы это понимаем и признаем. Даже в газетах публикуют неблагоприятные в связи с природными явлениями дни. Дошло до нас, что мы частичка Вселенной и полностью в ее власти… — А вот бесконечность… Что такое бесконечность Вселенной? — ерзнул в кресле Петр, подогреваемый естественным желанием побольше выпытать у собеседника. Ученый улыбнулся понимающе. — Вы думаете — я Бог и все знаю? — Нет. Ну ваше представление об этом… — Представить себе бесконечность Вселенной невозможно. Хотя аналогов бесконечности вокруг нас бесконечное множество: бесконечность возможностей нашего мозга, бесконечность познаний, бесконечность воображения, полета мысли; наших чувствований, бесконечность превращения материи, бесконечность круга, наконец. И прочая, и прочая. Но все-таки бесконечность Вселенной трудно себе представить. Ибо нам хорошо известно понятие края, конца. Конец дня, конец ночи. Край земли, конец жизни. Хотя ограниченность всего этого весьма и весьма условна. Ибо конец однОго состояния — есть начало другого. И вообще понятие конечности чего-либо живет только в нашем сознании. В природе же конца не существует. Потому что она не ограничена в себе. Мы же ограничены в себе… — Ну а теперь о вере. Если вы не устали. — Не устал. — Я имею в виду веру вообще, не обязательно в Бога. Веру человека во что-либо, что укрепляет душу, поддерживает в жизни. — Понимаю, — сделал глубокий кивок ученый. Петр продолжал: — Меня отлучили от веры в Бога. Ладно! Но дальше что? Человек без веры не может жить. Это понимали и они, — Петр взял со стола увесистый том Карла Маркса и Фридриха Энгельса. — Понимали и то, что если они отнимут у человека одну веру, то взамен должны дать другую. Думали они, думали и, ничтоже сумняшесь, подсунули свои идеи: свобода, равенство, братство. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! А имущие вон. И пошла мировая резня. Отняли у имущих их имущество, присвоили себе, потом перегрызлись между собой за то имущество. И пришли к тому, что все кругом колхозное, все кругом мое. Ни твое, ни мое — наше. А на поверку — ничье. Тащи, волоки, кто что может. Тут возникает вопрос: может, и с уничтожением частной собственности, как и с религией, допущена ошибочка в этом учении? Я вот, когда меня прищемило, — взмолился не Карлу Марксу, а Богу… — Вполне резонно. Учения стареют. То, что вчера было истиной, — сегодня может ею не быть. — Люди не верят ни в Бога, ни в черта, ни в партию теперь уже; ни в Сталина, ни даже в Ленина… И, что самое страшное, — в самих себя тоже. Ничего святого в этом мире не осталось для наших людей… — Не для всех, — выставил ладонь ученый, как бы останавливая разошедшегося Петра. И Петр осекся. — Может, я лишнее?.. — Нет. Мысль сама по себе правильная. Только мне, например, кажется, что есть люди, и их немало, даже, я думаю, — абсолютное большинство, которые верят в лучшее на земле. Я из таких. Петр обескураженно молчал. Оглянулся как-то беспомощно на Гулю, протиравшую фужеры у серванта, готовившую, видно, что-нибудь поинтереснее для мужчин. Ученый продолжал: — Да! Несмотря ни на что, я верю в лучшее будущее человечества. Хотя оснований для оптимизма, как говорится, почти не осталось. Вот верю — и все! Где-то в генах моих эта вера. Возможно, природа моя такая — слишком много заложено во мне оптимизма. Излишний, так сказать, запас прочности. Природа могла предусмотреть и это, чтоб человек заживо не полез в могилу… — Интересно, — Гуля присела на стул возле серванта. Ученый повернулся к ней. — Был в моей жизни случай. Однажды я заблудился в тайге. Один, кругом необозримое болото и тайга. Комары, мошка тучами. Засыпают не только глаза, а и нос, рот. Дышать не дают. Я — с кочки на кочку. Иду час, два, три. Потом остановился и как бы сверил направление с внутренним, если так можно выразиться, компасом. Это единственное, чем я располагал — внутренний компас! И чувствую — не туда иду. Тогда я пошел в другую сторону. Хотя в этом направлении болото казалось непроходимым. Через час, а может полтора, я снова засомневался и снова остановился и спросил внутренний голос, а может, это был внугренний компас… Он говорил, что я иду правильно, несмотря ни на что. И я повиновался. У меня другого выхода не было. Как видите, сижу перед вами — жив и здоров. Вышел прямо к поселку. Так вот! Мне кажется, когда люди почувствуют смертельную опасность, они сверят свои действия с этим внутренним компасом, прислушаются к внутреннему голосу, отбросят все заблуждения, пойдут туда, куда им укажет внутренний компас, и выйдут из тупика. — Хотелось бы верить, — сказал Петр. — А я верю, — поддержала гостя Гуля. — Я тоже часто сверяю свои действия с внутренним голосом… Петр удивленно взглянул на жену — льстит гостю или на самом деле с нею бывает такое? Раньше она никогда об этом не говорила. Но… Как бы там ни было, а мысль интересная. И он весело, в шутливом тоне, как бы подытожил хорошо сложившийся разговор: — А не подсказывает ли нам внутренний голос, что хозяйка сейчас угостит нас легким домашним винцом из погребочка? — У тебя очень развит внутренний голос, — засмеялась Гуля, довольная мужем, его шуткой — и удачной, и вовремя сказанной. Ученый поставил указательный палец торчком. — Хорошо сказано! — «Развит внутренний голос». Это совершенно верно. У одних развит, у других приглушен, у третьих вообще помалкивает. Это страшные люди, у кого он помалкивает. Эти люди больше всего подвержены стадному чувству. А неуправляемая толпа — это катастрофа. После двух рюмочек легкого виноградного винца ученый попросил отпустить его — у него сегодня экономические занятия в автопарке. Петр пошел проводить его. У калитки они еще немного поговорили, поглядывая на высокое еще солнце над горами. Когда уже прощались, пожимали друг другу руки, в горах прогремел взрыв. Какой-то необычный. Вроде как двойной. А может, даже целая серия взрывов, слитых воедино. Земля под ногами не вздрогнула, а задрожала тоненько. Ученый глянул в ту сторону, откуда донесся взрыв, и качнул головой: — Ого! У Петра кольнуло в сердце. Да так, что он скривился. Кивнул еще раз головой на прощанье и, держась за сердце, сильно припадая на протезную ногу, пошел к верстаку строгать. За думками да за работой не заметил, как завечерело. Мимо двора пробежал мальчик, что-то крича: «Пацаны!..» А дальше Петр сначала не расслышал. Потом вдруг включился — словно в виски стрельнуло: «Подорвались!» «Пацаны подорвались!» Он не помнит, как очутился в доме. Внезапно возник на пороге кухни, бледный, с широко раскрытыми глазами. Гуля ойкнула от неожиданности. — Что с тобой? — кинулась она к нему. Помогла сесть на табуретку. Вытерла у него на лбу обильную испарину. Он поднял на нее полные ужаса глаза. — Беда, Гуля! Я это чувствовал. Весь день не по себе. — Что случилось? — Андрей!.. — О чем ты? Скажи толком! — Пацаны в лесу подорвались. И он там. Это точно. — О, боже! — Беги, Гуля в «скорую»! Нет! Сначала к ним домой. Если Андрея дома нет… В общем, надо людей поднимать. Гульяна сорвала с себя фартук, кинулась в комнату, схватила кофту и, надевая на ходу, выскочила на крыльцо. Петр уже ничего не видел и не слышал. Вернувшись от Ольги, Гульяна нашла его в кухне распростертым на полу. Набрав в рот воды, шумно брызнула ему в лицо, затормошила, пошлепала ладошками по щекам. Снова брызнула в лицо. Петр не приходил в сознание. Она склонилась ему на грудь, запричитала, заплакала. Взвыл протяжно Г угу, маячивший у порога на кухню. Придя в себя, Петр увидел над собой потолок, а на фоне потолка — лицо Гульяны. Подумал, что у него кружится голова. — Где я? — Дома! Дома! На кухне. Ты не ушибся?.. Слушай! Ольги дома нет. Андрея тоже. Алешка говорит — в лес пошел с ребятами. — Я так и знал! Беги, Гуля, в «скорую». Нет! В контору. Прямо к директору, скажи ему, мол, — беда, мальчишки в лесу подорвались… На бегу она роняла встречным недоумевающим бабам: — Беда! Пацаны в лесу подорвались!.. Страшная весть мигом облетела поселок. В семьях, где были пацаны — подростки и их в это время не оказалось дома, воцарилась паника. Бабы подняли вой. Отцы тотчас сбились в группу и пошли в горы. Звать мужиков, которые были на работе, побежали жены. Вскоре еще одна группа отправилась в горы. С этой группой ушла и Гульяна. Петр маятником ходил возле калитки взад — вперед. То, что увидели люди на месте взрыва, заставило содрогнуться даже бывалых мужчин. Воронка диаметром метров десять была залита по краям кровью. На краях воронки — тела пацанов, разорванные в клочья или пополам. Некоторые чуть живые с выпущенными кишками, еще отползали в сторону. Андрея нашли метрах в тридцати от воронки. Он полз на животе, опираясь на правую руку, а левой держа выпавшие вымазанные — в земле и листве — кишки. Увидев Гульяну и людей, он застонал, перевернулся на спину и сказал: — Я умираю, тетя Гуля. Мы ничего дурного не делали. Просто жгли костер. Видно, под костром был закопан склад минометных снарядов. Никто не виноват… — он схватил липкой от крови рукой руку Гули, протяжно застонал, выгнулся весь, дернулся и замер. Это были небывалые со времен войны коллективные похороны. Хоронили сразу девятерых. Девять юных жизней унесла война, которая отгремела сорок пять лет назад. Девять не состоявшихся мужчин, защитников Родины. И трое еще умирали в больнице в Туапсе. Весь поселок, до единого человека вышел на похороны ребят. Девять гробов были поставлены возле конторы леспромхоза. Хоронить ребят решено было не на общем кладбище, а недалеко от школы, где захоронены останки погибших в войну односельчан. Звучала траурная музыка, небо хмурилось тучами. Казалось, вот — вот сорвется дождь, природа прольется слезами, но небо крепилось, не давало волю дождю, скорбя вместе с людьми по безвременно ушедшим. Петр стоял у изголовья сына, слегка опершись о палочку. Рядом жалась Гульяна, держа его под руку. Поглядывала на него, боясь, как бы не случился обморок. Но он даже не плакал, будто окаменел. Только лицо его почернело. Безотрывно смотрел на юное восковое лицо Андрея и медленно шевелил губами. Будто говорил с ним. О чем? Скорее всего просил у сына прощения за то, что не уберег его, а может, за то, что ушел от них… Кто его знает. При жизни нам вроде и не о чем говорить друг с другом, а когда… Ольга основательно загуляла в Туапсе, ее не было даже на похоронах. Она появилась только через неделю. Появилась обшарпанная, бледная, полупьяная. У Петра был выходной, и ему сразу доложили, как только она появилась. Взяв палочку, он, набычив седую голову, пошел к бывшей жене. О чем они там говорили, осталось тайной. Только вернулся он от нее с Алешкой. Велел Гуле нагреть воды и выкупать сына. А потом они с ним играли в шашки. Играя с сыном в шашки, Петр всматривался в родное лицо и мучительно соображал — какой же подход найти, как рассеять упрямую неприязнь? И чем внимательнее всматривался, тем острее чувствовал непримиримость младшенького. За что? Неужели это ему наказание Божье за то счастье, которое дарит ему Гульяна? А может, надо просто отбросить сантименты и проявить отцовскую волю? — Значит так, сынок, — заговорил он, отодвигая шашки, — будешь жить у нас. Мальчик взглянул на него отчужденно. — У меня, — поправился Петр. — Да, да! У матери ты все время один да один. А здесь веселее будет. Договорились? Алешка опустил глаза, вздохнул. Петр продолжал: — Тетя Гуля будет тебе мамой, а Лялька — сестрой. — У меня есть мама. И второй не бывает! — Той маме некогда. Она все в Туапсе да в Туапсе. А ты один да один. А с нами тебе лучше будет. Договорились? — Ладно, — и Алешка тоскливо посмотрел в окно. — Ты меня извини, сынок. Но я не пойму, чего ты дуешься на меня? — А я не дуюсь на тебя, — сказал он потеплевшим голосом. — Жизнь такая!.. У Петра и лицо вытянулось. — Какая такая? — Серая. — Я тебя не понимаю. — А чего понимать? Из школы не хочется домой идти. А здесь Лялька от тебя не отходит, липнет. Будто ты ей родной. И вообще… — Алешка помолчал, как бы собираясь с мыслями. Петр тоже молчал, не мешая малышу сосредоточиться и выговориться. — И вообще… — Алешка снова посмотрел в окно долгим тоскливым взглядом. — К нам с мамкой никто не ходит, мы ни к кому не ходим. А эти друзья ее… От них воняет водкой и луком… И с мамкой прячутся потом, запирают меня на ключ в другой комнате… — Ну так, а я о чем? И я об этом. А у нас тебе будет хорошо. Мы и в кино ходим, и к нам люди приходят. И никто тебя не будет запирать в другой комнате. И пьяных у нас не бывает. Я об этом и толкую тебе! — Это все хорошо, — вздохнул по — взрослому мальчик. — Только они чужие мне. И тетя Гуля, и Лялька… А ты с ними, как с родными. Разве так бывает? — Случается, к сожалению, сынок. Ты пойми, и мы с мамой, до того как пожениться, были чужими. Потом поженились, потом вы с Андрейкой у нас народились. И мы стали одной семьей, родными. Но бывает так, что муж и жена разводятся, и тогда возникает новая семья. Вот мы с тетей Гулей поженились, и у нас теперь новая семья… — Ну вот, а ты говоришь… — Погоди, погоди. Но это вовсе не значит, что мы с тобой теперь не родные. Я твой папа, ты мой сын. Второго папы у тебя уже не может быть. — А вторая мама может быть? Петр помолчал, чувствуя, что своими рассуждениями загнал сам себя в угол. Малыш это тоже чувствовал, отчего, видно, крепла в нем неприязнь. — Ну пожалуйста, не называй тетю Гулю мамой, назы вай тетей. Но я-то тебе папа. — Папа, — Мальчик глянул на отца веселее. — А тетя Гуля не обидится? — Думаю — нет. А мы у нее сейчас спросим. А? Алешка кивнул согласно. Петр позвал Гульяну. Та пришла со своим вязаньем, села в кресло, как будто давно собиралась принять участие в разговоре мужчин. — Тут вот какое дело, — начал дипломатично Петр, и они с сыном переглянулись, как сообщники. — Алеша немного смущается, не знает, как лучше тебя называть — мама или тетя. Гульяна не сразу ответила. Не отрываясь от своего вязания, вскинула брови. — А это, как ему хочется. Я без претензий. Тетя — так тетя, мама — так мама. Хотя двух мам у человека не может быть. Мама — одна — единственная, и это свято. Я его понимаю. И не имею никаких претензий! Хотя ему будет у нас хорошо, как у папы с мамой. — А? Как, Алеша? — Годится! — с готовностью отозвался малыш. — Ну вот! — поднялся из-за стола Петр и расправил плечи. — Теперь у нас настоящая большая семья. — А можно я иногда буду ходить домой к маме? — оставаясь на месте с видом, что разговор еще не закончен, вдруг спросил Алешка. — Она без меня совсем дойдет… — Можно, конечно, никто тебя держать не будет! — сказал Петр и взглянул на Гульяну. У той замерли в руках спицы. Она подняла глаза, полные удивления и восхищения малышом. — Правильно, Алеша, маму надо жалеть! Вечером, когда вся семья была в сборе и они сидели за ужином, вдруг стукнула калитка и кто-то вошел в сенцы. Гульяна выглянула в коридор и глаза у нее расширились. На пороге возникла Ольга. — Приятного аппетита, — сказала она, с трудом удерживая под мышкой огромный узел. — Вот, Алешкины хархары принесла. Тут его одежонка, портфельчик, книжки, обувачка… — Садись с нами, — Гульяна подвинула табуретку, смахнула с нее воображаемую пыль кухонным полотенцем. На нее, на то, что она делает, глядел во все глаза Алешка, забыв про вкусный плов в тарелке. Ему, видно, очень понравилось, что тетя Гуля приглашает мать за стол. — Садись с нами, мам, — сказал он и даже подвинулся на своей табуретке. — Нет, сынок, — сказала Ольга. — Мне некогда, стираю. Куда положить? — снова обратилась она к хозяйке. — А туда, в его комнату, — Гуля повела Ольгу по коридору в комнату, которую отвели для Алешки. Ольга опустила узел на кровать и, пьяно качнувшись, попросила хозяйку: — Можно я подожду Петра, мне с ним поговорить надо. — Чего ты здесь будешь сидеть? Пойдем с нами ужинать. — Нет. Не хочу. Н — не могу, понимаешь? — она с мольбой взглянула на Гульяну. — Пожалуйста, не проси. Скажи Петру, что я подожду его, пока он поест… Петр сразу отодвинул тарелку, встал из-за стола и пошел к Ольге. Та сидела на незастеленной еще кровати Алешки. Подчеркнуто прямая, со сплетенными аккуратно ногами и с гордо поднятой головой. Как на принужденном свидании. — Ты всегда был правильным, — заговорила она, как только он появился на пороге. — И всегда был неверным. Неверность прощаю, а правильность Бог простит. А может, и не простит. Ты отнял у меня последнее, что меня радовало в этом мире. Сына Алешку. Не говорю уже про Андрея. Если б ты не ушел из дома — он был бы жив… — Не надо об этом, Ольга! Прошу. — Хорошо, не буду, — она внимательно огляделась. — А вы с Гулькой живете, как куркули, — завистливо покачала головой. — То есть?… — не понял Петр. — И то есть, и то есть — все есть. Домище вон какой! И в доме полно. А стол так ломится: картошечка молодая, селедочка иваси, цыплята — табака… Огородище вон какой! — Кто тебе мешает жить хорошо? Я тебе оставил дом. И в доме все. Огород тоже не меньше… — Огород-то не меньше, только кто на нем работать будет? — А моряки дальнего плавания. Пригласи в гости, лопаты в руки — и пошел. — Издеваешься? Давай! — она пьяно откинула со лба нависшую прядь. — А я вольная птица! Хочу люблю, хочу гоню. Живу в свое удовольствие. Мне сам черт не брат. Не гнусь на грядках. И не держусь, как вы, за эти хархары. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Но… Ты не думай, что я Алешку просто так отдала. Не болезнь — вот бы ты у меня получил! — она скрутила дулю, выставив длинный накрашенный ноготь. — Заболела я. Чем-то нехорошим. Теперь нужно двести рублей. Врачам сунуть. Слышь? — Она качнула по комнате нетвердым взглядом. Ее, кажется, развозило. Видно, перед тем как идти сюда, она выпила для храбрости. — Последняя моя просьба… — Деньгами у нас распоряжается Гульяна, — отводя глаза, сказал Петр. — Надо у нее спросить. Гуля! — позвал он. — А может, не надо? — почему-то стушевалась Ольга. Но Гульяна уже появилась на пороге. — Ей двести рублей надо, — сказал Петр, кивнув на бывшую жену. — На лечение. — Н — н-ну! — Гуля явно растерялась. — Ты-то что скажешь? — она робко взглянула на Петра. — Дай, если есть, — Петр холодно посмотрел на сникшую Ольгу. — Болезнь-то какая? — А черт те знает. Нехорошая какая-то… Гульяна попятилась в коридор, глядя на гостью широко раскрытыми глазами. И кинулась за деньгами. — Во! — крикнула ей вслед Ольга. — Испугалась! Чистенькая! И чем эта тонконожка тебе приглянулась? — она пренебрежительно оттопырила губу. Петр светился весь после того, как у них поселился Алешка. С дежурства спешил домой. Теперь они втроем пили на кухне свежезаваренный чай и, прежде чем удалиться в спальню «давить» отсыпного, Петр предлагал сыну сгонять в шашки. Под шалапеты: кто проигрывал, получал по лбу щелчок. Получив от Алешки шалапет или отпустив ему, он со спокойной совестью шел «давить» отсыпного. А Лялька и Алешка садились за уроки. Оба они учились во вторую смену. Последнее время Петр не просто дежурил, а «изучал обстановку». Затаив обиду на Олега Горлова, поклявшись изловить его на воровстве, он начал с того, что внимательно стал присматриваться, кто приезжает на нижний склад, на каком транспорте, что грузит, как грузит. Иногда далее проверял документы. И заметил, что на него стали коситься. «Ничего, привыкнете», — думал Петр и постепенно приучил клиентов предъявлять ему накладные на продукцию. Внедряя этот новый порядок, он ждал, что ему вот-вот сделают замечание. Но вместо замечания директор как-то похвалил его: — Молодец, Калашников! Так держать!.. И Петр старался. Его стали побаиваться. Здоровались теперь, называя по имени — отчеству: «Здравствуйте, Петр Федорович!» Вникнув постепенно в систему выписки и отпуска продукции нижнего склада, Петр стал замечать некоторые нюансы. Иногда погрузка производилась в присутствии начальника нижнего склада. Стоит себе уважаемый Владимир Иванович и смотрит, как грузят. Неторопливо беседует с клиентом или с кем-нибудь случайным. При нем, естественно, Петр не проверял документы. Просто подходил и тоже смотрел, как идет погрузка. Или присоединялся к разговору начальника с клиентом. Иногда любовался погрузкой и сам директор. Тут Петр замечал кого-нибудь из большого начальства. Из управления, или из райисполкома. И тоже, естественно, не проверял документы. Но странная закономерность! Когда погрузкой любовались начальник нижнего склада или директор, то грузили, как правило, огромные кузовные МАЗы, да еще с прицепом. И продукция отпускалась отборная. Петр, конечно, не думал, что это на его глазах, среди бела дня, происходит самое обыкновенное воровство, но мысль такая нет — нет, да и мелькала в голове. Словно метеорит — мелькнет и исчезнет. И еще заметил Петр, что именно таких клиентов обслуживал никто иной, как Олег Горлов. При этом он выпячивал грудь и бросал на Петра победные взгляды — смотри, мол, с кем я имею дело. Смотри и мотай на ус. И не задирайся особенно. А потом Петр заметил, что высокопоставленные клиенты перестали загружаться днем. Не знал он, что в рядах начальственных воришек произошел маленький переполох, и поэтому в технологию отгрузки были внесены некоторые коррективы. Кто-то из особо бдительных начальников заметил, что каждый раз, когда идет «ответственная» отгрузка готовой продукции, то бишь, воровство среди бела дня, возле транспортного средства неизменно появляется высокий седой человек с палочкой. Когда выяснилось, что это сам сторож нижнего склада, находящийся при исполнении, случилась небольшая тревога и были внесены некоторые коррективы в технологию отгрузки: теперь отгружали по ночам. По ночам, правда, начальство любит спать, а потому присутствие при отгрузке само собой отпало. Досмотр за этим деликатным делом был поручен нескольким особо доверенным лицам, одним из которых был Олег Горлов. Вот его-то в одну прекрасную дождливую ночь и накрыл Петр с поличным. Под руководством Олега грузился МАЗ-509 с прицепом. Петр потребовал у получателя накладную. Каково же было его удивление, когда к нему подошел сам Олег. И нехотя, после третьего напоминания, предъявил накладную. В накладной черным по белому было написано — отходы-горбыль. А на МАЗе была заботливо уложена доска — «тридцатка» высшего сорта. — В чем дело? — Петр показал Олегу накладную. — Ты мне не ту бумагу дал. — Ту, — сказал сквозь зубы Олег и отвернулся. — Здесь написано — «отходы — горбыль». А ты что грузишь? — То и гружу, что начальство велело. — Велело? — Да. — Хорошо, отцепляй прицеп, поехали к директору. — Если тебе надо — поезжай. Петр толкнул Гугу за холку. — Гугу, скажи ему. Гугу грозно оскалился и вдруг энергично и четко пролаял: «Гав! Гав!» Да так устрашающе, что Олег отпрянул. — Иначе иод ружьем поведу, — Петр скинул с плеча бердану, торчавшую за спиной кверху прикладом. — Ну хорошо! Поехали! Только потом не скули, зараза! Считай, что тебя уже уволили со склада. — Давай, давай. Отцепляй, поехали. — Отцеплю… Ключом бы тебе по башке да в речку. — За это в тюрьму можно угодить… Олег, как ошпаренный, выскочил из-под навеса и под нещадно хлеставшим дождем побежал к цеху ширпотреба, где в расписном отделении работали во вторую смену молодые девчата. Видно, там спасался от дождя и отходил душой шофер. Вскоре они появились вдвоем. Шофер — молодой парень кавказского типа — шагнул под навес, отбросил картонку, которой накрывался от дождя, взглянул на Петра. — Этот? — бросил через плечо намокшему изрядно Олегу. — Этот. — Слушай, — сердито сверкнул красивыми глазами кавказец. — Тебе больше всех надо? Да — а? Это все твое, да — а? — он кинул вокруг горящими гневом глазами и взмахнул энергично рукой. — Иди себе со своей ружем, да — а? Не мешай! — Отцепляй, — повелительно кивнул Петр Олегу. Тот взглянул на кавказца, мол, а что я могу сделать? — Ты что, не слышаль, что я сказал? Да — а?.. — надвигался нагло кавказец. Сидевший у ног Петра Гугу оскалился, зарычал и гавкнул с грозным выпадом. Кавказец испугался. — Убери это животное! Слышишь, да — а?! Петр бесцеремонно отодвинул его в сторону и пошел помогать Олегу отцеплять крюк. Когда отъехали с километр от склада, Олег, сидевший посредине, сказал, кивнув на реку, темневшую неподалеку от дороги: — Вот сейчас тюкну тебя чем-нибудь по башке, и концы в воду. — Я те тюкну, — направил на него ствол берданы Петр. — Так и выскочат мозги на стекло… — Слушай! — вытаращил глаза кавказец. — Убери эту дулу! Или как это у вас по — русски? Еще трупов не хватало у меня в кабине. Да — а-а?! Директор жил на втором этаже двухэтажного дома, построенного специально для начальства. В подъезде горел яркий свет, на лестничной площадке было чисто подметено. Он вышел к ночным гостям в длинном полосатом махровом халате. Заспанный, недовольный ночным визитом. На помятом лице — брезгливая мина. Узнав под капюшоном дождевика Петра Калашникова, он сразу переменился. Сонливости как не было. — Что случилось?.. Петр протянул ему накладную: — А грузят отборный пиломатериал — тридцатку… Директор молча пробежал накладную глазами и вернул ее не Петру, а Олегу. Сунул руки глубоко в карманы полосатого халата, наморщил лоб и недовольно взглянул на Петра. Вдруг взорвался: — Да ну их к черту! Не связывайся с ними!.. — Помолчал в сердцах, не находя слов от возмущения, и уже ровным голосом сказал: — Поезжайте и занимайтесь каждый своим делом… — Как же, Игорь Васильевич? — растерялся Петр. — А вот так! — Отрезал директор и кивнул Олегу. — Чего торчишь, сматывайся. — И пока Петр шкандылял за ним по ступенькам, Олег с кавказцем уехали. Петр оглянулся на маячившего на площадке директора: мол, как же так? Тот беспомощно развел руками. Петр матернулся с досады и пошел к выходу. Директор вдруг окликнул его: — Калашников!.. — Чего? — Пива хочешь? — Нет. — А чаю? — Не хочу. — Ну все равно, зайди, поговорим. Петр постоял, подумал. Сейчас будет воспитывать. А то еще уговаривать. Это совсем ни к чему. Но директор все-таки!.. Не пойти — некрасиво. Директор ждал, пока Петр поднимется на второй этаж, и даже поддержал его под руку на последних ступенях; гостеггриимно распахнул дверь в прихожую. Просторная прихожая, слева встроенный полированный шкаф во всю стену, облицованный фанерой «птичий глаз». В одном из отделений шкафа — открытая ниша, в ней вешалка для верхней одежды. Справа, в углу, тумбочка, на ней телефон. На полу — ярко — зеленая с красной полосой ковровая дорожка до самой кухни. Тепло, уютно. Пока хозяин переобувался в комнатные тапки, Петр топтался у порога, стараясь не наследить и чтоб не накапало с мокрого капюшона. Но все равно с капюшона накапало. — Ничего! Ничего! — успокоил его хозяин, стараясь говорить приглушенно, чтоб не разбудить домашних. — Проходи. Петр, не нагибаясь, сбросил свой просторный резиновый сапог — «вездеход», оставил у порога дождевик и прошел следом за хозяином в кухню. Тот уже чиркал спичкой, зажигая газовую плитку. Поставил чайник, достал из холодильника две бутылки «жигулевского». — Может, все-таки пивка? — Не, — отказался Петр, садясь на стул и устраивая свою протезную ногу так, чтоб она не мешала. Директор сковырнул с бутылки железную пробку, сделал несколько глотков из горла и сказал, отдышавшись: — Если б ты знал, как они мне осточертели!.. — заметив удивление в глазах гостя, добавил, чтоб тот не сомневался, кто именно: — Начальнички мои. Сначала тянут себе, потом. свату, брату; да еще другу, полюбовнице и черт те кому еще! Но… Что поделаешь? Если я сегодня не удовлетворю его просьбу — завтра я уже не директор. Понимаешь ситуацию? — Понимаю. Но под эту сурдинку Горлов уже дважды себе привозил. Если б себе. А то продает, шельма, на сторону!.. — Ну это… — запнулся директор, беспомощно разведя руками. — Тут уж, как говорится… — Не зевай, пока акулы резвятся? — Во! В точку! — и хозяин снова отхлебнул из бутылки. — Приходится мириться… Но ты, если заловишь его вот с таким рейсом, — для себя, — тащи ко мне. Я ему, сукиному сыну!.. — Вы меня извините, Игорь Васильевич. Но я на первом же собрании всю эту историю поведаю людям. — Зачем? — чугь не захлебнулся хозяин очередным глотком пива. — А чтоб все знали! — Тебе от этого легче будет? — Надо же кончать эту тащиловку когда-нибудь! Перестройка идет. Сознание прежде всего надо перестраивать. — И ты поверил в эту болтовню? Друг ты мой любезный!. Плюнь ты на ихние сказки. Они там, — он ткнул пальцем вверх, — говорят красиво, а живут счастливо. Себе ни в чем не отказывают. Все их правильные речи про перестройку, хозрасчет, самофинансирование, экономию и бережливость — для дурачков. Никакой перестройки нету, идет обыкновенная скубня за власть, и кто жирнее кусок от России оттяпает. Вот и вся перестройка! Неужели ты не понимаешь? — Все я понимаю!.. — Петр опустил глаза. Посидел в задумчивости, потом глянул в крупное лицо директора и поднялся. — Я пошел, Игорь Васильевич! — Так мы же чай будем пить!.. — Вы поговорить позвали? — Да. — Ну и говорите. — Я все сказал. — Ия все сказал. — Напрасно! — хозяин волчком крутнулся на ногах, провожая взглядом строптивого гостя. Петр шел по ярко — зеленой ковровой дорожке с красными продольными полосами, чувствуя на себе презрительный взгляд директора. Не оглядываясь, сунул ногу в свой резиновый сапог — «вездеход», взял с пола дождевик, палочку, стоявшую в углу, и вышел. До нижнего склада почти два километра. Он шагал по шпалам под проливным дождем и всю дорогу издевался над собой: «Получил? То-то! Будешь знать, как лезть не в свое дело! Жил же тихо, мирно. Никого не трогал, и тебя никто не трогал. Нет! Полез на рожон. Еще пригрозил собранием. Зачем? Ну, дурак!..» Гугу лежал в коридоре конторы, свернувшись клубочком. Живо встал навстречу. Доверительно тернулся сухим боком. Петр снял дождевик, отряхнул его в коридоре, устало переступил порог конторы. Глянул сердито на бюст Карла Маркса и отвернулся. Хотел сразу лечь спать. Но решил сначала посидеть, отойди немного, остыть после такого трудного кросса на протезной ноге. Сел и почувствовал, что не знает, куда деть глаза от пристального взгляда Карла Маркса. Тот как будто требовал отчета о случившемся. — Хотел же только проучить этого обормота, Горлова! — сказал он, вскинув глаза на шкаф, откуда пытливо взирал вождь мирового пролетариата. — И ввязался! Дурак! Форменный. Вот и весь рассказ. Против кого пошел? Против директора! Завтра же меня выгонит, и я, хоть разорвись, — до правды не докричусь. Ты понял? То-то! Нам твои марксисты мозги пудрят с кремлевских высот, а мы туг рты разинули. Дураки — наподобие меня. Во т завтра посадит он меня на сорок пять рублей по второй группе инвалидности, и прав будет. Все по закону. А по — человечески — кусать будет нечего. А я Алешку к себе взял. Чем кормить пацана?.. Маленький поселок, а в нем, как в капле воды, отражались политические и социальные страсти страны. И было уже ясно, что дело не только в ошибках прошлого, дело еще и в необдуманном, непросчитанном курсе нынешнего руководства. А тут выборы Президента Российской Федерации закончились победой Ельцина. За ним стоят демократы. Значит, еще яростнее станет схватка между КПСС и ДПР, между двумя президентами. И кто его знает, чем все это кончится. Ясно одно, как в той пословице — паны дэруться, а у холопив чубы трещать… Страна еще стремительнее покатилась под откос. Простому люду даже отсюда, из дальней глубинки, видно было, что миром не кончится. И что беда неотвратима, и отдуваться за все придется народу, к которому неутомимо и назойливо апеллируют противоборствующие стороны. Не ускользнуло от внимания людей и то, что дирижируют непримиримым противостоянием определенные амбициозные силы, стоящие в тени. Как ив 1917 году. И действуют они энергично, расчетливо, устрашающе. Дальнейшие события показали логическую закономерность этого пагубного процесса. Августовский переворот! Начали его консервативные силы, а завершили в свою пользу демократы. Перехватили инициативу и ловко повернули так, что мир ахнул. И туг же, пользуясь своими заслугами перед Президентом — освобождением его из-под стражи в Крыму, — провернули путем давления на него свои дела. И все якобы от имени народа, во благо России. А на самом деле — во благо тем самым амбициознным силам, которые ловко дирижируют событиями. Все было проделано с невероятным проворством и показано с такой помпой, с такой наглостью что становится страшно. Снова грядет великая смута на Руси! И снова ее творцы за кулисами. За русскими фамилиями. У одного из них прямо таки к случаю фамилия: Гангнус. Действительно — гнус! Людишки с черными душами в ангельском обличии. Народишко, которому все неймется, все тесно на земле, все мало. Который иноверцев поименовал презрительно гоями. Который готов истреблять целые народы ради собственного благополучия. Дьявольская сущность которого становится все явственнее и все понятней людям мира. И видится, что у человечества терпение на исходе. Ибо кто на эту землю сошел с ненавистью в душе, от ненависти же и падет. Это не за горами, а пока… Пока «гнус» донимает. И люди не поймут, откуда на их головы беда за бедой?! Кто так умело портит им жизнь? Непонятно, пока не присмотришься. А присмотришься — многое становится ясно. В этот день Петр должен был встретить Гулю. Она ездила в Хадыженск к матери, проведать. Он подъехал на «вахте» до железнодорожной станции, перебрался через пути на платформу, где уже скопился народ в ожидании электрички из Майкопа. Среди людей увидел ученого. В руках у него — набитый плотно портфель и целлофановый кулек с вещичками. Похоже — уезжает. Какой-то скучный, расстроенный. Петр подошел, поздоровался. — Уезжаете? — Да. — Что гак быстро? — Начальство отзывает. — Почему? — Переориентация в работе… — Это как понимать? — А вот так и понимать! Кому-то неймется. Выдумывают сидят там. Путают народ: то чековая форма контроля затрат, то хозрасчет. И не просто, а первой и второй модели; потом подряд. Бригадный, коллективный, индивидуальный. Потом аренда. Потом самофинансирование и самоокупаемость. Потом полный цеховой хозрасчет. А теперь вот вынь и положь малые предприятия. Постановление семьсот девяносто… — Что за чудо? — Чудо! Сейчас с вашим руководством поцапались. Расторгнем, говорят, договор о совершенствовании цехового хозрасчета, давайте нам малые предприятия! Говорю: без полного хозрасчета в цехах переходить на формы малых предприятий — все равно что участвовать а лаллт-?»<\ не умея плавать. Нет!.. Давай малые предприятия! Позвонил своему заведующему… Тоже фрукт сидит. Ему все до лампочки. Хоть луноход завтра внедряй на лесозаготовках. Лишь бы акт на деньги подкисали. А то что людей задурили уже — это ему… — У вас, я смотрю, — посочувствовал Петр, — тоже проблемы. — Мышиная возня, не проблемы. Кто-то специально создает трудности. Люди уже запутались в этих экономических моделях. — Он отходчиво улыбнулся, вспомнив что-то. — Сейчас прощались с вашим директором, он и говорит мне: «Я сам толком не знаю, что это такое — малые предприятия, да и постановление семьсот девяносто еще не читал. Не видал даже. Но… Мы же деньги вам платим…» Вот так! Он не знает, что эго такое, но он же деньги платит!.. — Откровенно говоря, ваши речи… Ну, что каждый должен включиться и работать на совесть, нашим мужикам не понравились. Ворчат. Привыкли уже кое-как. — Вот именно! — желчно усмехнулся ученый. — Кое-какеры!.. Но люди не виноваты. Их отучили работать хорошо, на совесть. — А все диктатура пролетариата! — вдруг вырвалось у Петра. Это было так неожиданно для него самого, что он оглушенно умолк. — Вот как?! — удивился ученый. Подумал, этак вздернув брови. — Может быть и оттуда веет. Но я вам про нашего брата, непролетария. Об ученых. У нас в отделе — десять человек. Из них четверо — пенсионеры. Двое спят откровенно за своими столами. Один даже храпит. А когда проснется, начинает деловито интересоваться — кто, где и почему отсутствует. И когда будут зарплату давать? Третий любит кататься по стране за государственный счет. Разъезжает от Карпат до Сахалина, печати на бумажках собирает. Будто бы важные дела решает. Четвертый, правда, что-то пишет. Графики чертит «Кривая экономического эффекта от внедрения природосберегающих технологий лесозаготовок в горных условиях». С неподражаемо важным видом. А вчитаешься — чушь собачья. Но в министерстве подписывают, утверждают, печати ставят. Но это еще куда ни шло. Женщины! Это вообще уникальное яв ление. Эти вообще уже обнаглели до цинизма. Одна почти не появляется на работе. То ли болеет, то ли за детьми присматривает. Приходит только в день зарплаты и аванса. И все удивляется и спорит в бухгалтерии, что ей мало начислили. Другая красавица откровенно вяжет свитера. И все это как бы не замечается. И даже поощряется! Шефом нашим! Мойша Аронович. Пробовали мы возмущаться. Что ты! «Они тоже люди!» Добренький?.. Не — е-ет! Это действует целая система разложения русского народа. Игра на его слабости — природной его ленце. И это повсеместно. На всех уровнях. Из года в год, десятилетиями. А теперь, когда уже ничегонеделание вошло в плоть и кровь нашей действительности — кричат — русские такие — сякие, бездельники и неумехи. Деградировали! Я хотел бы спросить у радетелей русского народа, роющих на каждом шагу ему яму: а откуда взялась былая слава России на весь мир? Кто ее заслужил? Русские бездельники и неумехи? Тут, Петр Федорович, — дела серьезные. Туг мы имеем дело с «третьей общиной» — силой, не знающей границ подлости и цинизма. У них такая дудочка. Под эту дудочку пляшут народы многих стран. Даже Америки. Под эту дудочку и нас учили плясать семьдесят лет. Пока мы плясали — были великим, мудрым, талантливым и самым гуманным народом. Как только перестали плясать — сразу стали плохими… Ученый уехал, а Петр не мог забыть его чудного слова «коекакеры». И надо же придумать! — всякий раз изумлялся он. Тема последнего разговора с ученым получила неожиданное продолжение, заронив в душу впечатлительного Петра новые мысли. В понедельник, когда он ждал сменщика, вдруг позвонили из главной конторы и предупредили, что сегодня во время обеденного перерыва к ним на склад придет человек из общества «Знание» и прочитает небольшую лекцию о современной молодежи. И попросили написать хотя бы от руки небольшое объявление и повесить — одно в конторе, другое — в столовой. Петр написал два объявления красным карандашом. Одно повесил в конторе, другое понес повесить в столовой. Погода выдалась солнечная, не жаркая. Петру даже не хотелось ехать домой, «давить» отсыпного — до того свежим и чистым был воздух, до того ярко и ласково светило солнышко. Повесив объявление в столовой, он устроился на лавочке лицом к восходящему солнцу. С «вахтой» приехала Гуля. Отдохнувшая, веселая. И все были в хорошем настроении. Прочитали объявление и разошлись по рабочим местам. «Вахта» ушла, а Петр остался. — Ты чего? — подошла к нему Гуля. — Лекцию послушаю. Про молодежь ведь! У нас с тобой сын и дочь. — И верно. Надо послушать. Петр выпросил у поварихи вчерашний пирожок, погрыз его, заморив червячка, и пошел бродить по складу, нежась в лучах теплого мягкого солнышка. В одиннадцать пришла молодая черненькая женщина с горящими темными глазами. Ее сопровождала председатель рабкома. Рабочие быстро пообедали и собрались в будке — вагоне. Не в пример занятиям по экономике, которые проводил ученый, — народу набилось полно. Женщина — лектор оказалась кандидатом исторических наук, доцентом госуниверситета. Тонконогая, щупленькая, с заостренными чертами лица. Но глаза!.. Глаза поражали каким-то фанатичным, лихорадочным блеском. Она чем-то походила на женщину — агитатора времен эсеровского противостояния. Вот сейчас вскинет руку и закричит о своих социал — революционных идеях. Но она очень спокойно заговорила о самом драгоценном нашем достоянии — нашей молодежи. О наших сыновьях и дочерях. А конкретно, о разных молодежных течениях у нас в обществе и причине зарождения этих течений. В частности, о «металлистах», «рокерах» и «бритоголовых панках». Оказывается — бритоголовые каждый год демонстративно празднуют день рождения Гитлера. Они собираются за городом, митингуют там, что-то проповедуют. В этом году они поклялись в апреле принести в жертву сто человек. На этой почве у них произошел раскол. Отделившаяся часть в назначенный роковой апрель вышла с палками и арматурой, чтобы не допустить кровавого жертвоприношения. Пришлось вмешаться милиции… Потом она мягким голосом, очень складно поведала о развратных девочках, которые ухитряются беременеть уже в пятом классе. А потом ей поступил вопрос совсем не по теме: — Вот тут у нас давеча ученый выступал по экономике. Говорит, что надо включаться, работать на совесть. А как работать на совесть, когда в стране полный развал? И вдруг голос у лекторши зазвенел. — Дорогие мои! Это же смешно — говорить рабочему, чтобы он работал. А вы что делаете? Разве вы не работаете? — Вот именно! — Вы бы ему сказали. А то совестить начал!.. — Щелкопер! У Петра нехорошо заныло под ложечкой. Кричали-то ведь самые завзятные бездельники и бузотеры. Как же так! Почему им такая воля? Почему другие молчат? — Стойте! Стойте! — взвилась со своего места Зоя Ветрова. — Ты чего это, Немыка, наводишь тень на плетень? Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала! И ты тоже, Починков, не кипятись. Уже приложился к бутылке? — А ты подносила? — огрызнулся небритый Починков и задвигал своей квадратной челюстью. — Не дождешься, — спокойно обрезала его Зоя Ветрова. — А вы, товарищ кандидат исторических наук, не провоцируйте тут нас. Мы и без того хороши! Правильно ученый говорил тут. Стыдно нам должно быть. Работать честно разучились!.. И жить тоже. — Женщина! — налилась краской лекторша. — Но только вдумайтесь — рабочему говорят, что он должен работать. А они, эти люди, что делают? — Что делают, — мы знаем. А вам бы, прежде чем подыгрывать нашим крикунам, надо было познакомиться с обстановкой. — Конечно! — Правильно, Зойка! С ними и так никакого сладу нет, а тут еще!.. — загалдели бабы. Зоя Ветрова села. Встала под невероятный шум дородная Кудрявцева из цеха деревообработки. — Спасибо вам, товарищ кандидат, за лекцию. Очень интересно вы нам про ребятишек рассказали. А что у вас, в Краснодаре, только энти — бритоголовые и беременные пятиклассницы? А нормальных детей нету? Чего вы нам энти гадости рассказываете? Для чего нам все это? И так жизнь трудная, а вы еще тут! И потом… Бабы вдруг загалдели, вскочили с мест и стали выталкиваться на улицу. — Женщины! Дорогие женщины!.. — кричала им вслед кандидат исторических наук. Но от нее отмахивались и уходили. Мужики бросали пасмурные косяки на агитаторшу. Председатель рабочкома пыталась остановить стихийный массовый уход, но ничего уже нельзя было поделать. Даже Немыка и Починков, которым явно по душе пришлись речи ученой гостьи, встали с мест и, разминая в пальцах сигареты, нетерпеливо поглядывали на дверь, всем своим видом показывая, что им пора покурить. Немыка к тому же ухмылялся плутовато. Это, казалось бы, незаметное событие стало неким водоразделом в настроении людей: одни были за то, чтобы взяться за ум и начать жить и трудиться по совести, другие подстрекали на бузу. Точнее сказать, одни были за ученого — экономиста, который предлагал разумный порядок, хозяйский подход к делу, честный добросовестный труд и процветание, другие — за эмоционального кандидата исторических наук, которая, по сути дела, предлагала стоять на своем, какое бы оно ни было, и требовать улучшения. На этой почве в бригадах и сменах бывали перебранки. Как между отдельными рабочими, так и между целыми группами. Петр сразу и безоговорочно стал на сторону «экономистов». Проходя «дозором» по нижнему складу, он останавливался возле споривших, слушал, а иногда и вмешивался. Всегда на стороне «экономистов». «Историкам» он задавал один и тот же сногсшибательный, как ему казалось, вопрос: неужели несогласие и беспорядки на работе дадут им благополучие? Он искренне не понимал: что может дать бунт? Что может дать буза? Бесконечные требования недовольных. Эти их требования все четче выливались в обыкновенное нежелание работать как следует. Что и возмущало Петра, выводило его из себя. Он горячился, заводился не на шугку, и кончалось тем, что, отмахнувшись в сердцах, он уходил, сильно скрипя протезом. Зарекался вступать в спор, потому что после такой стычки у него сильно болела голова. Но… Всякий раз, проходя мимо споривших, он боролся с искушением, и всякий раз кончалось тем, что он подходил. Вроде как просто постоять, послушать. Некоторое время он стоял, слушал, улыбался даже снисходительно, когда та или иная сторона приводила не очень убедительные аргументы, но потом незаметно втягивался в спор. И опять кончалось тем, что он, сердито отмахнувшись, исчерпав самые, казалось, неотразимые аргументы, уходил прочь. А потом долго до глубокой ночи спорил с Карлом Марксом, на нем оттачивая свои аргументы в пользу «экономистов». И ждал, ждал, когда же приедет ученый, чтоб с ним посоветоваться насчет аргументов. Это было просто архинеобходимо. Потому что в спорах с Карлом Марксом, который не раздражал его контраргументами, он начинал как бы сдавать позиции. Иногда ему казалось, что «историки» в чем-то и правы. Не подними они бузы, все бы шло по старинке, всех их и всю их нескладную жизнь втягивала бы трясина махровой неустроенности и усыпляющего равнодушия. Какой-то’ всесветской лжи. В чем-то «историки — бузотеры» правы… Июль — макушка лета. Днем стояла такая жара, такая мертвая, горячая тишина, что мухи засыпали на лету. Под палящими лучами солнца в огородах сникала картофельная ботва. Речка настолько обмелела, что в ней купались воробьи. Камни гор, окружающих поселок, накалялись, и от них, как из духовки пышало жаром. И если б не сквознячки, долетавшие сюда со снежных вершин, можно было бы задохнуться. По вечерам люди выходили освежиться. А когда уже совсем стемнеет, открывали окна, двери, чтоб остудить дом, нагретые за день стены. И сами выходили на крылечко остыть. Эти летние посиделки на крылечке стали чем-то вроде ритуала перед сном грядущим. Здесь обсуждались семейные дела, решались разные споры, не разрешенные в горячей дневной духоте. Поостынув на хорошем ласковом холодке, люди быстрей находили общий язык, миром кончались самые яростные дневные неурядицы. Здесь же, тихими ласковыми вечерами, при ясном месяце или при полной луне, решались и трудные семейные проблемы, намечались глобальные повороты. Например, Петр заводил разговор о том, что собирается поступить в институт народного хозяйства на экономический факультет. И Гуля как будто не возражала. Но и не давала полного согласия. Обнимала его, склоняла голову ему на плечо и говорила загадочно: «А я и так тебя люблю». Он хмыкал и возмущался: «Та чи я собираюсь в институт для того, чтобы ты меня больше любила? Чудная у тебя логика!» Здесь, на крылечке, на холодке, супруги и особенно молодожены, начинали исподволь любовную игру, разогреваясь перед желанной близостью в постели. Но сегодня Петру и Гуле не до этого. И даже не до института. Сегодня у них тревожная тема. Вечером пришла телеграмма из Туапсе, подписанная почему-то заведующим горбольницей и Ольгой. «Срочно приезжайте сыном Алексеем». Почему горбольница и почему с сыном Алексеем? Петр вертел в руках телеграмму с загадочным текстом и чувствовал, как у него начинает болеть голова. — Я поеду с тобой, — сказала Гуля после долгого тяжелого молчания. И он не стал ее отговаривать. Понимал, что в Туапсе ждет его какая-то большая неприятность, и всякое может случиться. Всю ночь он не сомкнул глаз. Не спала и Гуля, положив ему голову на руку. Молчали, Только время от времени Гуля спрашивала, не замлела ли у него рука. Утром Петр пошел в школу и сказал директору, что сегодня его сын Алексей не придет, потому что они поедут с ним в Туапсе по вызову. И показал телеграмму. Электричка была набита битком, и в вагоне стояла такая духота, что одной женщине сделалось дурно. Они теснились в проходе. Алешка жался к отцу, разморенный жарой и сонливостью. Гуля держала его за руку. Молоденькая симпатичная девушка все порывалась уступить им место, но Петр и Гуля упорно отказывались. Петр стоял бледный, не мигая глядя на зеленые горы и ущелья, мелькавшие за окном. Чем ближе подъезжали к Туапсе, тем тяжелее становилось на сердце. Что таится за этой телеграммой? В горбольнице их принял сам заведующий. Он взял из рук Петра собственную телеграмму, прочитал ее внимательно, помолчал, будто вникая в текст, потом, отложив ее, записал на листок фамилию, имя, отчество каждого, переспрашивая и уточняя, и вдруг’ спросил у Петра: — Вы давно разошлись со своей бывшей женой Ольгой Калашниковой, девичья фамилия Авдеева? — Уже полтора года. — Простите за нескромный вопрос… Ради бога простите! Вы не подозревали ее в связях с другими мужчинами, когда еще жили вместе? — Нет, не подозревал. Заведующий помолчал, вертя в руках шариковую ручку. — Это очень важно! И если вами движет сейчас рыцарское чувство, то это очень плохо. — Не подозревал, — холодно и резко отчеканил Петр. Заведующий весело подвигал кустистыми бровями. Потом вдруг нахмурился. — Вы не будете возражать, если мы сделаем небольшое экспресс — обследование? Вам, вашей жене, — он кивнул на Гулю, — и сыну? — В чем дело? — хмурясь, обронил Петр, все еще не понимая, зачем его вызвали сюда и зачем понадобилось экспресс — обследование. — Что случилось? Вы можете сказать, зачем вы нас пригласили и зачем это экспресс — обследование? — Все я вам скажу. Только чуть позже. А сейчас, — он нажал кнопку внутреннего селектора. — Тоня, мне Пожевилко Анну Александровну. Вошла круглолицая женщина в белом халате. Заведующий сказал ей про какой-то анализ крови. И добавил: — Это срочно… Когда они выходили из кабинета, заведующий окликнул Петра: — Вас можно на минутку, Петр Федорович? Петр вернулся, вспомнив, что заведующий еще ни слова не сказал про Ольгу, что с ней. — Вы про бывшую жену ничего не сказали. Что с ней? — Вот и я об этом. Садитесь, — заведующий сделал знак рукой, приглашая Петра сесть. — С ней случилась большая беда. Трагедия! Вы только держитесь, не расстраивайтесь. Она больна СПИДом, и дни ее сочтены. Наша задача теперь выявить, нет ли вируса в вашей крови и в крови сына. Да и теперешней вашей жены. Мало ли что?.. Он говорил, а Петр напряженно соображал, о чем это он? Вернее, силился воспринять жугкий смысл того, что сообщил ему заведующий. Этот чистенький благообразный человек, пышущий здоровьем и благополучием. — Тут такое было!.. — продолжал заведующий, подождав немного, пока Петр придет в себя. Вздохнул, перевел взгляд за окно. — В Москву посылали на уточнение. Подтвердилось. Да и… Симптомы уже явные. — И это… — начал приходить в себя Петр. — И это серьезно?.. Я не могу поверить! — К сожалению… — И ничем нельзя помочь? — Ничем, — заведующий откинулся на спинку стула. — Теперь наша задача оградить вас. Вашего мальчика. Он с нею жил? — Да. Петр подавленно умолк. Он ожидал все, что угодно, только не это. Над его бывшим семейством кружит какой-то злой рок. Страшная угроза полного уничтожения. Не стало Андрея, на пороге смерти Ольга… В висках заломило. Потом боль перетекла в затылок и там стала разрастаться. «Гуля! Где Гуля?»… Он повел вокруг мутнеющим взором. — Вы меня простите, — сказал он деревянеющим языком. — Позовите жену!.. Очнулся он, лежа на больничной кушетке. Крашеный потолок, крашеные стены. Гуля сидит рядом с согнутой в локте рукой. Алешка маячит возле окна. Пахнет нашатырным спиртом. Над ним круглолицая женщина в белом халате, которую вызывал в кабинет заведующий. — Ну вот! — сказала она и улыбнулась. — Сейчас мы возьмем у вас кровь. Потом поместим в свободную палату. Вы там отдохнете, а вечером, если все будет хорошо, отвезем к вечерней электричке. Так? Петр кивнул согласно. Подошел Алешка. У него тоже согнута ручка. Он разогнул ее, показал ватку, смоченную спиртом и слегка пропитанную кровью. У него тоже взяли кровь из вены. Подошла со шприцем сестра. Петр попытался встать. — Ничего! Лежите. Я и так возьму… А потом они бродили по городу. Петр наотрез отказался от свободной палаты. Ему было душно в больнице, и его все время подташнивало. Гуля держала его под руку. И он был ей благодарен за это. Она как бы подпитывала его силами. А вообще-то успокаивала ее такая преданность. Алешка держался за другую руку. И хотя рука была мокрая от пота, Алешка не отпускал отца ни на секунду. И все забегал наперед, заглядывал в глаза. Петр весело подмигивал ему. В половине пятого, как и обещали, позвонили заведующему больницей. Тот ждал их звонка. Тотчас отозвался: — Все хорошо. Результат отрицательный. Спокойно езжайте домой. Для пущей уверенности пошлем на контрольный анализ в Москву и тогда… В общем, сообщим. После поездки в Туапсе Петр затосковал по — черному. Всякая работу по дому остановилась. Гулю он как будто не замечал. И она старалась не заводить трудных разговоров, чтоб не бередить его сердце. Только плакала тихонько по ночам. Они допоздна сидели на крылечке, когда он был свободен от дежурства. И молчали. Время от времени Петр вставал, шел в дом, где спали Лешка и Лялька, гладил их по головкам, укрывал простынкой, потому что становилось свежо, и снова выходил к Гуле на крылечко. А потом они шли спать. Петр ложился на спину, одну руку закидывал за голову, другой обнимал Гулю и часами лежал, не шелохнувшись. Думал. — О чем ты думаешь? — осмелилась спросить его Гуля после трех дней молчания. И он ответил пугающе — загадочно: — Думаю — за что мне все это? Ведь я ничего плохого не сделал. Я только хочу оставаться порядочным человеком. Неужели за это надо так дорого платить?.. Гуля испуганно молчала. Она не знала, что в позапрошлое его дежурство… Они шли в ту ночь «дозором» вдоль эстакады. И вдруг Петр почувствовал сзади удар в ноги. Да такой силы, что не удержался на ногах, повалился ничком. А в следующий миг рядом бухнулось толстенное бревно, кем-то сброшенное с эстакады. Оно буквально смяло Гугу. Он даже взвизгнуть не успел. Когда ошеломленный Петр поднялся на ноги, он увидел в дальнем конце эстакады, в свете одиночной лампочки, две убегающие человеческие фигуры. А под толстым бревном спокойно распластался раздавленный Гугу. Видно, в последний момент преданный пес бросился сзади хозяину в ноги, выпихнул его из опасной зоны, а сам уже не успел отскочить. Подважив бревно, Петр кое-как вытащил Гугу и отволок с дороги на травку. Изловчившись, стал на колени, приложился ухом к левой лопатке теплого еще пса, — сердце уже не билось, — повалился рядом и заплакал. Плакал, гладил мертвого Гугу и просил у него прощения: «Прости. Смерть предназначалась мне, а настигла тебя!»… Гугу лежал на боку — большой, красивый и расплющенный. Уже перед рассветом, когда Гугу совсем остыл, Петр потащил его в ближайший лесок, вырыл кое-как ямку и закопал. Не дожидаясь сменщика, по шпалам заковылял домой. Шел и обливался слезами. Ему было жаль верного пса, обидно за себя, за людей, так озлобившихся на него. На душе было тяжко, будто назревала большая неотвратимая беда. И он беспомощен предотвратить ее. — Я, ты знаешь, — прильнула Гуля, — я уже не могу — так хочу тебя. Ты меня любишь?.. Петр впервые не ответил на этот ее вопрос. Только прижал теснее. — Ведь любишь? — почти слезно прошептала она. И снова он промолчал. Только прижал еще крепче. Гуля замерла, пораженная неприятно. Потом стала ласкаться. Целовала его, гладила. Трогала интимно и шептала нежности горячими губами. А он лежал безучастный — ни ласки, ни слова ее горячие никак не действовали на него. Она отвернулась и тихо заплакала. Он повернулся к ней, взял в ладонь обе ее гуттаперчевые сисечки, и она ужаснулась, какая холодная, жесткая была у него на этот раз ладонь. Ученого экономиста из Краснодара все не было и не было. Минуло лето с его раскаленными днями и прохладными ночами, пришла осень с ее пьянящим изобилием и ровными тихими дождями. Стремительно надвигались ноябрьские праздники. Моссовет во главе с Г. Поповым и Ленсовет во главе с А. Собчаком обратились к народу с призывом не праздновать семьдесят третью годовщину Октябрьской революции. Поскольку Октябрьская революция якобы себя дискредитировала. В стране творилось что-то непонятное. Чудовищным скрипом заскрипела проржавевшая машина промышленности, вопросы экономики оседлали лихие, но малокомпетентные люди, дисциплина труда на всех уровнях покатилась к отметке нуль; национализм, словно злой джинн, выпущенный из бутылки, ураганом покатился по стране, учиняя то туг, то там дикие кровавые расправы. Спекуляция с поросячьим от восторга визгом кинулась грабить продовольственные и промтоварные закрома, тысячи эшелонов стояли в тупиках, не разгружаемые по чьей-то злой воле, митинги и забастовки, дикая травля в прессе всего добропорядочного, русского, советского и лавина пустопорожних речей с высочайшей трибуны. Но болёе всех удивлял сам лидер М. Горбачев. Он произносил одну за другой длинные речи, распекал, уговаривал, увещевал; путался в пустых, лишенных твердого смысла фразах, аппелировал к народу, сподвижникам, к миру, к чести, совести, требовал все новых и новых полномочий, на ходу постигая азы правления государством; захлебываясь словами, открывал с экрана телевизора давно открытые истины; старался, раскручивал, а потом садился в самолет с Раисой Максимовной и уезжал в очередное турне по странам мира. Этой своей безответственностью, неопределенностью и непоследовательностью, «гласностью» и «плюрализмом» довел общество до того, что люди перестали понимать что-либо. Перестали слышать друг друга. А деловой Запад тем временем, под шумок, обделывал свои делишки. Рухнула в Европе социалистическая система, созданная кровью и потом советского народа; не у дела оказался и Варшавский договор. Восточную Германию кинули в объятия монстра цивилизации — ФРГ, бросили на произвол судьбы Кубу. Взбеленились Прибалтика, Грузия, Украина, Молдавия. А лидер катается по миру. Его больше заботит Европейский дом, чем свой. Наплевать на двадцать миллионов жизней, положенных на то, чтобы обуздать воинственных фрицев, главное сорвать аплодисменты на Западе. И чтобы дать законный вид и толк своим поездкам, — внешняя политика с ее бесконечными уступками представляется народу как небывалое достижение — конец холодной войны. А то что началось экономическое удушение России — этого он как бы не замечает. И что самое интересное; чтобы показать народу конкретную выгоду от бесконечных вояжей по миру, наш лидер начал попрошайничать. Даже у Испании выпросил несколько миллиардов! Такого унижения Россия не знала в веках. Но самое страшное во всей этой дикой политической вакханалии было то, что явно обанкротившееся руководство отчаянно цеплялось за власть, несмотря на сказочные провалы один за другим. Из гущи народной доносится явный гул, требования отставки, а Оно, руководство, как бы не слышит. Такой немоты, такого политического бескультурья еще не знала цивилизация. Это порождало бескультурье на низах. Заповедное хамство процветало в торговле, в учреждениях, на транспорте, в культуре, в науке. В среде творческой интеллигенции катастрофически нарастала конфронтация. Цинизм, нигилизм, национализм, неверие, секс, порнография, спекуляция, грошовое делячество, политический инфантилизм, очернительство своей истории, преклонение перед Западом, культ денег, силы, ловкости и бесстыдства расцвели пышным цветом. Где уж тут удержаться нравственности на плаву?! Петр почему-то чувствовал свою ответственность за все, что творилось в стране. Сердцем, нервами, каждой клеточкой. Почему? Он этого не мог объяснить. Как не мог объяснить никто из советских граждан, вовлеченных в небывалую политическую карусель. Равнодушных не было. Но и толку от этой политической сверхвозбужденности тоже не было. Творили, кто во что горазд. Как в той басне — лебедь, рак и щука. В народных низах находило свое точное отражение состояние верхов: неясность, неопределенность, рассредоточенность. И это было страшно. За многие годы общество наше было превращено как бы в единый организм — куда голова прикажет, туда и туловище. Как вверху аукнется, так внизу откликнется. Поэтому теперь — вверху разброд, и внизу разброд. В леспромхозе началась какая-то новая пертурбация. Вышло, говорят, Постановление Совета Министров о малых предприятиях. Руководство леспромхоза ухватилось за новую идею и буквально в течение месяца из одного нижнего склада образовалось вдруг три малых предприятия. Цех товаров народного потребления, цех лесопиления и цех деревообработки. Со своими, разумеется, директорами с оглушительно высокими окладами. А рабочим накинули по полсотни. Да сократили численность. Вот и вся реорганизация. Ну разве не повод для «историков — бузотеров»? Петр чувствовал, как у него и его единомышленников уходит почва из-под ног. На самом деле — эти все перестроечные преобразования идут как-то так, что начальство повышает себе оклады, а рабочие остаются с фигой. В тех же райсоветах и райкомах. Кричали, кричали о перестройке Советов и райкомов, о сокращении неимоверно раздутого партаппарата и вдруг, как издевка над народом, — бац, повысили в три раза оклады. Говорят, машинистка теперь в поссовете получает триста рублей. Сидит, клацает на машинке — и триста рублей. А рабочий в лесу — едва двести, двести пятьдесят выгоняет. И в самом деле есть чему возмутиться! От таких «преобразований», от такой «перестройки» — все больше беспорядков, все злее люди. И неужели так будет продолжаться? Не может быть, чтоб так продолжалось. Это же ведь гибель! А человеческое общество, где-то читал Петр, наделено природным иммунитетом против гибели. Значит, выход есть. Значит, можно что-то сделать. Поговорить бы об этом с живым человеком. С Карлом Марксом чего-то не клеится. Скорей бы приехал ученый из Краснодара!.. В ожидании ученого — экономиста из Краснодара Петр потихоньку перечитывал Карла Маркса и Энгельса. И чем больше читал, тем больше поражался категоричностью формулировок. Тоном, вещающим истину в последней инстанции. Особенно этим грешил Карл Маркс. И что ни возьми, какую мысль ни продолжи логически — погружаешься в такую бездну противоречий, что тронуться можно. Может это учение, интерпретированное нашими вождями, и привело нас к бездне, на краю которой мы оказались? В Общем уставе международного товарищества, например, у Карла Маркса приводится основополагающая мысль, набранная курсивом: нет прав без обязанностей, нет обязанностей без прав. Простенькая, неприхотливая мысль. Кажется, точная и ясная до дна. И как будто все в ней правильно. И даже гениально. Только тогда может человек говорить о своих правах в обществе, когда он выполняет определенные обязанности перед этим обществом. А если ты не готов или не хочешь нести никаких обязанностей, то о каких — таких правах может идти речь? Если ты гражданин своей страны, значит, ты Имеешь свои гражданские права и обязанности. Будь любезен! А если ты только качаешь права и не несешь никаких обязанностей, то какой же ты гражданин? Казалось бы — все предельно ясно. При этом сразу возникает логическое продолжение, что основополагающая обязанность, очевидно, — это жить и трудиться честно. Это основа основ всех обязанностей человека. И тот, кто живет и работает честно, имеет право на соответствующее вознаграждение. А кто определит, соответствует это вознаграждение или нет данному гражданину? Очевидно, тот, кто наделен таким правом. Тот, кто по долгу службы обязан это определить. И тут право переходит в обязанность. Или, наоборот, — обязанность в право. Это четко понимают наши руководители — марксисты, и уже вошло в привычку путать свои обязанности с правом творить бесправие. Обязанность быть честным при исполнении долга он путает с правом на отсебятину. Ведь гак? Сколько было у нас преобразований, начиная от Октябрьской революции и кончая нынешней перестройкой, и все они сводятся к беззаконию, к стремлению руководства как можно больше присвоить себе благ. А рабочий человек, как был без прав с одними обязанностями, так и остался. Не зря же в нашу жизнь прочно вошла поговорка: прав тот, у кого больше прав. На этом и стоим. На этом и замыкается порочный круг основополагающей формулировки: нет прав без обязанностей, нет обязанностей без прав. Кругообразная формулировка. Классический замкнутый круг! Кому это выгодно? Власть имущим. Чтоб почаще напоминать простому человеку о его обязанностях, а самим присваивать побольше прав. После ноябрьских праздников приехал, наконец, ученый из Краснодара. Какой-то потускневший, худой, со шрамом в полщеки. Перенес острейшую невралгию. Воспаление тройничного нерва на правой щеке. Потускневший, но не потухший. Глаза его блестели новой энергией, решимостью внедрять цеховый хозрасчет. К его приезду почти развалились малые предприятия, которые так восторженно, с лихорадочной поспешностью создавали в леспромхозе. Причина развала предельно проста — Управление не поддержало руководство леспромхоза в этом нововведении. Отказало взбунтовавшемуся предприятию в лесосечном фонде, и директор со своей командой сели на зад. Без леса леспромхоз — не леспромхоз. Вот и все радости. — Ну и что теперь? — спросил Петр, когда они остались, наконец, одни в конторе. Ученый вяло пожал плечами. — Не знаю. Просят меня ваши найти такой ход, чтоб обойти управление. А как его обойдешь, если оно — фондодержатель леса? — Вот тебе и конец инициативе, предприимчивости, экономической самостоятельности! — Нет! Не конец!.. — ученому было больно шевелить губами при разговоре, но глаза его блестели энергией. По всему видно, ему хотелось убедить любознательного человека. Петр торопливо рассказал о том, что его так волновало эти дни. О борьбе, здесь у них, на нижнем складе, «экономистов» с «историками — бузотерами». Потом перешел на положение Карла Маркса о правах и обязанностях. Ученый с интересом и терпеливо слушал тезисы Петра, лукаво поблескивая глазами. Петр уважительно указывал рукой на третьего «собеседника» их, на гипсовый бюст Карла Маркса. Выслушав сбивчивые от волнения, но в общем-то толковые рассуждения Петра, ученый высказал несколько своих соображений, которые повергли Петра в еще большие переживания. — Понимаете, в чем дело, — начал ученый, потрогав занемевший свой подбородок. — Все дело в ложных посылах и ложных ценностях, которыми нас пичкали семьдесят лет. По — моему, именно благодаря учению Карла Маркса и Энгельса, а затем талантливых последователей их, не будем называть имена, мы и запутались в собственных ногах. Мы так обросли ложью, что за нею нас уже самих не видно. Например, — народная власть. Уверен, если сейчас выстроить весь народ цепочкой и пройти по цепочке, спросить у каждого — ты чувствуешь себя у власти? Ответ будет один — нет. Ну вот ты чувствуешь себя способным что-то решать? Чувствуешь свою власть? Нет. Я тоже. И каждый так. Вот тебе самая главная ложь. Именем народа функционеры различных мастей и рангов творят такое, что народу стыдно потом за них… Да что там? Возьмем конкретно из вашей леспромхозовской жизни. И начнем с леса. Ведь рубка леса ведется варварскими методами. Не рубится лес, а уничтожается. Факт. После рубки якобы ведется приемка лесосек лесоохранительными органами. А ведется ли она? Нет. Лесовозные дороги ваши в первобытном состоянии, ездил я летом на самую дальнюю делянку, видел. На них бьется техника. А каждый месяц выписываются наряды, как будто вынуты тысячи, десятки тысяч кубометров грунта и отсыпано в дороги. Далее — вы берете лес в лесосеках, которые соответствуют четвертой, а то и пятой таблице, а в нарядах — вторая, третья. Ложь! Для чего? А чтоб повысить заработки рабочим. Но неужели нельзя без лжи сделать так, чтоб повысить заработок рабочим, раз усложнилась технология? Можно. Но нельзя, потому что мы привыкли лгать. Из этих хлыстов, которые вы везете сюда и разделываете на сортименты, можно получать высокосортные материалы, но сортность занижается специально. Для чего? А чтоб можно было воровать безнаказанно. Вы, сторожа, несете денно и нощно дежурство на нижнем складе. Что вы охраняете? От кого? Какая польза от вас? Никакой. Хватит примеров или еще? Я могу взять любую область нашей жизни — и там сплошная ложь. Вы приходите в столовую, вам не докладывают в блюда, в магазине обвешивают, а то и вообще спрячут от вас товар под прилавок. Тем, что производит народ, пользуются торговые работники и спекулянты. И вы знаете и не возмущаетесь, не протестуете. Почему? Потому что приучены, ко лжи. Во всем, на каждом шагу. Вы можете спросить — откуда она, эта глобальная ложь? Отвечаю. От ложных посылов. Вам задали жизнь по Карлу Марксу, и иже с ним, по ложной схеме: свобода, равенство, братство всех народов. Утопическая схема. Нас втискивают в нее, а мы не втискиваемся. Потому что не может быть в природе всеобщей свободы, равенства и братства. Нам про все это лгут. Нас топяг во лжи, словно котят… Надо освободиться от лжи. С началом перестройки что-то вроде проблеснуло обнадеживающее. Но… Проблеснуло и исчезло. Почему? Потому что большое начальство поняло: не обманешь — не проживешь. И все поворачивается на круги своя… — Ученый замолчал, помассажировал онемевший свой подбородок — ему все же трудно говорить было. — Да и!.. — махнул он рукой. — Единственный выход — снова обратиться к Писанию. А в Писании сказано — возлюби ближнего. Покамест мы не повернемся лицом друг к другу, покамест — не выправим искривленные души, — мы не состоимся… — Ну вот! — разочарованно воскликнул Петр и развел руками. — А мне так запомнились ваши слова о генной уверенности в лучшем будущем. Помните? — Помню. Как не помнить того, что у меня в генах? Мои гены по — прежнему мне говорят — все образуется. А сердце, опыт и обыкновенное человеческое нетерпение бьют тревогу, торопят. Но пробуждение самосознания — процесс долгий, мучительный. Ведь мы, Россия, как ни парадоксально это звучит, — еще очень молоды. Почти младенцы. И у нас еще все впереди… Он помолчал, потирая пальцем высокий бледный лоб, и вдруг добавил с грустью: — Только жаль, очень жаль, что нас протащили сквозь этот ад. Столько времени отняли! Нас протащили сквозь ад сплошной озлобленности. Ради идеи. Вы всмотритесь в глаза молодым людям, детям. Как они настороженно смотрят на нас, взрослых. Откуда это? От неуверенности в нас. Они смотрят и думают: что еще сотворят эти взрослые? Мы за это на них злимся. А виноваты ли они? Виноваты ли мы, что пропитаны злом? Как вы думаете, Петр, виноваты? Нет! Мы не виноваты. Потому что в нас вколотили злость. Дети не виноваты, потому что мы им с молоком матери передали эту злость и недоверие… С приездом ученого Петр повеселел. Хотя мысли его не прояснились от долгих и трудных бесед с ним, но почему-то стало легче на душе. То ли от сознания, что не у него одного смута в голове, то ли просто от того, что в этих разговорах душа его находила некую опору. Он чувствовал, что его тянет к этому человеку, как заядлого шахматиста к шахматам. В выходные и отсыпные дни он как бы нечаянно оказывался возле конторы, на «пятачке» и похаживал, и посматривал, не появится ли сутулый большелобый человек в толстых очках с блестящей, словно отполированной лысиной. Чтобы не выглядеть праздноболтающимся, он покупал у старушек стакан жареных семечек и, опершись на палочку, стоял где-нибудь под деревом, щелкал семечки и поглядывал вдоль дороги, по которой обычно возвращался из автопарка ученый — экономист после лекции. А то вечером, намаявшись за строгальным верстаком своим, он шел после работы, когда уже в конторе не было никого, кроме директора, в гости к ученому, коротавшему недолгие осенние вечера в комнате для приезжих. Тот принимал его радушно, сажал на стул, и они вместе слушали последние известия по радио. Потом обсуждали услышанное. Если не было дождя, — шли на воздух и ходили до поздней ночи по темным улицам поселка. В такие дни «загула» мужа Гуля сначала терпеливо ждала его, не ложась спать. А потом стала «загонять» его домой. Находила их где-нибудь на «пятачке» возле Дома культуры, за пустым уже столом доминошников или прохаживающимися по асфальтированной улице, примыкавшей к Дому культуры. Некоторое время сидела или ходила с ними, а потом предлагала пойти к ним, попить чаю или кофе. Иногда ученый соглашался и тогда беседы затягивались за полночь. А чаще отказывался, каждый раз напоминая Петру с лукавой улыбкой, что нельзя томить любящую женщину. В отношениях Петра и Гули что-то сломалось. Петру казалось, что это после жуткой поездки в Туапсе, откуда они с тревогой ждали сообщения о контрольном анализе крови в Москве. Но сообщения не было и не было. Гуля заметила, что Петр стесняется быть ласковым при Алешке. Как только он прикасался нежно к ней или начинал ласкать Ляльку, Алешка напрягался весь и личико его бледнело. Петр старался при нем не позволять себе ничего такого. Иногда даже у него прорывалась неуклюжая легкая грубость. Чтоб показать малышу, что он не так уж и привязан к дамам, что для него здесь все равны. Гуля понимала это, а потому не обижалась. Лялька же стала сторониться отчима. Даже когда отчим затевал с ней возню в отсутствие Алешки. Особенно Гульяну беспокоила внезапная холодность Петра. Если раньше он не мог дождаться, когда улягутся дети и когда они сами лягут в постель, то теперь он всячески оттягивал время. Заводил неожиданные разговоры с Лялькой или Алешкой и скучновато поглядывал на хлопотавшую возле Гулю. Она видела все это и с тревогой силилась понять, что произошло в сердце Петра. В постели она тихо и долго ждала, когда он прикоснется интимно, а он лежал, не шевелясь, будто боялся ее потревожить. Так и сторожили они друг друга всю ночь. Утром вставали оба разбитые, уставшие и недоумевающие. Гуля все пыталась поговорить откровенно, а он ускользал от разговора. Или отмалчивался. Гуля стала срываться на слезы, упреки. Он обнимал ее нежно, гладил и упорно молчал. — Может, нам разойтись? — заговорила она как-то на кухне без всякой подготовки и подхода. — Зачем так жить? — С ума сошла?! — испугался он, чем немало обрадовал Гулю. — Ты меня извини, я и сам не понимаю, что со мной творится. Подожди, потерпи. Может, это пройдет… — Что «это»? Что «это»? Ты хоть объясни, что «это»? — сорвалась Гуля на слезы. — У тебя что-то «эго», а у меня сердце кровью обливается. Ты можешь объяснить, что там у тебя? — Мог бы — объяснил. Не могу. Вот как будто что-то случится. И как будто я заранее терзаюсь… Ну и… Не могу объяснить… — Так я тебе объясню! — остановилась перед ним Гуля, развязывая сзади фартук. Сняла, бросила на пол. Закрыла дверь на крючок, распахнула на себе халат. А потом и халат сбросила на пол. Стала перед Петром, красиво подбоченясь. — Ты видишь? Для кого все это?.. Петр сидел пораженный и пристыженный. Гуля подошла, стала растегивать на нем рубашку. Раздевала его и хныкала в ладошку. — Знал бы ты, мужик противный, как берегу, как лелею свое тело, чтоб чистое было, без царапинки и пятнышка, и чтоб бархатное. Травы разные завариваю. Для чего? Для кого? Петр вроде как сопротивлялся слабо, ухмылялся глуповато, оглядываясь на дверь, мол, дети могут войти. А Гуля сердито, сквозь слезы и смех потрошила его так, что пуговицы отлетали. — Ишь! Стыдливый какой стал! С каких это пор Гулю свою стесняешься? А? А ну встань-ка. Поднимись, говорю!.. Остаток дня Петр ходил по двору, ухмылялся про себя, вспоминая, как Гуля потрошила его на кухне, и крутил головой. И в самом деле, на душе стало легче. Будто груз какой упал. Бывает так между мужчиной и женщиной, когда упустят они момент, а потом на душе нарастает тяжесть, не поймешь от чего. От этой тяжести, которая есть ничто иное, как неудовлетворенное вовремя желание, появляется холодок в отношениях, потом отчужденность. И могут быть даже большие неприятности. А дело всего — навсего в том, чтобы преодолеть некую невидимую черту, повернуться друг к другу и, отбросив в сторону все недоразумения, сблизиться. И всего-то! Зато какое благостное очищение потом наступает. Какая легкость. Какое согласие со всем миром!.. Вечером они всей семьей смотрели по телевизору фильм. Алешка уселся Петру на колени. Гуля и Лялька пригрелись по бокам. И всем было хорошо. От чуткого внимания детей не ускользнуло потепление в отношениях родителей. Утомленные холодком в семейной атмосфере, они благодарно жались к Петру, никли нежно. А потом легли спать. Лялька, а за ней Алешка прибежали к ним в спальню попрощаться, пожелать спокойной ночи. Не успела за ними закрыться дверь, как Петр и Гуля бросились друг к другу. — Я хочу, чтоб сегодня ты меня всю ночь терзал, — шептала Гуля. — Глупая! Почему терзал? — А потому что я хочу долго и всяко… В небольших селеньях все на виду. Здесь даже знают, как муж переспал с женой сегодня, — в любви и согласии или в размолвке. Говорят, это можно определить по кругам у нее под глазами. И по блеску глаз. Если есть круги под глазами и веселый блеск, то хорошо переспали. Если одни круги под глазами — то она спала без желания. А если ни кругов, ни блеска и на лице неразглаженные морщины — то плохо дело. Ничего не утаишь в небольшом селении. Ни плохое, ни хорошее, ни интимное даже. И ничего в этом плохого нет как будто. Открытость — гарантия нравственности. Но… Каким-то образом узнали в поселке, что Ольга Калашникова «загибается» в Туапсе от СПИДа. Кто-то выдрал в библиотеке из подшивки газету со статьей о вспышке СПИДа среди детей в Элисте в Калмыкии. И пошла эта статья гулять по рукам. И пополз по поселку страшный шепоток: «Этот пацан ее, Алешка, тоже заразный!» Люди становятся безжалостными, когда им угрожает опасность. Да еще если невидимая. В такой опасности всегда таится бездна загадки и ужас бессилия. Тогда каждый человек, даже добропорядочный, втайне, может, далее от самого себя, становится неумолимым, лишь бы оградить себя, своих родных и близких от надвигающейся опасности. Да еще учениями разными нам внушили нигилизм, неверие и ненависть. Затаились в злой непримиримости посельчане. Внешне как будто все оставалось пристойно, люди здоровались, даже улыбались Петру. Старики, как и преяеде, приподнимали картузы. Но те, с кем раньше Петр здоро вался за руку, не стали подавать руки. Петр сначала недоумевал — в чем дело? Но вот из школы пришел Алешка заплаканный и надутый. — Что случилось, сынок? — помогая ему раздеваться, ласково поинтересовался Петр. — Двойку схватил? Мальчик крутнул головой. — Нет. — Подрался? — Нет. — Тогда в чем дело? — Не знаю. Меня называют спидорастик и отталкивают. — Как, как?.. — Спидорастик. — Эго еще что такое? — Не знаю. И тут Петра осенило: так вот почему с ним перестали здороваться за руку! Что ж! Петр знал, что рано или поздно это станет известно в поселке. А потому в глубине души готовился к этому страшному испытанию. Но не думал он, даже предположить не мог, что беда придет вот так: спидорастик! Вечером Гуля пришла с работы расстроенная и заплаканная. Не раздеваясь, прошла на кухню, где возился, оттачивая ножи, Петр, села на табуретку и бросила на стол потертый клочок газеты. Петр потянулся взглядом и прочитал заголовок статьи «Прокаженные? Нет, больные СПИДом». Да, когда-то, с год наверное, он читал про случай массового заражения детей СПИДом в Элисте. И о том, какие страшные были последствия. Детей не стали принимать в детсадах, исключали из школ, где они учились, их обходили стороной, словно зачумленных, словно больных проказой. У Петра онемело опустились руки. Вот она — главная беда! Что делать? Что предпринять?.. — Надо срочно ехать в Туапсе, — сказала Гуля, — добиваться официальной справки, о том, что Алешка чист, что у него отрицательная реакция… На следующий день у Петра был выходной. Решили, что он поедет в Туапсе и возьмет в больнице справку о том, что у Алеши отрицательная реакция при анализе крови на СПИД. Потом он зайдет в типографию или в другую какую-нибудь организацию, где есть множительная техника, размножит справку в сотне экземпляров, не пожалеет денег, они расклеют в поселке на каждом углу и… И все будет нормально! Всю ночь они не сомкнули с Гулей глаз. И всю ночь боялись прикоснуться друг к другу. Уже перед утром, наведавшись к детям — не раскрылся ли кто из них, Гуля пришла нахолонувшая, юркнула под одеяло и прижалась. — Только теперь я поняла тебя, — сказала она Петру. — Переживания действительно останавливают… Отбивают желание. — Что? — машинально спросил Петр, погруженный в свои думы. — Ты как чувствовал… — О чем ты? — И заранее терзался. Действительно, когда вот такая дикая неприятность, то ни до чего. — А — а-а! — понял, наконец, Петр. — Мысль, что над моим бывшим семейством рок занес топор, мне пришла в голову там, в больнице, когда доктор сообщил про Ольгу… — Какая мысль? — Про злой рок, говорю… — А — а-а! А я не о том. Я про твою хандру. Помнишь? — И я об этом. — Правда? — Гуля вздохнула. — Поговорили называется. Встаем, наверно. Мне прямо не терпится, чтоб ты поехал и скорее привез эту справку. В поезде у Петра вдруг больно сжалось сердце. И заболело. И то ли тоска охватила, то ли дурное предчувствие. В пору хоть выходи на станции и возвращайся домой. И все это от одной только мысли, что он не предупредил Гулю, чтоб она проводила Алешку в школу и сказала учительнице, что мальчика обижают. Ну как это он не догадался сказать ей? Непростительное упущение. Петр смотрел на мелькавшие за окном деревья и перелески, и его прямо-таки подмывало сойти на следующей станции, вернугься. Но как он вернется без справки? Справка действительно нужна сейчас. Немедленно! Иначе можно травмировать ребенка. Но Гуля догадалась проводить Алешку в школу. Отпросилась с работы на часок и прибежала. Она намеревалась и поговорить с учительницей. Только ей не удалось поговорить. Когда они пришли с Алешкой в школу, в учительской шло какое-то срочное закрытое совещание. Подождать Гуля не смогла — на работу надо. Алешка не отпускал ее руку, опасливо озираясь на мальчишек и девчонок. Гуля заметила, как одна девочка, кажется, Масловых, проходя мимо, показала язык Алешке. У Гули больно заломило в висках. — Может, домой пойдешь, Алеша? — склонилась она к малышу. — Нет. Я в класс хочу. — А может, домой все же? А завтра с папой придете. Завтра все будет хорошо. Мальчик подумал, посомневался. — Нет, я хочу в класс, к детям. Гуля поправила на нем форменный пиджачок, потрепала ободряюще по головке и пошла. С большой перемены Алеша Калашников не вернулся. Учительница заметила его отсутствие, спросила: — Дети, а где Алеша Калашников? Почему его нет на месте? Кто-то сказал, что ему, наверное, нездоровится, и он ушел домой. С ним сегодня приходила тетя Гуля. Кто-то хихикнул загадочно. Учительница не придала значения странному смешку, прокатившемуся по классу, и начала урок. Вскоре все забыли про Алешу Калашникова. А Алеша Калашников в это время кричал не своим голосом в подвале, звал на помощь. Его туда втолкнули мальчишки — старшеклассники на большой перемене. Он не захотел с ними играть в чехарду. Они подразнили его «спидорастик», втолкнули в подвал и закрыли дверь. Сначала он думал, что мальчишки шутят, хотят попугать его, и спокойно ждал, когда они откроют дверь. Но потом ему показалось, что окончилась большая перемена и его пора бы выпустить. Он стал тарабанить в дверь, кричать. Тяжелая дверь глухо молчала. В подвале стояла жуткая сырая темень. У него заколотилось сердце от страха: а вдруг они забудут его выпустить?! Вдруг в самом деле кончилась большая перемена, и все убежали в классы? И туг он почувствовал, что по ноге что-то ползет. Он дрыгнул ногой, с ноги сорвалось нечто весомое, бухнулось в отдалении и запищало. Крысы! У малыша стиснуло дыхание от ужаса. Глаза привыкли к темноте, и он мог уже различать, как по полу, вдоль стен и по стенам бегали здоровые жирные крысы с толстыми хвостами. Он закрыл от страха глаза и отчаянно стал бить в дверь и кричать. Но его никто не слышал. Вечером Гуля пришла с работы и увидела Ляльку дома одну. С необычно грустными глазами. — Что с тобой? — кинулась она к дочери. — Где Алеша? — Не знаю. Я тоже переживаю. Я думала, он дома. Мне принесли его портфельчик. И сказали, что он заболел и пошел домой. Вот! — и Лялька показала на Алешин портфель. — А сам он где? — уже не на шутку переполошилась Гуля. — Где он? — Не знаю. Гуля оббегала весь поселок, все окрестности. Малыша нигде не было. Пришла из Туапсе электричка. Гуля кинулась навстречу Петру. — Алеша пропал!.. Петр остановился как вкопанный. — Как пропал? — Не пришел из школы… — А учительница?.. — вскрикнул Петр и побежал за Гулей, как только мог на своем протезе. Учительница, пожилая седоволосая армянка, испуганно расширила глаза. — Был в школе. Потом… Потом, сказали, пошел домой. Заболел. Искали весь вечер и всю ночь. Подключились соседи, учительница с мужем. Директор школы, учителя других классов. Искали в окрестностях поселка, в лесу: может, малыша обидел кто-то из пацанов, и он ушел в лес? Но мальчик словно сквозь землю провалился. И только рано утром все прояснилось. К Петру с Гулей, осунувшимся за ночь, прибежала Ирина Маслова, мать той самой девочки, которая показала Алешке язык, когда они с Гулей стояли возле учительской; бледная, с широко распахнутыми глазами, она, задыхаясь и то и дело хватаясь за грудь, невнят но тараторила. Из ее слов вперемешку с криками: «Ой, Боже!» «Ой, лышенько!» — можно было понять, что дочь ее, Света, видела вчерась, как мальчишки — старшеклассники толкали Алешу к подвалу… Не там ли он? Белый, словно выцветший за ночь, Петр, забыв палочку, бросился со двора. За ним, обгоняя его, мчалась толпа односельчан. Следом — машина «скорой помощи». Долго не могли открыть дверь в подвал — пацаны камнем заколотили ржавую задвижку. А когда открыли тяжелую дверь, людям предстала ужасная картина: мальчик лежал на грязном полу мертвый. Лицо и руки объедены крысами. Врачи «скорой помощи» тотчас накрыли труп белой простыней и унесли в машину, с трудом протискиваясь сквозь толпу любопытствующих. Помогая Гуле влезть в машину, Петр оглянулся на столпившихся людей. Толпа отшатнулась — глаза его обжигали ненавистью… Краснодар. 1991 год.