Триест оставался крайне проблемным городом, особенно после вступления Италии в войну. Итальянская диаспора была многочисленной, и власти опасались как «пятой колонны», так и просто беспорядков и саботажа; поэтому было принято решение о частичной эвакуации, под которое попал и Джойс, вынужденный как можно быстрее раздобыть паспорт у американского консула, представлявшего и британские интересы в Триесте. При получении документа Джойс отвечал так, что довел консула до гневного восклицания: «А вот я горд, что являюсь и британским консулом, представляющим интересы короля Англии!» Джойс презрительно ответил: «Британский консул не является представителем короля Англии. Он всего лишь чиновник, которому мой отец платит за мою безопасность…» Консул явно не знал о тонкостях отношений Джона Джойса с налоговым ведомством, отчего сдался и поставил визу. Кстати, Джойс и сам долго не платил в Триесте налогов, так как инспектор был его учеником и поклонником. Правда, когда его сменили, платить пришлось, и Джойс от злости бросил курить. И не курил, пока не сосчитал, что государство потеряло на его табачном акцизе столько же, сколько получило на налогах.

Теперь предстояло добиваться разрешения на выезд у австрийских военных властей и не попасть на нары к брату. Пришлось искать помощи у своих влиятельных учеников, барона Амброджо Ралли и графа Сордины. Австрийцы заверили, что Джойс не замечен ни в каких действиях против императора, препятствий при отъезде ему чинить не будут. Герберт Горман писал, что до самой смерти Джойс посылал обоим, Сордине и Ралли, на Рождество благодарственные письма, где всегда упоминал, что они, возможно, спасли ему жизнь. Станислаус же имел репутацию, которая не подпадала под военно-полевой суд, но и не предполагала свободы передвижения; даже такая протекция не могла ему помочь.

Библиотеку и обстановку Джойсу пришлось оставить. В конце июня он увез семью в Швейцарию. Поездка прошла куда приятнее, чем обычные джойсовские переезды, — таможенный офицер оказался его учеником и пропустил багаж под честное слово Professore, через швейцарскую границу поезд отправили после краткой остановки и все прочее.

Так Джойс оказался в стране, где он напишет свою величайшую книгу, где он проживет большую часть оставшейся жизни и куда вернется умирать.

Швейцария началась для него вполне благостно — никакого дантовского pane altrui [95] , никакого ремарковского изгнанничества под кальвадос, по крайней мере снаружи. Цюрих принял человека с немалым опытом, растущей репутацией и колоссальной самоуверенностью. Даже изгнанником он был уже дважды, и Триест покидал с куда большим сожалением, чем Дублин, где прожил вдвое дольше. Впоследствии он не раз обрывал все разговоры о демократическом устройстве общества ядовитой ремаркой о том, что лучше всего ему жилось под австро-венгерской тиранией…

В Триесте Джойс-писатель напечатал «Камерную музыку», закончил «Дублинцев», переписал «Стивена-героя» в «Портрет художника в юности», написал «Изгнанников», начал «Улисса». Большая часть знакомств, поддерживавшихся в семье Джойса, была из триестинцев, и дома все время переходили с английского на триестино и обратно. Возможностью уехать в Прагу к Эйлин и ее мужу они не воспользовались, хотя австрийцы им это предложили. Но в Швейцарию Джойс собирался еще до знакомства с Норой. Война и возможное интернирование лишь обострили это намерение, хотя вряд ли он планировал именно Цюрих: как он писал мисс Уивер, это был просто первый крупный город после границы.

Как почти все новые места, Цюрих поначалу раздражал Джойса. Горы были слишком малы, чтобы порождать плодотворную клаустрофобию — «кусочки сахара», Нора злилась, что придется осваивать еще один язык, но ее умиротворяла стерильная чистота города, особенно по сравнению с безалаберным Триестом. Полицейский как-то остановил ее и велел поднять оброненный клочок бумаги. На Банхофштрассе, говорил Джойс, можно пролить суп и есть его с мостовой.

Возьмем цюрихский «Кто есть кто» за 1916 год: там он уже «преподаватель Scuola Superiore di Commercio, Триест, и писатель». Эзра Паунд с Уэллсом, мисс Уивер и молодые литераторы наращивают ему лондонскую известность. Самоизгнанничество, совпавшее с поступком героя «Портрета…», добавляет интереса, трудности обживания в Цюрихе на расстоянии также романтичны. Практичный Майкл Хили, дядя Норы, крайне вовремя послал 29 июня Джойсу и Норе 15 фунтов; на эти деньги они продержались очень долго. Впоследствии он еще несколько раз повторял этот человеколюбивый поступок.

Йетс, и сам склонный помочь Джойсу, по настоянию Паунда стал хлопотать о гранте от Королевского литературного фонда. Эта частная организация была создана в 1790 году проповедником-диссидентом Дэвидом Уильямсом, другом Франклина и Гаррика, для поддержки неимущих авторов и помогала многим гениям английской литературы. Йетс писал члену правления фонда Эдмунду Госсе: «Я только что узнал, что Джеймс Джойс, ирландский поэт и романист, в высоком таланте которого я могу заверить вас, оказался в большой нужде из-за войны. Он преподавал английский язык в Триесте и в настоящее время прибыл в Цюрих. У него дети и жена. Если все так, как мне кажется, возможно ли выделить ему грант от фонда?» Выяснив детали у самого Джойса, Йетс описал их Госсе и настойчиво добавил: «Я верю — он станет гением».

Натиск соратников обернулся для Джойса грантом Королевского фонда — 75 фунтов, подлежащих выплате в рассрочку в течение девяти месяцев. Для него они были прежде всего неофициальным признанием его значения. Можно было надеяться на поддержку и в будущем. Намного легче стало писать эпизоды с Блумом, где должны царить умиротворение и просветленность. Триест с его проблемами, жена и дети, старые и новые счеты со Станислаусом, нескончаемые денежные сложности, как ни странно, создавали настрой, с которым отлично писать о своей молодости; с ним Дедалус прямо-таки срывался в свой дерзкий и безоглядный побег. Но теперь он не нуждался в таком бунтарстве: не Прометеи, Люциферы и Фаусты, по бессемейности отважные, непокорные сыновья, блистательные неудачники, занимали его отныне. Улисс, Данте, Шекспир, мужи и мужья, все равно — путешественники ли, изгнанники или главы рода. Как и вся Швейцария, Цюрих с его обывательскими добродетелями и солидным укладом не слишком радовался наплыву беженцев, но понимал выгоду от них и от войны. Здесь хорошо было писать об Улиссе; он словно сам оказался в царстве Калипсо. Джойсу было тридцать четыре, почти mezzo camin [96] , с которого Данте начинает «Ад», и он не стеснялся напоминать об этом устно и письменно, а цюрихские годы только подтвердили это.